— Иди, иди своей дорогой, — буркнул Парфений.
Велемир укоризненно глянул на троицу компаньонов.
— Пусть ты и состязаешься с ним, — Сказал он Федору, — однако ж, по совести спел он хорошо. Не позволяй зависти застить сердце, друг. Для нас это забава, а певец ведь кормится с песни. Одари его, как должно воину.
Федор почувствовал, что его сейчас, прямо здесь, хватит апокалиптический удар. Он закатил глаза, пытаясь унять бешенство, чувствуя, что от натуги у него сейчас или лопнут вены, или разойдутся сухожилия. Но допустить, чтобы русы из другого края подумали, что он завистливый скряга, Федор не мог.
— Дай. Ему. Монету, — просипел гвардеец Парфению, каждым звуком стачивая зубы.
— Но...
— Дай.
Парфений заворчал как пес, у которого отнимают кость, но сунул монету в шапку.
Певец лучезарно улыбнулся, и прошел мимо.
Федор дрожащей рукой утер испарину. Если бы взгляд мог убивать, то от вонзенного уходящему балалаечнику в спину взора, тот должен был пасть как от удара кинжала.
— Браво! Браво благородный певец! — Всхлипывающим визгливым голоском закричал кто-то со знатного помоста.
Федор поворотился на голос. Что за диво?! То кричала баронесса Катарина. Вместо симпатичной разумной девушки, в которую Федор, честно сказать, даже слегка влюбился, сидела какая-то безумная дурища, с ошалелыми глазами и раззявленным ртом, раскрасневшаяся так, будто её потискал в светелке страстный ухажер. Не иначе в бесовской балалайке струнозвонца были заключены некие чары, туманящие чувства и разум.
— Подойди сюда, прекрасный певец! — Позвала баронесса.
Патлатый Томасо тут же зажал под мышкой шляпу с деньгами, и не без элегантности, но проворно подскочил к помосту.
— Люди не зря аплодируют тебе, избранник муз! — Затараторила баронесса. — Те певцы, что выступили до тебя, постарались. Но ты своей песней сегодня превзошел всех! Отрадно нам было послушать песню о новом подвиге славного Роже, — самого храброго, добродетельного и куртуазного рыцаря во всей Нортмандии. Конечно же, победа в сегодняшнем состязании достается тебе. И вот тебе в знак того — мой перстень!
Перстень, сверкнув печаткой, перекочевал на руку музыканта. Тот рассыпался в благодарностях. Баронесса предложила балалаечнику присоединится к её свите. Тот рассыпался опять... Но Федору уже было не до подробностей. Он нашарил на столе кубок, и хлобыстнул из него до дна. В голове зашумело, и сжимавший череп обруч сведенных мышц слегка разжался. Уф... Велемир сидевший напротив, углядел его лицо, но не понял причины; ободрил Федора парой фраз о достойном проигрыше. Федор вяло соглашался, стараясь не обидеть дальнего сонародника. Но рыцарь видать все равно решил, что Федор расстроился проигрышем, и через некоторое время деликатно перевел свое внимание на разговор со своими людьми.
— Что же это деется на свете? — Улучив момент, не убирая далеко стакан возмущенно зашептал Федор на Окассию. — Кочевряжишься, ходишь в походы, совершаешь подвиги... А зачем? Всего-то нужно пустить по тавернам горластого дурня, — и сразу прославишься неслыханным героем.
— Таковы все люди, — Философски пожал плечами Окассий. — Им нет дела до прошедших дней. Им нужны красивые рассказы. Много ли надо молодому баронету отсыпать менестрелям, чтоб они взяли нужный запев. А дальше оно само пойдет-покатится... Да и сам ты, разве задумывался — сколько правды в тех песнях, которые спевал лично ты? Все ли воспетые в тех песнях герои существовали? Все ли были такими уж героями?
