Четыре возраста Нулизы-сан

Снова сошлись шлем-в-шлем. Во всех отрядах, кроме тридцатого, флагманы с позывным. И потому при каждой встрече принимаются о Нулевой заботиться.

— Привет. Как ты?

— Хорошо. Взвесь подросла, мы обстреляли небольшую группу, без старшего. И базилиска только что хлопнули.

— Видела в сети... Ты от Школы с копьем выступить не хочешь? На спартакиаде?

— Потом об этом.

— Ты права. Ну, будь!

Нулевая фыркнула. Сколько можно в младших сестрах бегать! С другой стороны — ведь и правда, добра желают.

— Отряд! GO A BOARD! Не расслабляйтесь. На обратном плече половина потерь. К полному ходу... FORWARD!

Подошли к борту — Нулевая внимательно вглядывалась в радар и несколько раз перезагрузила гидрофоны — но никаких признаков глубинных у борта не обнаружила.

— GO ON BOARD!

В порядке номеров канмусу запрыгнули на ложемент. Заскочить на борт с волны куда проще — тут Нулевая тоже двигалась уверенно.

— Отряд, отдых в костюмах, два часа...

Прошли в комнату отдыха и с удовольствием растянулись на диванчиках, наблюдая за танцем техников перед ложементом.

— Всем поесть!

— В туалет сами сходим, или ждать команды?

О — вот и Седьмая прорезалась. На задаче не спорила, понимает, что почем. А тут... Нулевая посмотрела отчет медблока с ее костюма. Ну точно:

— У тебя глюкоза упала ниже нормы. Так что тебе принять минимум плитку. Ты начинаешь ругаться, когда глюкоза низкая. Не замечала?

— Я... Да... Флагман!!!

— Если хочешь флагманом побыть, можешь вместо меня отчет написать. И остатки сдать. И принять приказ и обстановку на следующий выход. И тактическую схему составить, расходы вычислить и у “Феникса” утвердить.

Нулевая мило улыбнулась, выкатив из вазы самое большое яблоко.

— А потом уже спи. Сколько успеешь после всего этого.

Нулевая откусила добрую половину антоновки. Канмусу тридцатого посмотрели на Седьмую с явным осуждением, и та сдалась:

— Извини. Что-то я и правда...

— Ой, да забей уже! Плитку — и спать!

— Есть плитку... Флагман...

— Ну, флагман.

— А все-таки полморды ты ему хорошо снесла. Внушает!

— Спасибо... — Нулевая уже вовсю стучала по клавишам, и потому ответила рассеяно:

— Он промахнулся. Ход у нас приличный, зизгаг резкий. И базилозавр — не самая умная тварь в море...

— Ага, — согласилась Третья. — То ли дело морской дракон!

* * *

Морской дракон тоже летает. Разве что низенько-низенько. И только в военное время. Вот как сейчас. Несколько южнее конвоя и уже довольно сильно к западу, пробивает золотисто-синие гребни черная молния. Хранительница взлетает повыше пены, в каждом прыжке радуясь послушности и силе собственного тела. Глупцы эти береговые! Истинная жизнь — бесконечное наслаждение полетом!

Взвесь покорно раздается и смыкается за драконьим хвостом; капли с алых треугольников гребня разлетаются в стороны. Два десятка Старших особей и полсотни Младших, ну и “собачек” десять дюжин — движутся под водой. Чтобы не раскрыть секрет путешествия на юго-запад.

Океан огромен. Миля, две мили вниз — и нет ни тепла, ни света. Можно плыть в глубине. Тогда о путешествии не узнает вообще никто — ведь никто не живет во мраке и холоде. Доносятся слухи, будто бы Ото-химе совладала и с этим, осветив и согрев глубины. Тогда она истинно велика и поклониться ей не зазорно. Пусть себе властвует на юге — а на севере северная стая, и северная принцесса. Достаточно сильная, чтобы разнести в клочья целый конвой кораблей Тумана!

