...Собак. Белый пес, красная кровь. Откуда в одной собаке столько крови?.. Как он дергался, издыхая, и сучил лапами, и выворачивал пасть. У него изо рта бежала пена.

Я никогда не смогу убить Мари.

Это явилось столь очевидной истиной, что Анри стиснул кулаки прямо с зажатыми в них поводьями, и ногти глубоко впечатались в ладони. Его короткие, обкусанные ногти (да, Анри грыз ногти в минуты терзаний или размышлений, и если б графа взяли в плен сарацины, связав ему руки за спиной, то он, лишенный возможности укусить себя за ноготь, вдвое быстрее пал бы духом.) Вот такие у тебя руки, Анри. Не то что у... него.

— Я убью его, — сказал Анри поваленному дереву, лежащему поперек дороги. — Ее я убить не смогу никогда, а его... зарублю, как собаку.

Собака, неверная собака, неверный вассал. Он представил, как ударит мечом — наискось, от плеча до пояса, или по этой черной блестящей голове, в изумленный светлый взгляд... Своего лучшего друга.

Он вспомнил его прощальный взгляд — широкие глаза, ясные, чистые, приподнятые в тревоге тонкие брови... "Может, мне поехать с тобой? Нет? Ну... как хочешь". Рука, приподнятая, чтоб лечь ему на плечо, и замершая в воздухе на полпути. Лучший друг, самый любимый из мужчин. Нет, невозможно его так зарубить.

Более того, это было бы бесчестно. Убить врасплох — это не по-рыцарски. Анри должен вызвать его на поединок, и пусть их судьбу решает Господь Бог.

— Ланселот, — замер он, пораженный этой мыслью — внезапной, как блеск молнии. Ланселот, роман о Ланселоте. Роман, посвященный Мари. Донна Оргелуза, рифму на "Ланселот"! Ну конечно же. Как он мог не догадаться... простак. Вот кто на самом-то деле — Наив. Ланселот — рыцарь короля Артура, который спал с его женой.

Вассал короля Артура. Тройственный союз. Неверный вассал.

— Неверный вассал! — крикнул Анри отчаянно, изо всей силы вонзая копье в древесный ствол. Наконечник глубоко вошел в древесину (а человека бы — насквозь...), и Анри стоило немалого труда выдрать копье обратно. Разворотил дереву весь ствол. Белая дыра на черной коре зияла, как свежая рана.

...Он — простолюдин. Даже не просто вассал, а простолюдин. Его мать зашнуровывала платье старой графине и прислуживала ей за туалетом, а отец торговал тряпьем. И с таким человеком Анри, граф Шампани, родственник двух королей, собирался драться на поединке, как с равным?..

Давно пора сделать то, что так долго откладывалось. Сбить виллану шпоры на куче дерьма и отправить подлеца на конюшню, где ему самое место. И там — драть плетьми, долго, жестоко, пороть, пороть и пороть...

Ах, какая прелестная история. Юная графиня, суровый и некуртуазный зверюга-граф и веселый, нежный поэт, которого все обожают за его песни... Просто как в Лангедоке, просто как пишет этот... трубадуришка, виллан, которого так любит наш утонченный Кретьен. Ален Талье, вот как его зовут, простолюдина и предателя, который смеет называть своего господина по имени. "Анри, что с тобой?" "Ах, Анри, я так за тебя тревожусь"... Это же надо, до чего дожил граф Шампани, зять короля — собирался драться с этим на поединке!

— Запорю до полусмерти, — хрипло прошептал Анри, ударяя коня хлыстом так, что тот весь вздрогнул. — Запорю прилюдно, а она... она пусть на это смотрит. Буду драть его, пока не спущу подлецу всю поганую шкуру... А то, что останется, вышвырну за ворота... вышвырну из Шампани ко всем чертям.