— Нет, но... — Федор задумался над словами монаха. — Более того, память услужливо подкинула ему, как он сам, не так давно, лишил заслуженного — пусть и бандитского имени — незадачливого пирата Махмуда. Федора кольнул запоздалый укол вины. Но возмущение его не проходило. — Но ведь мы-то в том бою точно были героями! Возмутился он. А этот-то Роже, никакой не герой, а самый настоящий разбойник! Где же справедливость?!
— Бог меряет справедливость своей меркой, сын мой, — мягко увещил Парфений. — Через сто лет... Да что там, — даже через полвека, — никого уже не будет волновать, кем этот Роже был на самом деле. Но ведь главное, что в этой песне свою победу он одержал благодаря господу-богу. Не в этом ли высшее оправдание этой песни? Она учит людей главному — благочестию.
— А, подите вы к бесам, святые отцы! — Фыркнул Федор. — Вы оба сидите так спокойно, только потому, что в этой песне рифмоплет не упомянул ваши имена. Это я там валяюсь на карачках, и будто готов целовать в дупу Бафомета!
— Так и тебя там нет, куманёк, — успокаивающе произнес Окассий. — Там какой-то другой Феодор. И никто не узнает, что он — это якобы ты, если ты перестанешь об этом вопить за столом в окружении кучи незнакомцев.
Федор опасливо повел головой, не услышал ли его и правда кто из соседей?
— На вот, — Окассий подвинул к Федору поближе блюдо — съешь сосиску.
— И все равно, неправильно это. — Упрямо буркнул Федор.
— Жизнь вообще юдоль скорби, — хмыкнул Окассий. — Но вино и сосиска делают её чуть лучше. Вот на, еще и хлеб...
— Э-еех!
Федор зажевал сосиску, умял хлеба, запил вином. Вроде как внутри немного отпустило. Правда сидевшая на помосте баронесса так обратно в красавицу и не обернулась, сидела как есть дурища. Внутри шебуршилась искушающая мыслишка, — подловить избранника муз где-нибудь на улице, разузнать у него, откуда у него такая паскудная песня? Желательно узнавать, стукая исполнителя головой о ближайшую стену... Эх, слишком людно.
— А коли Бог за правду, — наконец сообщил Окассию Федор, — так уж встречусь я когда снова с этим Роже. Вот и поглядим, чего он стоит, без песен.
— Все в руке Божьей, может так и будет. — Покладисто согласился Окассий. — Съешь ножку куриную.
— ...А вот эти люди, святой отец, — громко сказали над столом.
Федор и его компаньоны повернули головы. К ним подходил давешний слуга, что принял у них заказ. Рядом с ним шел, сложив руки на живот пожилой священник с сухим умным лицом.
— Я отец Бертрад, из церкви святых Марты и Марии, — представился подошедший. — Это вы искали меня, братья?
— Как жена пекаря? — Поинтересовался Окассий.
— Отошла, — поднял очи горе отец Бертрад.
— Господь прими её душу, — Умиротворенно выдохнул Окассий. — Она отмучалась. Мы отобедали. Идемте, отец, наши дела не ждут.
* * *
Глава двадцать первая.
Шумный приморский город остался позади. Отец Бертрад, что сам вызвался быть провожатым, вел компаньонов к крепости воинствующих монахов. Дорога вилась меж холмов, поросших кустарником и деревьями. На осыпях холмов было видно, что земля здесь желта и красна, щедро уснащена песком, но это не мешало богато росшей зелени. Провожатый священник вел себя с удивительным тактом. Показывая дорогу в городе, он не отходил далеко. Но едва стоило ему вывести подопечных на простор, как он несколько отдалился, дабы не стать свидетелем лишних знаний, в которых, как известно, таились многие печали. Так же, как идущий впереди, отец Бертрад принял на себя бремя благословления встречных, буде у них появлялось такое желание. Дорога оказалось довольно оживленной. Ехали влекомые ослами телеги с поклажей. Шли люди самых разных языков, среди которых было и немало лиц агарянских.
— Далеко ли еще до крепости? — Окликнул торящего путь провожатого Федор.
— Большую часть пути с Божьей помощью, мы уже одолели, — отозвался обернувшийся на голос отец Бертрад. — Скоро вы увидите черные стены Макраба.
