— Что касается Урмана, тут ты, Серега, ошибаешься. Не боюсь кровососа. Дернется — разорву в Ночь Полета, как тузик грелку.
— До ближайшей трансформации тебе еще дотянуть нужно.
— Уж как-нибудь дотяну. А если нет... Так на этот счет скажу: смерть в бою — не самое ужасное из того, что готовит серьезным мужчинам их неясная будущность.
— Ага, — понимающе подмигнул мне Архипыч. — Не самое ужасное. Тем более что смерть для отдельных серьезных мужчин есть понятие весьма условное. Ведь так, Егор?
Кондотьер намекал на дарованную Высшим Неизвестным способность нагонов к воскрешению. Я это понял, но никак не прокомментировал. А он не унимался:
— Стало быть, не боишься?
— Пустое.
— А я боюсь.
— Чего ты, душа моя, боишься?
— Войны между дикими вампирами и золотым драконом боюсь. Вы же, Егор, дойдет до драки, весь город на уши поставите. Бои местного значения развернете будь здоров. Все запылает.
— Тебе-то что?
— Мне? — Архипыч повел могучими плечами. — Мне ничего, а вот Город жалко. Как говорит наш общий приятель Лао Шань, одна искра может спалить десять тысяч вещей, но когда исчезнут эти вещи, где пребывать огню?
Понимая его озабоченность, я попытался успокоить:
— Не волнуйся, Серега, постараюсь снять тему с повестки очень аккуратно.
— Ладно, — протянул мне Архипыч свою огромную пятерню. — Закончили базар ни о чем. Понадобится содействие — зови. Ты меня сегодня здорово выручил, по гроб жизни теперь твой должник.
Слова эти прозвучали как песня, но я прекрасно понимал, что молотобоец имеет в виду помощь сугубо неофициальную. На официальную дракон рассчитывать не может. Тот, кто не признает людских законов, лишен официальной защиты по определению. Что, впрочем, не мешает ему рассчитывать на помощь, оказанную в частном порядке.
Сдавив что есть силы ладонь кондотьера, я предупредил его:
— Ловлю на слове.
— Не надо меня на слове ловить, — обиделся Архипыч. — Ты же знаешь, я свое слово всегда держу.
— Извини, — хлопнул я его по спине. — Глупость спорол.
На том и разбежались. Он двинул навстречу незадачливому столичному ревизору, которой в сопровождении Нашей Маши появился во дворе, а я через служебный вход вошел в торговый комплекс и узкими залами выбрался на Пролетарскую, где на стоянке возле цирка стоял мой болид.
Пока катил по улицам города к выезду на Лачугский тракт, все думал о черном ноббире. Точнее, даже не о самом демоне-убийце, а вообще о демонах. О тех существах, которые мы называем порождениями Запредельного, но которые на самом деле все до единого созданы великими, перешедшими грань добра и зла магами.
Всякий маг, достигая величия (не Силы, нет, Сила приходит и уходит, но именно величия, мастерства магического, одаренности запредельной), считает своим долгом придумать и создать персонального демона. А то, что мыслимо, то осуществимо. В принципе, это чуть ли не единственный способ явить себя великим городу и миру. Столько в результате демонов наплодили, что счету теперь им нет. Возьмешь какой-нибудь толковый бестиарий, начнешь листать, рука устает. А ведь не все еще и описаны. Описаны самые-самые — самые яркие, самые злобные, самые отвратные. Ординарным же, неудачно нафантазированным, тем нет ни счету, ни классификации. Считать, не пересчитать. Максим Тирский, к примеру, полагал, что число их достигает тридцати тысяч, Альфонс де Спина — что ста тридцати трех тысяч, Иоган Виер, ученик Агриппы, — что четырехсот с лишним тысяч. Великий же Неизвестный, которому единственно только и стоит верить, так сказал однажды на этот счет: "Сколь угодно великое число ни назови, представляя армию демонов, все равно ошибешься на порядок". Мудро сказал. Впрочем, как всегда.
И вот ехал я и думал: зачем? Зачем так? Почему все устроено таким образом, что величие свое, мастерство магическое иным способом нельзя показать? Почему в доказательство своего великого статуса обязательно нужно на веки вечные пропечатывать в Запредельном образ очередного вычурного гада? Что это — убожество мира или безумие разума?
