Заметив в толпе ткача Туге, пробиравшегося к жертвенникам
с корзиной в руках, брадобрей Агга съязвил:
— Смотрите, ткач принес богу муку, которую унес ветер.
— Нет, у него там что-то прикрыто тряпкой, курица, наверное, —
возразил плотник-отец.
— Правильно, — не унимался Агга, — он одну курицу в семи местах
в жертву приносит.
— Не гневись на него, — остановил брадобрея оружейник. — Он —
человек безобидный, а ты, пусть дорогой ценой, но искупил свой
грех перед ним без остатка. Прости его.
— Туге — неплохой человек, — подхватил Мешда. — Однако, рожден
он для печальной доли. Вот и детей у него нет. Пожалеть его нужно,
а не поносить.
— То, что устроено богами — свято и нерушимо, — строго напомнил
плотник-отец, — и не нам, смертным, судить об этом.
— С угля черноту и молоком не смоешь, — не унимался Агга.
— Напрасно ты так, — увещевал Аггу оружейник. — Ты молви о
нем правдивое слово, порадуй бога своего.
"Когда больному плохо, лишь мать заплачет", — с горечью
подумал Агга.
От едкого запаха паров серы, клубящихся из расставленных по
всему двору храма курильниц, Гаур сильно закашлялся.
— Здесь, слава богам, — Мешда одобрительно похлопал сына по
спине, — и скверна болезни выходит; куда ей устоять против святости
храма!
Звон медной литавры призвал кающихся мужчин на молебен, и
люди сгрудились перед огромным очистительным костром,
разведенным между алтарем и кумиром Энки. Заструились
тоскливые, рыдающие звуки восьмиструнных лир: пятеро
музыкантов, стоя на лестнице над костром, с молитвой перебирали
струны.
Эн, босой, в скромном черном плаще и черной шапочке, в
сопровождении хора жрецов спустился в святилище к народу и
встал перед костром. Шумеры опустились на колени и в едином
порыве, благоговейно, в слезах, вознесли покаяние Владыке судеб
и Судье богов и людей. Во искупление грехов Города эн, очистив
огнем костра обсидиановый нож и освятив его, сам принес на алтарь
в жертву Энки пять и пять белых коз, которых жрецы затем возложили
на костер. По окончании молитвы кающиеся подходили к костру и
посыпали себе голову пеплом, взывая об очищении к Нуску. С
заходом солнца строгий пост завершился, и шумеры утолили голод
и жажду, не разводя очага. Во второй день покаяния горожане
семьями направились на богослужение в храм Наннара. Обычно
закрытый при умирании бога, он в эти дни конца года был открыт
для покаяния и новогодних поздравительных даров.
Из дверей святилища появилась процессия жрецов, шествие
которых сопровождалось печальными, заунывными стонами флейт.
Затем жрецы окружили алтарь, вокруг которого пылал ярким
кольцом костер. Один из слуг божьих, взойдя на крышу храма,
протяжным, высоким голосом созвал кающихся на молитву. Жрецы
запели траурный гимн, а затем молитву покаяния, и народ на
коленях вторил им. В конце службы главная жрица, взойдя на алтарь, пеплом священных жертв, лежащим на нем, осыпала кающихся,
очищая их животворящей силой святого праха.
Перед уходом Агга долго и безуспешно искал свою маленькую
дочь. Куда бы он ни заглядывал, куда бы ни заходил, нигде ее не
было, а спросить о ребенке у жрецов он не посмел. И охватила
Аггу глубокая грусть, и горько стало ему. И он искренне ругал
себя за свой несносный, петушиный нрав, за неуживчивость и
беспечность. И лишь здесь, в храме Наннара, он пообещал себе и
своему богу сделаться покладистым и рассудительным, больше
жалеть жену и детей, больше работать.
Третий, последний день покаяния шумеры-мужчины провели в
храме Инанны, а женщины — в храме Энки.
В день благодарения во всех храмах Города жрецы до конца
полуденной стражи читали жития великих богов, прославляя их
подвиги и благодеяния. К середине вечерней стражи мужчины
племени, нарядные, умащенные и радостные, собирались родовыми
общинами в садах домов своих старейшин, дабы вместе
возблагодарить личного бога, бога их рода, воздать ему почести
и просить о заступничестве перед судьей, праведным Утом,
взвешивающим меру греха каждого.
Родственники обменивались подарками, новогодними
поздравлениями и пожеланиями, новостями и шутками. Царило
радостное, приподнятое настроение. В саду, у небольшого навеса
из пальмовых листьев, под которым восседал бог, родичи сложили
высокий костер и поставили семь курильниц с очищающей серой.
Божий избранник, старейшина рода, зажег факелом, принесенным
из храма Энки, костер и курильницы, и, окропив веткой ясеня
распростершихся перед родным богом детей его, приступил к
богослужению.