Мимо компаньонов прогарцевал, обдав их пылью, прекрасный аргамак, на котором восседал надменный смуглолицый всадник в восточных одеждах.
— Кой черт нам не дали лошадей? — Пробурчал Федор, так чтобы его не услыхал провожатый. — Всякие саракинские65 морды едут верхом, а мы только смотрим под хвост их коням...
— Разве ты видел у церкви Марты и Марии конюшни? — Поинтересовался, утирая пот со лба Окассий. С его телесами пешая дорога давалась тяжелее чем другим, но он упорно шагал, не поддаваясь слабости. — Вот когда мы придем к божьим воинам, там нас обеспечат лошадьми, и все чем нужно для дороги.
— Оружные священники... — Неодобрительно пробурчал себе под нос Парфений. Отношение его к западным воинствующим монахам спутники уже знали. — Небогоугодное это дело...
— Мы уже обсуждали это брат, — отдышливо отозвался Окассий. — Прости, на второй круг я не пойду. Не сейчас...
— Живьем мне их видеть не доводилось, — встрял Федор. — Но я слыхал, что эти монахи-госпитальеры — добрые воины.
— Добрые воины? — Хмыкнул Окассий. — Трудно тебе было больше приуменьшить славу госпитального ордена Иоанитов. Слыхал ли ты когда-нибудь о ассассинах, куманёк?
— Слыхал я и об этой дьявольской ораве, — кивнул Федор. — Говорят, эти полоумные фанатики-исмаилиты выращивают таких убийц, которые не боятся ни стали ни огня, и могут менять лица как маски.
— Немало правды в этих рассказах, — Согласился Окассий. — Люди Старца с Горы наводят ужас на многих в этих землях. Их воины не боятся смерти. Но куда страшнее их убийцы. Годами такой лазутчик может жить в доме жертвы, втираться ей в доверие, стать самым преданным и доверенным слугой, и в урочный час — прилюдно убить, объявив, что эта воля Старца с Горы. Именно поэтому ассасинам удалось создать, почитай, свое небольшое царство, которое опирается на несколько неприступных замков, но больше — на страх окрестных правителей, которые не хотят во время молитвы вдруг почувствовать холод кинжала в своем сердце, и вкус своей крови на губах.
— Хм, — качнул головой Федор. — Пусть так. Но зачем ты сейчас вспомнил про этих ассасинов?
— Затем, — глянул на Федора Окассий. — Что при всей своей силе, и при всем ужасе, который ассасины наводят на прочих, — они исправно платят монахам-госпитальерам дань. Вот и думай, — кто самый лютый зверь в здешних краях.
Федор осмысливая прошел несколько шагов в молчании, поднимая дорожную пыль.
— Если боевые монахи так сильны, — наконец спросил он — отчего же они совсем не передавят богопротивных ассасинов?
— А сам как думаешь, воин? — Кинул насмешливый взгляд из-под своей широкополой шляпы Окассий.
— Победа может обойтись слишком дорого? — Прикинул Федор.
— Да, замки ассасинов хороши, их взятие может обойтись дорого. Потеряв воинов, госпитальеры могут на время ослабеть, а врагов в этих местах у них много. Впрочем, цитадели самих госпитальеров так укреплены, что любой враг обломает о них зубы, скоро ты сам увидишь... Дело не только в том, что уничтожение ассасинов обойдется дорогой ценой. Но само существование царства ассасинов — как заноза для других окрестных правителей муслимов. Муслимы ведь не едины, так же как у нас, христиан, со времен их пророка Магомета, они разбились на множество течений. Здешним христианам выгодно, чтобы муслимы враждовали друг с другом. Только это не дает им собраться, и попытаться отобрать святую землю из наших рук. Вся эта земля — бурлящий котел, и в похлебке намешано слишком много ингредиентов, куманек. Но если говорить о госпитальерах — они в этой похлебке самая жгучая специя.
— Поглядим, что это за специя... — Кивнул Федор. — Если эти парни так хороши, может имеет смысл, кроме нужного нам рыцаря выпросить еще и отряд для сопровождения?
