-Не страшно, — словно со стороны он услыхал свой спокойный голос, — я научился искать пути, найду и этот. А что до меня, то я теперь, скорее, не "не", а "не только" то, чем был раньше.
С этими словами он с уверенностью человека, лезущего к себе в карман достал со дна ручья двух моллюсков, расколол их панцири один о другой, и разом втянул в себя мякоть, после чего, подпрыгнув, вцепился в неровности обрыва, прильнул к нему, словно прилипнув, вытянул вверх руку и вмиг втянулся наверх. Там он сел в углу хижины и снова замер, не отвечая на осторожные вопросы хозяина.
К следующему утру рубцы его полностью разгладились, кожа обрела нормальный цвет, а жуткие, как у верблюда, омозолелости отслоились и толстым слоем слезли с тела. Проснувшись поутру, Юлинг Об увидал перед собой очень худого, прямоплечего, высокого юношу с довольно паршивой белесой бороденкой. За долгие годы своей жизни человек из рода Обов повидал много такого, что иному показалось бы прямо-таки невероятным, привык ко всему, но теперь все-таки был поражен, хотя виду все равно не подал и сказал только:
-Ну резвец! А не с собой что-нибудь этакое можешь?
Еще только проговаривая эти слова, Юлинг уже начал спохватываться, но слово изреченное, как известно, суть вещь необратимая. Стоявшее перед ним существо, услыхав такие слова, вздернуло голову прежним своим птичье-ящеричьим движением, враз утратив только что обретенное человекообразие, и вытянуло руки вперед. Раздался уже знакомый ему звук, как будто бы одновременно свистели в несколько маленьких свистков, а кроме того, — скрипели и поскуливали. Юлинг Об попробовал было вдохнуть, но не смог, как не смог выдавить ни единого слова из стиснутого безжалостной судорогой горла. Он сумел только глухо захрипеть, после чего побагровел и начал медленно оседать на пол. Бессмысленные тусклые шары таращились на него слепо и беспощадно, как будто, сменив глаза, человек сменил и душу за ними. Тогда, все силы, все остатки гаснущего сознания собрав, Юлинг все-таки сумел сложить пальцы в иероглиф Априорного Языка, без перевода знакомого всем, прошедшим Голубые Ходы Земли Юлинга. Хороший знак многое может сказать даже без предварительного сговора, но к этому моменту Безымянный и сам ощутил некоторую неладность складывающейся ситуации и прекратил дальнейшие эксперименты. Юлинг Об сидел на полу, сухо, задушенно перхая, и растирал шею, когда гость осторожно тронул его за плечо.
-Прости, старик. Я и впрямь не хотел ничего такого... Честно.
-Верю, — тут он снова неудержимо закашлялся, — ты просто трогал разные кнопочки, и смотрел, что получится... Все одно как дураку доверить, к примеру, линейный активатор... Но ты ничего такого себе не воображай. Я просто не ожидал.
-Я справлюсь!
-Нет!
-Почему? Я же могу!
-Потому что не каждый, кто может поломать часы, может считаться часовым мастером, и не всякий, способный воткнуть нож, есть готовый хирург.
-Не хочешь ли ты сказать, что мне надлежит стать врачом?
-Почему бы нет? Это не самое худое ремесло во вселенной. Верный кусок хлеба, кстати.
-Так ты знал?!
-Нет. Только сейчас пришло в голову.
-Так что тогда нужно делать?
-Ты у меня спрашиваешь? — Юлинг как ни в чем не бывало заржал. — Но ты ведь, кажется, в достаточной мере познакомился с моими методами?
Собеседник его охотно, — даже, может быть, слишком охотно присоединился к нему, а потом, в самый разгар веселья, вдруг разом оборвал смех. Патриарх, впрочем, кажется даже и не заметил этого и продолжал хохотать, судорожно трясясь и вытирая мутные слезы, всей душой радуясь своей шутке. Гость вежливо дождался окончания и только потом отреагировал:
-Остроумно. Но мне почему-то, — вы только поймите меня правильно, — почему-то не очень весело. Будьте добры, — поясните.