— О ты, который создал каждого из нас, вложил в грудь сердце
и вывел из нечистого чрева женщины! Да святится имя твое! И
да воссядешь ты по правую руку от отца богов, и да пребудешь в
вечном блаженстве! Прими любовь нашу безграничную,
благодарность без меры за нас и детей наших, за пищу и жилье
наше, за удачу и здоровье, сопутствующие нам. О отец, прости
нам наши прегрешения и не гневись, не карай нас. Разве ты способен причинить вред чадам своим? Прости и помилуй нас,
открой кладовую благодати своей. Замолви доброе слово перед
великими богами, братьями твоими, во благо нам. Заступись перед
Утом, дабы не судил он строго детей твоих и не обрек бы на участь
тяжкую. О отец, не оставь нас своими милостями в новом году,
сделай дела наши праведными, а мысли — чистыми, выровняй
стезю. Благослови нас, о пресветлый!
Старейшина, омыв руки, совершил возлияние у ног бога рода — личного, родного бога каждого,— маслом, водой и пивом, медом и молоком. И вкусили люди хлеб перед господом — отцом своим, от одной лепешки, и испили воду из одного сосуда.
Кое-кто из общинников, преступивших божьи заповеди, почувствовал гнетущую тяжесть греха лишь в конце года и, страшась суда божьего, еще и еще раз обращался с просьбой к родовому богу о
заступничестве перед Утом и принимал на себя различные обеты
в благодарность за благополучный исход судного дня. Главы семей
положили в принесенные с собой глиняные плошки по четыре
горячих уголька от освященного богом костра, дабы разжечь ими
домашний очаг, и к концу сумеречной стражи разошлись по своим
дворам.
И вот траурные трубные звуки оповестили народ о том, что
умирающий серп последнего месяца года пропал на востоке, и
старый год завершился — ушел навсегда в Страну без возврата.
Скорбящие, опечаленные утратой года жизни, люди, облачившись
в похоронные одежды и взяв с собой лунные амулеты в форме
лежащего теленка или быка, поспешили в дом Наннара, дабы
проводить бога в последний путь. Эн, овдовевшая главная жрица
Наннара, и все жрецы Города отслужили в центральном зале
святилища панихиду по умершему богу, омыли его, облачили тело
Наннара в погребальный, красный с черной каймой плащ, увенчали
черной тиарой, подняли и пересадили с трона в широкое кресло
паланкина. Под каждый угол постамента трона жрецы глубоко
зарыли по змее, символу умирания, свернув ее кольцом и положив
в глиняную миску с крышкой. Священным храмовым змеям
предварительно дали проглотить жемчужины — цветы вечной жизни
и молодости, дабы Наннар вновь смог возродиться юным и
прекрасным.
И великое горе утраты исторгло крик боли из сердца вдовы
Наннара, его слуг и слуг его божественных родственников. И
донеслись рыдания до Страны мертвых, и уныние охватило тени
их. Плач потряс и душу каждого шумера, присутствующего на
похоронах, но рабы божьи испускали горестные вопли сквозь
безголосую скорбь. Жрецы храма, слуги дома Наннара, взявшись
по трое за длинные ручки погребального паланкина, с тихим
похоронным гимном вынесли тело бога из святилища и поставили
у алтаря, дабы народ мог проститься с Великим и испросить у
души его прощение за прегрешения истекшего года. Слуги бога
украсили паланкин живыми благоухающими цветами и расставили
вокруг него двенадцать курильниц, а эн возжег погребальные травы
и возлил погребальное пиво. Земная жена Наннара поплакала,
поголосила, постенала, ударяя себя в грудь и разрывая одежды,
над телом умершего мужа, и отпевание завершилось.
Первыми, на три шага опережая паланкин, вышли из ворот на
дорогу Процессий трое жрецов со священными символами бога:
быком, львиноголовым орлом и змеей. За паланкином с кумиром,
утратившим божественность, ибо душа Наннара пребывала в
Стране без возврата, следовала, бесшумно роняя слезы, вдова бога
с подкрашенными зелёным веками. Чуть поодаль, перед
старейшинами Города, выступали эн и главный жрец храма Инанны
в скромных красных плащах и черных шапочках. Вслед за
старейшинами группа носильщиков несла богатые погребальные
дары Города. Далее, широким строем, заполнив священную дорогу Процессий от края и до края, шествовал народ, в гуще которого жрецы чадили очищающим терпентином, мерно помахивая кадильницами.
Внутри Города обе дороги Процессий — широкие, вымощенные
плотно подогнанными шлифованными каменными плитами — начинались у храмов Энки и Наннара, и сходились на площади, перед воротами Процессий. Далее, за пределами Города, дорога проходила вдоль излучины реки до крытого моста на левый берег, к пристани, где священная погребальная ладья ожидала прибытия осиротевшей обители души и плоти бога, дабы принять её и доставить в Страну без возврата. На правом берегу реки, от моста, дорога сворачивала к
новогоднему храму Судьбы и заканчивалась у его ворот. За Городом дорога Процессий была вымощена красными и белыми плитами, положенными на основание из обожженного кирпича и густо обсажена белыми, ароматными кедрами. За чертой Города дорога Процессий тщательно охранялась, дабы враги шумеров не осквернили ее или, желая погубить цвет воинства племени, не обрубили бы ветки священных кедров. Прежде чем процессия вступала на дорогу, главный жрец Энки совершал возлияние в ее начале, у ворот храма. При выходе из Города шествие останавливалось на площади Процессий и жрецы, ублажив возлиянием духа ворот, пели гимн прощания с Городом, сопровождая его плачем флейт.