— Будет весьма полезно, — согласился Окассий.
И будто вторя их разговору, идущий впереди провожатый обернулся, и крикнул.
— А вот и Маркаб, господа мои!
Федор пригляделся. На вершине крутого огромного холма, который может быть даже заслуживал звания горы — его взору открылась серая приземистая крепость. Дорога все больше начала забирать в гору, отчего телообильный Окассий начал пыхтеть в два раза скорбней и громче. По мере того, как крепость приближалась, Федор наконец начал осознавать её истинные размеры. Стены вовсе не были приземисты — так казалось из-за их протяженности. Чем ближе приближались путники, тем круче те уходили в небо. И сам цвет крепости оказался не серый. Огромные тесанные камни были черными, а соединявший их раствор — белым. Такая двойная расцветка придавала стенам строгую красоту, будто сама крепость, под стать хозяевам, была могучим монахом в черно-белом облачении. Судя по размеру открывшихся стен, монахи владели здесь не просто цитаделью, но также имели и защищенный посад.
— Нам вот в эту сторону, — меж тем продолжил свои объяснения отец Бертрад, махнув рукой, — гости крепости проходят через западный вход.
— Благодарю вас, достойный брат, — кивнул отец Окассий, и пользуясь моментом, остановился, дабы дать себе передышку. Он повернул голову к Федору. — Вход перед нами. Думаю, теперь мы можем отпустить отца Бертрада?
— Да, — согласился Федор.
— Мы отпускаем вас, брат Бертрад. — махнул рукой Окассий. — Сегодня вы оказали важную услугу святому престолу.
Отец Бертрад молча поклонился, и развернувшись размеренным шагом отправился обратно к городу. Федор поглядел ему вслед, и мимолетно подумал, что быть рядовым священником не так уж сильно отличается от бытия солдата. Сейчас отец Бертрад наверняка размышлял, какую это неимоверно важную услугу, о сути которой ему не удосужились сообщить, он только что оказал своему далекому римскому начальству...
На подходе к крепости было оживленно. Несколько запряженных телег стояли перед сторожевым постом из нескольких облаченных в темно-серое стражников, которые пропускали знакомых, опрашивали незнакомых, досматривали груз подозрительных. Действовали стражники четко, люд стремившийся войти в крепость, в пререкания с ними не вступал, и любые требования выполнял неукоснительно. Однако, из-за многолюдности перед постом все равно образовалась небольшая очередь.
Отец Окассий, явно в очереди торчать не собирался. Выпрямившись, и горделиво подняв голову, он принял настолько королевский вид, что Федор едва узнал своего достойного компаньона. Утвердив таковым образом свое достоинство, Окассий двинулся вперед, огибая телеги и извозчиков. Федор, напомнив себе, что и он не шпынь какой, а доместик римского императора с особливым поручением, двинулся следом. Сравнится с Окассием в важности вида, он конечно не мог, но тоже приосанился. Парфений шел за ними.
Главным среди стражников, был седой ветеран, чье лицо уродовал рваный шрам, пробороздивший всю левую щеку. На груди его сюрко был нашит белый знак, в виде заглавной буквы "T". Голос его напоминал скрип несмазанной тележной оси. Вкупе с пустым равнодушным взглядом немигающих глаз, какой Федору доводилось видеть у хлебнувших лиха ветеранов, это приводило к тому, что досмотренные гости и посевщики крепости вели себя тише воды, некоторые пройдя контроль вздыхали с видимым облегчением. Увидев идущих без очереди, старший нахмурился, но затем, разглядел на одежде Окассия и Парфения знаки священников.
— Здравствуйте, святые отцы, — скрипучим голосом поздоровался начальник поста. — Кто вы, и по какому делу?
Окассий подошел ближе, и сказал негромко, чтобы его слова не долетели до мнущихся извозчиков.
— Я отец Окассий, порученец при канцелярии папской курии первопрестола его святейшества. Твои командиры должны ожидать меня.