Хранительница высоко подбрасывает бак с пленными ядрами туманников, закручивает лихую спираль — и подхватывает бак в точно угаданный миг. Уходит под волны, разгоняется еще сильнее, выметывается над серо-голубоватыми гребнями багровым вопросительным знаком — и с высоты громадного драконьего тела замечает несколько впереди, левее — столь же быстро движущийся треугольник.

Приказ — и Старшие бросают импульс; эхо звонкое и четкое. Металл! Треугольник из металла. Игрушка береговых. Почему же она летит невысоко?

Ха! Да она, видать, загружена так, что не взлететь!

Хранительница живо рассчитывает подход и атаку — и тут же осекается, охваченная почти судорогой наслаждения. Там, в летящей треугольной игрушке — огонек. Огонек ауры — пышной, многослойной, переливчатой. Не у всякого берегового такая имеется; и даже корабли Тумана такой аурой похвастать не могут! Вот это добыча, достойная химе! Вот бы ее привезти домой, на север — и вечно жить под синим небом, в просвеченном бело-золотыми лучами поверхностном слое. Жить, лететь сквозь волны — а больше ничего и не нужно. Пусть береговые хлопочут о пропитании; если кто привезет химе столь яркий огонек, не будет оставлен милостью до конца дней своих!

Да, но брать огонек надо только целым. Живым. Это первая трудность — по сравнению со второй, не трудность вовсе. Вторая трудность — Хранительница не на свободной охоте. У Хранительницы имеется приказ. А нарушить волю химе глубинные не способны даже во сне.

Приказ простой. Не отвлекаться! Ни на что совсем не отвлекаться. Доставить ядра Ото-химе. И произвести на Ото-химе наилучшее впечатление.

Так... Летит? Летит. Быстрый. Но это задачка третьестепенная. Главная — приказ нарушать нельзя. И огонек ярчайший; ведь какой мог быть подарок!

Подарок — это же впечатление, верно?

Произвести наилучшее впечатление. Это можно. Это нетрудно. Как раз Ото-химе будет рада попользоваться таким огоньком. Что-то у нее связано с такими огоньками. В прошлом. Давно. Хранительница безразлична к течению времени... Да пусть Ото-химе вовсе заберет себе огонек — до этого времени его успеет распробовать вся небольшая стая!

Кстати, о стае. Огонек уже почуяли все. У Хранительницы приказ — довезти ядра. У стаи — капает слюна. Если сейчас не пойти навстречу собственным подчиненным, если пройти мимо куска... То подчиненные могут как-нибудь впоследствии не поддержать столь глухую к их ожиданиям Хранительницу. Без поддержки никакая Хранительница не устоит. Химе низвергнет ее в холод и мрак; в глухую придонную муть, и это будет совершенно недвусмысленный проигрыш.

А проигравших...

В клочья!

* * *

Клочки закапанной кровью салфетки профессор Кольбер аккуратно смел в мусорку. Мусорки не слишком отличались от родных Тристейновских. Зато все прочее словно бы нарочно подбирали, чтобы гостей оглушать, поражать и ошеломлять напрочь.

— Пейте, господин Осман. Хороший чай. На приисках научили заваривать. Мертвого не подымет, но вот все остальное излечивает надежно.

Начальник Владивостокской Школы пока не знал, как реагировать на гостей. С одной стороны, сама ла Вальер много раз упоминала — ее ищут. И найдут обязательно. Ничего необычного в этом теперь уже нет. Особенно на фоне трех последних войн. Да учитывая проект “Экран”, от которого двое спешно вызванных представителей прямо вот за столом. Да упоминания о каком-то эксперименте “Элизиум”, слышанные адмиралом больше десяти лет назад, еще при стажировке в Токио-три.

Однако, много усилий требует межмировой переход. Профессор помоложе и покрепче, а старикашка-ректор чуть коньки не отбросил. Вон, сопит, запрокинув голову, промокает лопнувшие сосуды в носу. Здорово у него давление прыгнуло, и таблетки не сразу помогли...

Кольбер вежливо пояснил здешнему главному — магический переход сам по себе не шутка. А уж с точным наведением на конкретное лицо — вовсе высшее мастерство. Адмирал проникся и уважительно добавил в чай обоим гостям коньяку. Кольбер поблагодарил, а про себя подумал: “Что там Осман! Я сам, как увидел полсотни девок в одной чертовой коже, чуть слюной не захлебнулся”.