Лунная ладья, сооруженная в форме полумесяца, с навесом посередине, облицованная серебром и медью, украшенная драгоценными камнями, едва покачиваясь на воде, переливалась и сверкала в лучах яркого, радостного весеннего солнца. Ее блеск сиял в
светлых струях реки подобно яркой звезде на ночном небосклоне. Нос лунного корабля украшала зелёная змеиная голова.
Эн, по обычаю, очищал высшим очищением и освящал корабль, внеся в него особую святость, и совершал возлияние молочной похлебкой над водами реки. Жрецы водружали на ладью паланкин и
пересаживали бездыханного кумира под навес. Потом вокруг тела
бога расставляли щедрые погребальные дары и приношения
Города, сулящие счастье пожертвователям. Оскверненные смертью носилки и кресло сжигали здесь же, на берегу, на костре, зажженном угольками, взятыми с алтаря Наннара. В то время как эн священнодействовал на ладье, коленопреклоненный народ безмолвно прощался с умершим старым годом, отправляемым на лунной ладье в Страну без возврата. Люди, держа в руках ветви священных деревьев, молились на берегу, мысленно взывая к Наннару: "Пусть и моя жизнь в новом году обновится так же, как обновляешься ты!" Снова заплакали флейты, заголосили жрецы, обрезая канаты. Глаза людей увлажнились, и быстрое течение в излучине вынесло ладью на середину реки, а спокойный попутный ветер увлек ее в море. До тех пор, пока ладья, уносимая в море, не скрылась за поворотом, пребывающие в глубоком трауре люди, уйдя в себя, отрешившись от окружающего и перебирая, пересматривая сокровенное в тайниках своей души, просили у Энки самого главного, судьбоносного, без чего никак нельзя обойтись в новом году.
Эн просил мира для Города.
— О отец мой! Пусть пребудут в усмиренных домах и клич мелха
и копья хаммури!
— О Господи, — молился великий дамкар. — Да пребудут зависть
и хула людская далеко от следов моих; но уж лучше зависть, прости,
Господи, чем жалость!
Управитель храма Энки просил бога, господина своего,
сохранить ему душу чистой от всякой скверны и заклинал его: "О
Боже, всякий в доброй воле — добр, а в злой доле — зол. Я же хочу
жить угодным меж добрыми. Даруй мне, слуге своему, о Великий,
эту благую участь!"
Богатства и счастья неоскудевающего умения рук своих просил у бога оружейник Мебурагеши. Гончар Мешда, закрыв глаза, умолял бога: "О Всемогущий, сделай так, чтобы нес я свой удел с легкостью. Да будет проста дорога жизни моей, и да ниспошлешь мне, о Милостивый, дни радости в новом году." Аннипад, уставившись в спину отца, вознес просьбу к своему родному богу: "О Вершитель, пусть благо успеха и добрая молва будут моей долей в новом году. Даруй мне сил по делам и думам моим. И да не придет ко мне седина неурочной порой". Попутного ветра от каждой пристани просил Урбагар. Счастья и любви
жаждали Пэаби и Энметен.
Новый год, даже у самых несчастных и неустроенных, рождает
надежду. Прося, умоляя даровать благой жребий, люди истово
клянутся богу сделаться лучше, добрее и праведнее, ибо боги судят
судьбы и карают людские грехи при жизни, здесь, на земле. Как
предопределено свыше, радости и горести, волна за волной, набегают на род человеческий, день передает дню эстафету судьбы и отвратить жребий невозможно.
Когда священный корабль скрылся из виду, шумеры, шепча
молитву, благоговейно вошли в воду, которая обрела не-
обыкновенную святость от лунной ладьи, и омыли лицо и грудь,
освящая себя и просветляя глаза, затуманенные мирской суетой, дабы видеть и различать добро и зло. И посмотрели люди вокруг,
и узрели яркую зелень трав и кустов, веселую пестроту цветов
полевых, высокое голубое небо и ласково светящее солнце,
согревающее их. И услышали они торжествующий звон новой,
возродившейся жизни в ликующих криках птиц, радующихся весне,
пробудившей застывшую в оцепенении сна природу.
Славя творцов мирозданья, твари божьи громко и весело
приветствовали наступление светлой, благоприятной, половины
года после отшумевших холодных, удручающих зимних дождей.
И посмотрели люди друг на друга и увидели, что все они хороши и
нет среди них плохих. А жизнь так сладка, но так коротка! Вот и
еще один год прошел. Так стоит ли омрачать быстротечные годы
мелочными дрязгами, взаимными счетами и обидами? Все это
никчемно, мелко и ничтожно. Жить надо, как определили боги, — в
мире, добре и любви. И попросили люди друг у друга прощения за
то, что было и чего не было.
— О ныне живущий, прости меня, если я хоть в чем-нибудь виноват