(Да, Труаская главная площадь, или замковый двор ристалищ, столб — тот, от чучела, которое бьют копьем, у столба — Кретьен, босой, голый по пояс. Черные волосы спутались, свисают жалкими космами. Спина исполосована рубцами, руки — скованы... или связаны... Двое здоровых слуг хлещут его пучками розог так, что в толпу смотрящих летят брызги крови, обрывки кожи... Или лучше — кнутом? Насмерть, насмерть, к чертовой матери! Секи его, ты, мужлан, бей еще сильнее, пусть отведает хоть малую толику той боли, которую причинил своему господину... Так поступают с провинившимися вилланами. С предателями. Капля крови отлетает Мари в лицо, она, наверное, кричит... Можешь ты это сделать с ними, граф Шампанский? Отвечай — можешь?..)

Кретьен, Ален, светлые глаза, перепачканное, сведенное судорогой напряжения лицо, отвесная черная стена Бабадага. Тьма, сумерки, тьма, "Держитесь, монсеньор... Пожалуйста, только держитесь, монсеньор..." Проклятая Гора, щедро выпачканная драгоценной графской кровью, плечо и ладони Алена — тоже в этой крови, он зажимал пальцами рану... Что бы то ни было, друг или предатель, но этот человек спас ему жизнь. И Анри не мог, не мог, хоть убейте, теперь поступить с ним так, вообще представить его себе иначе, нежели равного, отдать его под розги... Не мог.

И тогда, за ужином, разглядывая их соприкоснувшиеся руки, он забыл одно. Одну маленькую подробность — у Кретьена на левой, на указательном пальце, не хватало ногтя, так, сморщенный розовый кончик, застарелый шрам. Это он тогда сорвал. Там. О его кольчугу, когда...

— А, кровь Господня... Плевать я хотел. Плевать, что он простолюдин. Я же сам посвятил его в рыцари, он носит шпоры, остального не существует. Я буду драться с ним честно... как рыцарь с рыцарем... и будь что будет, я иначе не могу.

— Анррр-ии, — учтиво согласилась неизвестная ночная птица. Синеватый сумрак заливал лес, но умный конь знал дорогу и следовал обратным путем, не заботясь о том, что всадник на его спине не правил, а безумствовал, говоря сам с собою и от горения сердца пригибаясь низко к луке седла.

Еще никогда Анри не предавали. Да, конечно, там, в Константинополе, много лет назад, их предал император Мануил; подлый грек, старая лиса. Но тогда подлый грек предал не Анри лично, а их всех, все крестоносное воинство, короля Луи и сам Поход; кроме того, Мануил никогда не был графу Шампанскому другом. Никогда не глядел ему в глаза, спрашивая участливо, что случилось, не смеялся с ним вместе над какой-нибудь ерундой, не делил с ним хлеб и кров, не называл его Оргелузом... Каким же надо быть подлецом, чтобы, несмотря на все это, все-таки, все-таки... А вдруг он просто любит ее, не слабее, чем Анри, и сам страдает оттого, что любовь его обернулась предательством?

Анри опять увидел Кретьена глазами памяти — черные волосы, белое лицо, — услышал голос, называющий имя — и ему стало непереносимо больно, и он заплакал. Медленными, злыми слезами, стыдясь их перед лесом, конем, собаками, перед Господом Богом.

Он просто приедет и спросит. Кретьен — человек чести, в этом нельзя сомневаться. На честный вопрос Анри получит честный ответ, и тогда все станет ясно, очень хорошо или очень плохо, но главное — не так мучительно-лживо, как, наверное, бывает в аду. Анри в этот час отчетливо понял, почему дьявола называют Отцом Лжи: потому что ложь — это острая боль, от лжи плачут, как от пламени, ложь разъедает плоть, как проказа, и делает светлое — тьмой (в чьих сердцах — темнота...). Да сгинет ложь во веки веков, аминь.

От этой мысли стало будто бы легче; тиски, сжимающие сердце, слегка отпустили, и Анри выпрямился в седле, чтобы выслать коня в галоп.

В замок он прибыл глубокой ночью, удивив этим всех. Привратник даже не сразу пустил его, не удовлетворившись сигналом явственно графского рожка. И только когда Анри обругал его последними словами, тот, бормоча извинения, заскрежетал засовами малых ворот палисада.