Не было у меня ответов на эти вопросы.
Я способен восторгаться, равно удивляться действиям великих магов, но глубокий, а быть может, и глубинный смысл этих действий остается — да, боюсь, навсегда и останется — для меня неуловимым. Хотя, может быть, когда-нибудь сам стану великим, тогда и пойму. Только вряд ли стану. С чего? Не дано. Да и не хочу.
А еще меня всегда поражало то обстоятельство, что сами великие, кроме как в случаях пробного воплощения, демонов в Пределы не вызывают. Это считается у них дурным тоном, чем-то недостойным и, что важнее всего, проявлением слабости. Великому со своими проблемами должно справляться самому, без помощников из Запредельнго, иначе какой же он великий. А вот магам рангом ниже, менее мастеровитым или даже начинающим, вызвать демона отнюдь не зазорно. Вот и пользуются готовым. Тем более не так уж это и трудно — демона вызвать. Придумать и сотворить непросто, использовать готовое — легче легкого. Ввел себя прописанным ритуалом в нужное состояние, воспроизвел известный образ в собственном сознании и, промолвив заклинание, наложил данный образ на волну высвобождаемой Силы. Дальше Сила сама вырвет демона из Запредельного и наделит его плотью. Тиб-тибидох, как говорится, и вот она, материализация во всей красе. Точнее, безобразии.
Если бы не молотобойцы, которые на цугун насаживают всех тех, кто без особой надобности демонов Оттуда Сюда вызывает и при этом не удосуживается назад отправлять, пожалуй, уже давно бы кишели Пределы всякими там крым-рымами, марами, черными ноббирами, лютыми арахнами, демонами воздаяния и прочими злобными мурашами. Шагу ступить было бы нельзя, чтобы с какой-нибудь инфернальной гнусью не столкнуться. Не все же маги, к сожалению, ответственны. В истории полным-полно примеров безответственного поведения. Наиболее вопиющий, на мой взгляд, случай произошел с неким Аноком, который служил придворным колдуном при дворе Вильгельма Завоевателя. Этот паренек вызвал однажды тринадцать демонов Руана (было это во время сражения при Сонме), а отправить их назад не удосужился. Так и шастают с тех мохнатых времен по городам и весям демон слепоты, демон сердечного приступа, демон летящих ножей и прочие их коварные братья. И не тринадцать их уже, а тринадцать в тринадцатой степени. Ведь демоны, которых от полной луны до полной луны не развоплотили, плодиться начинают. А плодятся они споро, как плесень.
Но этих заблудившихся демонов еще можно уничтожить, наслав на них антиподов или — если нет у демона антипода — лично вступив в рукопашную. Но ведь есть еще (немного, но есть) и так называемые наказанные демоны — те, которые по той или иной причине лишились возможности вернуться в Запредельное. Этих развоплотить в принципе невозможно, ведь развоплотить — это и значит навечно отправить в Запредельное. Этих только по хвостам бить можно, устраняя по ходу дела последствия их деяний.
А кроме наказанных, есть еще Отверженный. Он же: Многоликий, Падший, Тысячеискусный Изобразитель, Творец Иллюзий, Ахеронский Комедиант и Князь Тишины. Этот демон демонов, в отличие от остальных, сам себе хозяин, гуляет, когда и где хочет, ведет себя непредсказуемо, способен для достижения своих целей принимать тысячи обличий, а помимо того обладает властью над всеми остальными-прочими демонами. Когда-то давно, так давно, что живых свидетелей тому не осталось, был Отверженный великим магом, и знали все его под именем Шлом Халахлом. Возжелав возвыситься над остальными, отдался он однажды в Ночь Обращения всей душой Запредельному и сам себя превратил в демона. С этим, вообще, беда. С этим не соскучишься.
Предаваясь размышлениям о природе демонов во всем их многообразии, я выехал из города и как-то незаметно для себя добрался до развилки Оглоблино-Смирновщина, где на обочинах крестьяне местных деревень устроили по случаю хорошей погоды импровизированный базар. Был бы я чуваком хозяйственным, обязательно бы притормозил и затарился плодами нынешнего богатого урожая. А торговали тут много чем: огурцами-помидорами, кабачками-патиссонами, зеленью всякой и картошкой различных сортов. Ну и, конечно, ягодой садовой и лесной: малиной, крыжовником, смородиной, земляникой, брусникой. А еще грибами шла бойкая торговля. Когда я увидел ведра с бравыми рыжиками, груздями и опятами в ассортименте, мысль моя совершила сложный маневр, вспомнился вдруг дядя Миша, а следом почему-то — Лера. В груди заныло, и я решил, что нужно срочно позвонить Ашгарру. Начал вызывать номер из записной книжки, но тут поэт сам вышел на меня. Почуял, видать, всплеск неизбывной тревоги.