-В глубокое место. Сразу. Безвыходно. Лично я рекомендую Суланский, к примеру, университет. И даже не столько его ученые мужи (хотя у них хватит ума, — по крайней мере не портить), сколько больные и гости со всего Поля Миров и извне. Будешь слушать, смотреть и думать.
Первый виток. Гончар.
XVII
Наверное, не нужно было этого делать. Почти точно — не нужно. Но я, к сожалению, начал входить во вкус, а соблазн был велик. Не нужно было этого делать, но оч-чень хотелось, и искушение оказалось слишком велико для меня. Это бывает. Кроме того, — я начал искренне опасаться, что со временем такая роскошь, как искушение, попросту перестанет для меня существовать. Есть риск, что со временем я просто перестану понимать, почему это может быть "нельзя", если мне хочется. Да я давеча так и начал:
-Лучше бы, конечно, этого просто не делать, но слишком велик соблазн.
-Какой?
И она подняла на меня такие в этот миг спокойные глаза, такого бесконечного доверия полные, что мне стало страшно.
-Чисто мальчишеский, дурацкий соблазн, исключительно с целью похвастать.
-Что мальчишеский — хорошо, а что дурацкий, — так я просто не поверю.
-Факт. Месяц сейчас называется маем, самое начало, а тепла настоящего мы еще не видели, а ты б-ле-едная, как рыбь-е б-рю-ухо, а потому есть соблазн пригласить тебя в одно исключительно симпатичное место, где это можно будет поп-пра-авить.
-Угу. Это как в тот раз? А того самого дедульки не будет?
-Скажем — это оч-чень маловероятно.
-Тогда конечно. А когда? В воскресенье?
-Ни в коем случае. Есть предложение смотаться с географии. Только, чур, — не паниковать и не впадать в изумление.
-А что — опасно?
-Вряд ли... Скорее, — может быть неожиданно.
Парк "Имени Тридцатипятилетия ВЛКСМ" был типичным творением эпохи Превращения-Родины-В-Цветущий-Сад, только спустя надлежащий период времени. Поближе к входу — узкие асфальтированные дорожки, на обочине которых высились оштукатуренные кирпичные тумбы неизбежного цвета "беж", увенчанные бетонными чашами. Чаши, в свою очередь, содержали окаменевшие остатки земли, из которой некогда произростали "анютины глазки", а на нынешнем этапе сохранилась только редкая травка самого жалкого вида. Тут же поблизости, за высоченной оградой из металлической сетки виднелись аварийные, испокон веку не работавшие качели-карусели, а также вообще непонятно для какой цели сделанная железная дорожка окружностью метров в двести, с намертво законсервированным подвижным составом и проржавевшими рельсами, которая, по свидетельству папы, не работала вообще никогда. Еще близь входа кое-где виднелись облезлые, покосившиеся, вечнозапертые киоски и столь же облезлые, но еще и почерневшие гипсовые пионеры с неизбывным воодушевлением дули в свои гордо задранные гипсовые горны, да кое-где еще скрипели и брякали жалостно вымирающие фонари с вылупленными лампочками под насквозь проржавевшими жестяными колпаками. Чуть же в глубину парк незаметно, без всякого усилия переходит в обыкновенный пригородный лесок, частью которого он, по сути, и является. Из которого, вообще говоря, и возник путем насильственного привнесения некоторых черт цивилизации. Из-за своей удаленности он никогда не был особенно популярен среди тельняшечной молодежи и посещался преимущественно любителями природы, одиночества и влюбленными парочками. Как, например, нами. А в это время года здесь и вообще было безлюдно. Асфальтированные дорожки с окружающим их серо-зеленым гипсовым гарниром мало-помалу перешли в обыкновенные кривые стежки. Ковер прелых листьев прокалывали тонкие зеленые иглы первых в этом году травинок, а воздухе чувствовалось то неуловимое, неразлогаемое на части, что называется "пахнет весной". Сырость? Таящийся в тени холодок? Чуть-чуть почему-то гарь? Листовой тлен? Сумасшедшая решимость почти что никакой еще травы? Или все это вместе с чем-то еще, да, кроме того, не гул ли крови в собственной буйной голове? Есть, конечно, время и поопаснее, это начало лета, но об этом почти никто никогда не догадывается. Дорога поначалу...