Бросив коня на сонного Аймона, торопливо подвязывавшего спадающие полотняные штаны, Анри зашел на псарню — оставить собак. Псарь, которого уже предупредили о графском прибытии ("Мессир Анри приехал... Злющий, как черт, глаза набекрень, — загулял, что ли... Беги скорей, а то как бы беды не случилось..."), был на месте; еще не отошедшие от страха собаки принялись ластиться к нему, как к родной матери, ища утешенья и защиты от страшного хозяина. Не сразу разобравшись в мельканье гладких спин, что число их изменилось, псарь так и замер от короткой фразы, брошенной уходящим господином:

— А белого я зарубил. Да, любимого своего.

Дверь псарни тяжело ухнула за его спиной. Псарь истово перекрестился. Белая сука повизгивала, тыкаясь мордой ему в колени.

Анри даже не стал переодеваться или хотя бы снимать пояс с мечом — сразу пошел к Кретьену. Пошел, чтобы задать вопрос и получить ответ. Но комната его, находящаяся рядом с опочивальней смого Анри, оказалась темной и пустой. Она никогда не запиралась, хотя у Кретьена имелся от нее ключ; не закрывался он никогда и изнутри — красть было тут нечего, слуги просто так к нему не заглядывали, а Анри не входил без стука — кроме того, Кретьен хотел видеть друга в любое время суток.

Анри, вломившийся на этот раз, забыв постучать, не сразу понял, что искомого человека тут нет. Наткнувшись в темноте на твердый угол сундука, Анри чертыхнулся и громко позвал Кретьена, но в ответ отозвалось молчание. Наощупь добравшись до кровати, застеленной лохматой серой шкурой, он ощупал ее, пустую и холодную, и молча пошел прочь. В сердце его начинало твориться что-то очень нехорошее.

Как начиналась эта потешная песенка? Муж уехал на охоту, ночь темна и холодна... Ведь замерзну я одна... Стукни дважды, друг любезный, и я дверку отворю... Муж уехал на охоту...

Анри поспешил на женскую половину замка. Встреться с ним сейчас какое-нибудь фамильное привидение в темном уголке, оно бы со страху стало заикой. Если привидения, конечно, заикаются.

Поднимаясь в спальню жены, он наткнулся на ее служанку Анет, спешившую по лестнице со свечкой в одной руке и с тазиком воды под мышкой. Она в темноте не сразу узнала графа, а когда разглядела перекошенное лицо, тихо взвизгнула. Золотистая щетина торчала на подбородке Анри (за неделю ни разу не побрился, забыл), как иглы ежа.

— Молчи, дуреха, это я, — выдохнул Анри в перепуганное личико, но служанка продолжала жаться к стене. — Ну, что уставилась... Где госпожа? У себя?

Девушка быстро закивала. В первый миг ей показалось, что граф Анри сейчас ее схватит и убьет, а может, и еще что сделает с беззащитной, и она еще не успела оправиться от этого впечатления. Чувства ее к прекрасному графу, зародившиеся три года назад, когда она вместе с госпожой прибыла из Франции в его замок, описывались двумя словами: боязнь и влюбленность. Сейчас первое явно преобладало.

— А... мессир Кретьен? У нее?..

Служанка кивнула еще раз. Ее трясло — на этот раз от возбуждения. Ой, что делается-то! Рассказов на неделю хватит! Главное — ничего не упустить, все увидеть первой...

Как многие юные сплетницы в замке, она считала Мари и Кретьена тайными любовниками — впрочем, чего только не бывает, по ее семнадцатилетнему разумению весь мир был исполнен любовных тайн... Вот только бедного мессира Анри жаль, он такой красивый и храбрый, и иногда смотрит на нее так особенно... Бедная Анет не знала, что подобными же особенными взглядами граф с похмелья мог одарить и конюха, а насчет ее имени никогда не имел твердой уверенности, пребывая в блаженном заблуждении, что ее зовут Катрин. Впрочем, мессир Кретьен тоже такой интересный! Про него говорят, что он простолюдин и незаконный сын... кого-то... кажется, прежнего графа. Или самого короля?.. Это так романтично!.. Только он ни на кого не смотрит, кроме госпожи. Увы, увы.