— Как дела? — спросил я.
— Есть проблема, — ответил Ашгарр. — Часа три во дворе "хонда" серебристая стоит с тонированными стеклами. Двое из нее выходили. По виду — дикие. Что делать?
— Ничего не делать. Хоть и дикие, а без спроса порог не переступят, так что наплюй. Скажи лучше, как там Лера.
— Пока в порядке. Тьфу-тьфу-тьфу.
— Чем занимается?
— Наводит порядок в книжном шкафу.
Я удивился:
— Серьезно?
— Вполне, — подтвердил поэт.
Сообразив, что он не шутит, я предупредил:
— Если решит навести порядок у меня, сразу бей по рукам.
— Разве у тебя там можно навести порядок? — съязвил Ашгарр.
— Возможно, порядок и нельзя, а вот хаос можно.
— У тебя там и так хаос.
— То мой хаос, он мне по душе. Чужой хаос мне без надобности.
— Ладно, Ашгарр, не бойся. Не допущу вторжения.
— Спасибо, чувак. Сам-то чем занимаешься?
— Чем обязался заниматься, тем и занимаюсь. Слежу за Лерой, а параллельно рассказ вымучиваю.
— Про девушку и дракона?
— Ну.
— И как? Много написал?
— Много. Первую фразу.
Ответ поэта был полон самоиронии, но я сделал вид, ничего такого не услышал, и поддержал его морально:
— Как сказал товарищ Аристотель, начало есть более чем половина всего.
— Возможно, — сказал поэт и тут же спросил: — Хочешь послушать?
Ничего не оставалось, как сказать:
— Угу, валяй.
Выдержав небольшую паузу, чтоб отделить жизнь от искусства, Ашгарр произнес витиеватую фразу в том вычурном стиле, который Владимир Владимирович Набоков однажды самокритично обозвал "мороженой клубникой". И не дав мне ни секунды времени перевести на нормальный язык то, что я сейчас услышал, попросил дать оценку:
— Ну, как? Не слишком мармеладно?
Обижать его не хотелось. Художника любой обидеть может, зачем же вкладывать в это дурное дело свои пять копеек? Поэтому от критики я воздержался и ответил так:
— Хичкок великий и ужасный утверждал, что кино — не кусок жизни, а кусок торта. Думаю, эту мысль можно отнести и к изящной словесности. Так что — угу. В смысле — потянет.
— Да-а-а, — протянул Ашгарр. — Вывернулся. Тем не менее, спасибо тебе, камрад, на добром слове.
— Кушайте на здоровье.
На этом я хотел распрощаться, но тут поэт сам пустился в расспросы:
— Ты-то там как?
— В порядке, — коротко ответил я.
— Тебя-то самого вампиры не пасут?
— Пока не чую.
— На каком этапе находишься?
— Качу в Оглоблино, господина Бабенко хочу допросить.
— Бабенко... — Ашгарр задумался. — А-а, вспомнил. Это тот самый товарищ из журнала. А в качестве кого ты собираешься его допросить?
— Не знаю пока, — честно ответил я. — Может, в качестве свидетеля, может, в качестве пособника. Определюсь на месте. Хотя, честно говоря, полагаю, что товарищ вовсе не при делах. Скорее всего, его именем, а может, даже и обликом воспользовался какой-нибудь темный гад. Причем, как тут мне умные люди подсказали, гад весьма и весьма высоко ранга. Не ниже первого.
— Кто подсказал?
— Молотобойцы.
— Пересекся?
— Только что принял участие в их боевой операции.
Шокированный Ашгарр несколько секунд молчал, а потом не преминул высказать свое фи:
— Скажи, Хонгль, тебе больше делать, что ли, нечего?
— Ребенок был в опасности, — сказал я в свое оправдание. — Пришлось вписаться.