"Дорога поначалу исподволь шла вверх, взбираясь на один из тех бесчисленных пологих холмов, что рассекают на множество частей наши равнинные места, а потом также плавно перекатилась вниз. Здесь она больше напоминала рытвину в насквозь промытом рыжеватом песке, и девушка не сразу заметила произошедшую вокруг перемену. Стряхнув пот со лба, мимолетно удивилась еще, что от недавней прохлады не осталось и следа, солнце греет по-настоящему, а налетевший незнамо откуда ветерок пахнул в лицо истинным, без подделки зноем, но потом она все-таки подняла голову, огляделась, и почувствовала, как сердце ее вдруг словно бы ухнуло в какую-то невидимую яму. Потому что вокруг, по сторонам, на склонах холма расстилался совсем — совсем иной лес. Гигантские, неимоверно-ветвистые деревья с трещиноватой черной корой росли довольно редко, будто старались держаться друг от друга подальше, а громадные ветви их, что по размеру сами не уступали хорошим деревьям, были густо покрыты лиловато-сизой, блестящей, темной листвой. Лето. Горячий воздух неподвижен, разморенно-дремотен, в необъятных кронах — ни движения.
-Что это, — пораженно спросила она севшим от волнения голосом и словно со стороны слушая собственный голос, — куда это мы попали?
-Ш-ш-ш, — провожатый ее счастливо наморщился, прижимая палец к губам, — ведь договаривались же, кажется... Обыкновенная дубрава, крахмальные дубы.
И, словно в подтверждение своих слов, он разворошил ногой толстенный слой палой листвы и извлек оттуда побуревший прошлогодний желудь размером побольше собственного кулака.
-А представляешь себе, если по голове?
Она с опаской взглянула вверх, но услышала его веселый смех:
-Ну-ну, не сезон, не бойся... Лучше дай-ка сюда пальто и прочее, а не то испечешься.
Он помог ей раздеться, а потом снял и свое рябенькое пальтишько на "рыбьем меху". Открыв свой объемистый, потрепанный портфель, украшенный расплющенными многоугольными пупырьями по кожезаменителю, он сноровисто запихал туда все одежду, а потом каким-то очень естественным, но совершенно незапоминаемым движением свернул и портфель, — так, что тот исчез без следа, и деловито проговорил:
-Так оно надежнее будет... И руки свободны, и не денется никуда... Понимаешь, — он мельком глянул на спутницу, — в этих местах подобные штуки еще сходят, а вот подальше — там будет сложнее...
С этими словами он опять-таки непонятно откуда извлек потертый кожаный пояс с висящим на нем кривым ножом в металлических ножнах и подпоясался.
-А это еще зачем?
-А это, понимаешь ли, на всякий случай... Места здесь, вообще говоря, безлюдные, однако же случиться может всякое. Вот дорога, к примеру, откуда-то появилась же... Хотя...
При том, что заслуженный нож, по идее, не должен был подходить к потертому школьному костюмчику, он странным образом не выглядел ряженым: перед ней, чуть ссутулившись и держа несколько наотлет длинные, жилистые руки, стоял настоящий носитель Такого Вот Ножа, и тело его смотрелось по-кошачьи упругим и постоянно готовым к действию. Склон, по которому спускались они, становился все более пологим, пока не перешел, наконец, в обширную равнину, и здесь же кончился лес громадных деревьев. Отсюда, с некоторого отдаления, бугристые, покрытые наплывами, скалообразные стволы казались еще более величественными, отрядом испoлинов-богатырей, что собрались для какого-то общего для всех богатырского дела, но и при этом остались по отдельности, каждый сам по себе . Лесистые валы расходились в стороны, и по другой стороне виднелся такой же приземистый пологий вал, поросший черным лесом, и только далеко-далеко за ним висели, словно подвешенные в небе, снега трех высочайших горных пиков. Образованная ими долина, таким образом, имела форму треугольника, — вот только с третьей стороны, как раз там, где посередине бледно-сиреневого неба висело яростно-белое светило, не было ничего, кроме чисто символической линии горизонта.