Граф Анри отодвинул Анет с дороги, как ненужный предмет мебели, и рванулся вверх по лестнице.

...Дверь в спальню Мари была приоткрыта. Из щели падала полоска желтого света. Почему не заперта дверь?.. Потому что муж уехал на охоту. Ночь темна и холодна. Потому что муж уехал, а остальные знают все и так.

Из-за толстой дубовой, плохо прикрытой двери донеслись приглушенные голоса.

— Ну, моя госпожа... Уже поздно, вам спать пора. Не пойти ли мне к себе, как вы думаете?..

— Подождите еще, мессир Наив. Пожалуйста... Я хочу еще... Хотя бы совсем немного.

— Разве я могу отказать даме, моя госпожа... Если вам так угодно...

Туман ярости застлал Анри глаза, и сердце загрохотало где-то в горле. Он рванул дверь на себя, задыхаясь и правой рукой нашаривая на боку рукоять.

...Изумленные глаза, светлые глаза. Две пары. Светло-золотисто-карие и серо-зеленые уставились на него одновременно, Мари чуть вскрикнула от неожиданности, приподнимаясь в постели. Кретьен, сидевший у ее изголовья на табурете, вскочил, — белая нижняя рубашка, широкие рукава, черные волосы по плечам, как вороньи перья на снегу — и белые листы с его колен поднялись вихрем, разлетаясь по полу. Листы, исписанные крупным, красивым почерком, сильно наклоненным вправо... Листы, рукопись, "Ланселот".

Анри стоял в дверях, задыхаясь. Обнаженный меч в его руке поймал блик от яркого масляного светильника, горевшего ровным пламенем на сундуке. У Анри было такое лицо, что они все поняли. Все понял и он.

Немая сцена продлилась несколько мгновений, но графу оказалось, что она просто-таки отпечаталась навеки у него в глазах — как Мари прижимает руки к щекам, и грудь ее под белой рубашкой бешено вздымается, а лицо заливает краска. Как Кретьен, белый, словно мертвец, замер с повисшими вдоль туловища руками, и глаза его (— их глаза-) расширяются еще больше, хотя, казалось бы, больше уже некуда. Как медленно опадают, паря с легким шорохом, на пол белые листки рукописи.

Эти двое читали "Ланселота".

Анри дико посмотрел на меч, словно бы не понимая, откуда эта штука взялась в его ладони, и трясущейся рукой шваркнул его в ножны. Потом развернулся и вылетел из спальни прочь. Он едва не сшиб с ног Анет, шарахнувшуюся от двери, и даже не заметил этого.

Оцепенение кончилось, Мари откинулась на постель и зарыдала. Кретьен, встав на колени, негнущимися пальцами собрал разлетевшиеся листки. Губы его дрожали от оскорбления.

Он обернулся к Мари, желая что-нибудь ей сказать и не зная, что бы это могло быть, но она только глубже зарылась в одеяло, пряча горящее лицо. Кретьен постоял с минуту неподвижно, поклонился ее содрогающейся спине и вышел прочь. Ему хотелось уехать.

Кретьен вошел в свою комнату, неприкаянно огляделся. Надо собрать вещи. Какие вещи? Одежду, наверное. Деньги. Тут он заметил, что все еще держит в руках листы рукописи, и едва ли не с отвращением бросил "Ланселота" на кровать. Роман вдруг стал ему несказанно противен, даже сама бумага, на которой он был написан, жгла руку. Кретьен был смертельно оскорблен, сильнее, чем от пощечины, оскорблен так глубоко, как могут уязвиться только очень благородные люди, если их обвиняют во грехе, который они усилием воли все-таки не совершили. Как если бы апостола Матфия обвинили в малодушии, — что ему все же не хватило сил бросить деньги на дорогу и пойти за Христом. Труднее всего не становиться в позу оскорбленной добродетели, если ты добродетелен и тебя оскорбили.