К счастью, рота в гидрокостюмах до кабинета начальника не пошла. Так что ректор Осман через какое-то время возвратил себе нормальный цвет лица и даже равновесие. До предложенного кресла доковылял самостоятельно. Хотя и прилично накапал красным на пол и на стол, Кольбер пачку салфеток истрепал, вытирая.

За столом, кроме Османа с Кольбером и владельца кабинета, разместилась пара здешних колдунов. Первый несколько пухлый, зато сильный: запястья крепкие, ладони жесткие. Второй стройный, легкий, седой и очень-очень грустный. За очками внимательные умные глаза.

После увиденного во дворе, Кольбер здешнюю моду пристойными выражениями описать не брался. Так что одежду собеседников особо не разглядывал. Задница прикрыта — и на том спасибо. Да и колдуны здесь — жалкое подобие Тристейнских по возможностям. Зато как ученые — вполне, вполне... Приемную пентаграмму, все еще слабо светящуюся на плацу, обмерили несколько раз, тщательно зарисовали, не упустив ни малейшей тонкости. Занесли в свои чародейные зеркала. За столом уткнулись в эти самые зеркала и тихонько заспорили, мимоходом выдавая такие гипотезы, от которых Кольбера поминутно пробирала дрожь. В принципе, что миров много — догадаться нетрудно, раз уж переход сработал. Но вот что миры могут различаться настолько! Мало того, что здесь учат холопов грамоте!! Так еще и за казенный счет!!!

Кольбер помотал головой, промокнул вспотевший лоб салфеткой, тщательно порвал и ее тоже, высыпал клочки в мусорку.

Коренастый чародей вполголоса сказал седому коллеге:

— Это же они за девушкой твоего Егора?

Содрогнулся не только профессор Кольбер. В самом деле, пропавшая ученица, при всех ее особенностях — дворянка. Мало того, подруга принцессы Генриетты. И за поведение ученицы, за ее нравственность, Академия ответственна до самого выпускного бала... Кольбер опять вспомнил, как их встретили здешние ученицы — обтянутые гладким, блестящим, как облитые второй кожей. Представил себе ла Вальер в этом здешнем “гидрокостюме”. Представил, что по этому поводу скажет мама Луизы. Кому мама — кому Карин ла Вальер, по прозванию Стальной Ветер. И ведь ла Вальер помолвлена с де Вардом. Этот никак не промолчит, за слабость сочтут!

Кольбер икнул и потащил очередную салфетку. Промокнул пот со лба.

Пухлый колдун хмыкнул:

— А помнишь, мы “Ночь большого прилива” читали?

Седой и высокий — по всему выходило, папа этого самого Егора — молча кивнул.

— Ну и вот, наши дети дожили, — коренастый развел жесткие грубые ладони, словно бы выпуская из них рыбу или птицу. — И на Марсе стали яблони цвести. Жаль, сады сторожат. И стреляют без промаха, в лоб.

Хозяин кабинета пока что не говорил ничего — дожидался, пока ректор Осман сможет принять участие в беседе. Нетерпение полыхнуло в Кольбере, и, наверное, прорвалось гримасой. Колдуны переглянулись, повернулись к тристейнцам:

— Извините, господа. Мы немного увлеклись. Все никак не привыкнем, что где нашелся путь во второй мир — тут же находится и третий.

* * *

— Третий смысл найдется даже здесь!

Тупоносая мягкая пуля сочно шлепнулась в самую середку “Черного квадрата” Малевича: выхрустила стекло, пробила холст и завязла в гипсобетонной перегородке. Джеймс помнил, что у него еще четыре выстрела. У Фиори — шесть. Бывало похуже — но, честно сказать, нечасто.

— Настоящий “Черный квадрат” написан поверх какой-то картины. Вы же в курсе, шеф?