-Прошу, — чуть поклонившись, он указал рукой именно в эту сторону, — ежели, конечно, желаете.
-Где мы?
Говоря эти простые слова, она чувствовала свои губы странно-чужими, даже как будто онемевшими. Сделанность. Говорила она — и еще кто-то кроме, как будто кто-то другой двигал за нее чуть непослушным языком.
-Что? А, это преддверье Страны Сокэй-Ман. С одной стороны — горы, с другой — море, между ними — такой вот лес, так что ничего особенного. Людей нет почти совсем, что в данном случае особенно удобно...
Долина почти целиком, насколько хватало взгляда, поросла мощным кустарником с темными, кожистыми листьями, несущими по краям мягкие белесые иглы, и горящими под ослепительным солнцем, словно миллионы темных зеркал. В темной листве там и сям светились продолговатые желтые плоды чуть побольше куриного яйца. Над распаренными, совершенно неподвижными растениями дрожало знойное марево, — такое бывает только зрелым, устоявшимся летом и никогда больше. Стоячий, знойный воздух был перенасыщен сладким, терпковатым запахом кустарника, и они шли между растений никуда не торопясь, в том особом бездумье, которое способен навеять только дремотный, знойный летний полдень, что стоит над таким вот бесконечным, безлюдным простором, над жутковатым в своей безлюдности привольем. Почувствовав, что ей щекочут ладонь, она вздохнула, выходя из блаженной оглушенности:
-Войдите.
Ответ был вполне традиционный, но произнесен он был вполне автоматически, потому что истинные мысли ее разбрелись бесхозными овцами и блуждали теперь неизвестно где.
-Между прочим, — проговорил он, подавая ей один из плодов, — вполне уже съедобно, хотя и недозрело малость... Хочешь?
Она отрицательно помотала головой, даже не очень отдавая себе отчет, что делает, но плод все-таки взяла, после чего немедленно о нем забыла. Заросли желтоглазого кустарника постепенно изредились, сошли на-нет, а из-под тонкого покрова почвы истинной сутью здешних мест стал проглядывать кое-где суровый черный камень. Его становилось все больше, фактически — они шли теперь по монолитной черной скале, кое-где разъеденной наплывами серо-фиолетового лишайника, одного из шедевров Фермера и чуть ли ни самого любимого его детища. А потом скала оборвалась вниз отвесной, чуть слоистой ступенью пятиметровой высоты, и внизу были только дюны в черную и розовую окраску — и море. Зеркально-гладкое с отблеском полированного металла, чем дальше, тем светлей, в бесконечной дали без видимой границы сливающееся со светло-сиреневым небом. Не грозная портупея, а, скорее, суконные штанцы и пиджачок смотрелись теперь этаким маскарадным костюмом. Рухлядью, в которую намеренно переоделся герой некоего детектива, чтобы сбить с толку врагов, и здесь, у края обрыва, он поступил вполне в стиле, — ловко спрыгнул вниз, по щиколотку уйдя в черном песок, оборотился и расставил руки:
-Прыгай, ловлю!
Она замотала головой.
-А, боишься?!
-Нет. Ловить не надо!
Но, спрыгнув, она, конечно же, потеряла равновесие, и спутник, конечно же, подхватил ее, — только не стал пользоваться выгодами, вытекающими из роли Опоры, пусть и мимолетной. Где-то в глубине души ей даже стало на секундочку обидно такое вот противоправно-слишком порядочное поведение.