— Ну и как? Спас?
— Спас. А по ходу дела Силой малеха разжился.
— Ну-ну, — скептически хмыкнул Ашгарр.
— Понимаю природу твоего скептицизма, — заметил я, — но ты ведь знаешь людей. Умеют устроить так, что нелюди добровольно начинают им боеприпасы подтаскивать. Хитрецы.
— Да, лисы еще те, — согласился поэт. И, будучи, как все творцы, натурой противоречивой, тут же и возразил себе и мне (что в нашем случае, впрочем, одно и то же): — А вообще-то, люди, Хонгль, они разные. Вон подглядываю сейчас в щелочку за Лерой, смотрю на мордашку ее увлеченную и полагаю, что никогда и ни при каких обстоятельствах не будет она ничего подлого по отношению к другим устраивать. Чистая душа. Чистейшая.
— Угу, чистейшая. Пока не ведает ничего. А вот однажды станет ведьмой... Впрочем, согласен: люди, они разные. И, по моим многолетним наблюдениям, делятся на две категории. На тех, кто слышит в известной песне Саруханова "скрип колеса", и на тех, кто полагает, что поет он "скрипка-лиса". Первые — романтичные прагматики, вторые — прагматичные романтики.
— Забавная классификация. И какая разница между теми и этими?
— Существенная. Первые относятся с ближнему своему с нежной настороженностью, вторые — с настороженной нежностью.
Ашгарр помолчал несколько секунд, после чего спросил:
— Ну а наша подопечная к какой из двух категорий относится?
— Полагаю, ко второй, — подумав, ответил я.
Признаться, мне было очень интересно услышать мнение Ашгарра на этот счет. Но, к сожалению, я в это момент въехал в зону неустойчивой связи. Услышал в ответ обрывки фраз:
— Энта... Уч... Хрм.
И все, до свидания.
Находился я в этот момент уже километрах в двадцати от города, и пылил по безлюдной деревеньке, названия которой прочитать при въезде не удосужился. Просто увидел боковым зрением синий указатель и машинально скинул скорость до шестидесяти. Слева-справа замелькали серые домики, темные заборы, хозяйственные постройки с поросшими мхом крышами и загоны для скота. Лепота. Но тридцать секунд и уже позади деревенька. Дальше: молодой березняк, широкий луг, метелки пижмы и зонты борщевика. Потом слалом на самой малой между в хаотическом порядке переходящими через дорогу буренками. А километров через семь, уже на подъезде к самому Оглоблино: стройный мост через напоенную осенними дождями речушку с покрытыми ивняком берегами, стена леса за излучиной, перед лесом — поле невызревшей кукурузы. Еще чуть-чуть, и вот уже ужасного вида бетонная стела. Внизу с обеих сторон — "Оглоблино". Вверху, на поперечной балке: с одной стороны — "Добро пожаловать", с обратной — "Счастливого пути". В общем, все как положено. Все как у людей.
У первого же дома по четной стороне увидел табуретку с пустой трехлитровой банкой, подъехал и побибикал. Особую настойчивость проявлять не пришлось. Почти сразу вышла ко мне, повязывая на ходу яркий цветастый платок, бравая, поджарая, до негритянской черноты загоревшая на своих картофельно-капустных плантациях гураночка лет шестидесяти. Я поздоровался с ней чин-чинарем и поинтересовался вежливо, как добраться до улицы Нагорной. Тетка, имея на меня меркантильные виды, козу строить не стала, и объяснила подробно, как и куда. Правда, понял я ее не сразу, пришлось несколько раз уточнять-переспрашивать. Говорила дочь Сибири вроде бы по-русски, но так тараторила и пересыпала свою речь таким количеством смачных местных словечек, типа — "ланысь мы с братаном сундалой тянигусом хлыняли", — что смысл сказанного доходил до меня с трудом. Однако русский дракон русского человека завсегда поймет, так что мало-помалу все же уразумел, что сперва-сначала нужно доехать до местной церквушки, а потом (тетка сказала "птом") протянуть всяко-разно до поворота (тетка сказала "до сворота"), взять вправо и там уж до упора по грунтовке. Та грунтовка, ползущая на холм, как раз и будет улицей Нагорной. А дом номер шесть — крайний, стоит почти на самой горе, в смысле, на холме.