Кажется, Фиори двигался правее, за поваленным сейфом. Гул от падения железного ящика еще отдавался в каркасе здания — лежащий на полу Джеймс чувствовал его животом, не слухом. Слух напрочь забило вытье сирен. Интересно, подмога придет к нему — или к Фиори?

Джеймс аккуратно выставил зеркальце из-за опрокинутого стола. В столешницу кто-то когда-то вмонтировал стальной лист, что и спасло Джеймсу жизнь... Где там наш заклятый друг? Враг хотя бы предать не может...

Враг подпрыгнул чертиком из коробочки — вот что крест животворящий делает! И сто килограммов не помеха, когда есть благословение из самого Ватикана! Толстяк выпалил дважды — слева и справа полетели щепки. Поправить прицел Джеймс ему не позволил — вбил пулю почти в лысую голову, казалось, алую полосу на виске увидел. И промазал совсем чуть-чуть: уцелевший Фиори с хрюканьем нырнул обратно за сейф. Защелкал магазином. Ну, эти шутки Джеймсу были знакомы еще по морской пехоте. Перезаряжаться католику рано, выманивает... Сейчас еще сказать чего-то должен, чтобы картинка сложилась полная.

Фиори сказал — в небольшом пространстве кабинета кричать не потребовалось:

— ... Следовательно, все репродукции “Черного квадрата” — подделки по умолчанию. Под ними-то никакой исходной картины нет!

— Следствие? — Джеймс пощелкал пряжкой ремня. Звук сочный, военный — но ведь и Фиори не дурак, не купился. Тоже, наверное, знает, сколько у противника пуль осталось.

— Война, шеф — это черный квадрат. Все, что было довоенного, цветного и яркого — все под ним замазано. Malevitch просто раньше других понял, куда повернулся век. И что теперь за искусство будет сходить.

Джеймс даже головой повертел. На его должности был сукин кот; еще несколько минут, наверное, на этой должности продержится дурак. А придет кто? Философ-идеалист? Упаси Господь!

В зеркальце Джеймс видел кусочек локтя, торчащий из-за сейфа совсем чуть-чуть. Знать бы еще — локоть это, или Фиори пиджак приманкой высунул?

— А у Экзюпери, шеф, меня всегда поражала замечательная сцена. В испанских письмах...

Джеймс бесшумно, плавно поднялся, вытянув руку с оружием практически в потолок, довернув кисть сверху вниз — так их учили стрелять поверх заложника, чтобы попадать террористу точно в макушку.

Выстрел! Фиори взвизгнул и затих. Джеймс живо скрутился обратно за столешницу, отполз к углу кабинета — вовремя. Католик поднялся, как чучело над кукурузой — правая рука болталась тряпкой, дорогой костюм пропитало бурым; левая уверенно сжимала пистолет — пули пошли точно в то место, где Джеймс прятался секундой ранее. Выстрел! Выстрел! Выстрел! Чуть пошатываясь, католик обходил стол слева, в азарте не замечая сорванной занавески и человека под ней. Джеймс положил дрожащий ствол на край столешницы, прицелился в голову... А если подмога все же не к Фиори? Кого тогда допрашивать, как разматывать концы? Спину дергало уже всерьез, держать прицел было трудно... В левое плечо... Выстрел!

Толстяк пошатнулся — точно как зомби в кино! Пуля перечеркнула бицепс, развернула противника и снова канула в “Черном квадрате”.

— А, вот вы где... — лицо Фиори было белее рапорта, и жили на нем одни глаза — бессветные провалы в вечность, аккурат с фрески. Левая рука Фиори повисла — тогда и Джеймс привстал на колено, не сводя прицела с католика. Поднялся в рост — его шатало тоже, по спине текло; прилипшая к телу рубашка раздражала едва ли не больше самой раны.

— Но я все же договорю, шеф. Я считал — у вас уже пустой магазин... Так что слушайте. Я ваши нотации терпеливо слушал... Как же вы меня ими задолбали!

На выдохе полетели красные капли; рука с пистолетом вздрогнула — человек пытался найти позу, при которой меньше болит.

— В испанских письмах Экзюпери есть умилительная картина...

Католик попытался улыбнуться.