Книга Исхода

— Только это не просто сон, господин. Не спрашивай — почему, но только это правда. Не потому не спрашивай, что я не хочу ответить, я не могу ответить, слишком мало слов вложил ты в мою глупую голову, а сама я не успела обрести недостающего за свою короткую жизнь. Ты — творец, ты сотворил мое тело, ты сотворил мою душу, но и не только ты. Мое тело — только ворота, только Последняя Дверь, в которую ускользнула одна виновная, но невиноватая все-таки душа, мое тело — пристанище той, что ушла, последний шанс бежавшей от участи горшей, чем смерть. Послушай, и ты убедишься, что это не просто сон, потому что не в силах моих придумать ничего похожего. Это было не у нас в стране, в никаком времени и, может быть, в месте, которое есть нигде... Тут какая-то разница, между "есть нигде" и "нигде нет", только это не по разуму мне, ты лучше поймешь, господин. Ее купили для разврата, выращивали для разврата, и для разврата, наконец, продали Ведьме...

Задолго до этого разговора она порой удивляла его непонятной искушенностью в творчестве и деле телесной любви, даже когда он только еще взял ее девственной.

— Мадам Ханг не была особенно злой женщиной, но она знала свою выгоду и ее особого рода справедливость была отчасти черствостью... Так вот, даже и она, продавая меня Ведьме, а она знала Ведьму, как мне кажется, пожалела меня. Ведьма была молодой еще женщиной большого роста, с широкими щеками и маленькими черными, всегда сонными глазами, толстой и крепкой, как буйволица,а сильной — как буйвол-вожак. С родившейся нигде она начинала постепенно, просто с излишне грубых любовных игр, которые день ото дня становились все более жестокими...

Голос ее стал слабеть и отдаляться, как будто он уплывал куда-то вверх и в сторону:

— ... вскрыла Ведьме все ее толстую шею разом, когда та привезла особое кресло и... и вещь с иглой, которой каким-то образом, понятным тебе, господин, разрушают бородавки. Она неви...

Голос ее, взмыв кверху, повис звенящей, стеклянной нотой без слов, а он отплывал в сторону, к свету, и многое, только что внятное, становилось загадкой, но главное оставалось, на то оно и главное, чтобы оставаться, когда уходи прочь наносное, и этим главным было то, что это, эта тяга двух душ, такое стремление их друг к другу уж по меньшей мере старше тел, старше рода людского, — и оно предвечно. Предвечно. Как любая Сила, Делающая Единым. И еще главным было горе, непереносимое горе от утраты чужого — мгновения, ворованного, в видении представшего мига чужой жизни. Косо прошла мимо — и вниз диковинная колоннада из гигантских каменных кольев, иные из которых были — гранеными, а другие — бугрились гладкими наплывами и буграми, и еще средь них были такие, которые поразительно напоминали собой ритуальные каменные фаллосы, а он, задыхаясь от неудержимых слез, плыл на широко распластанных, тонких, как пергамент, просвечивающих крыльях по Просто Небу — голубому, как на Земле, и с редкими клочками белых облаков, только никакой земли тут не было ни с одной из сторон, тут всюду было небо, и некуда было садиться, но потом это небо кончилось, и он уперся босыми ногами в гудящую огненную паутину, и гудящая огненная паутина скрывала его, и тянулась от него — к разноцветным огненным нитям, из которых было сплетено нечто вроде сплющенного с боков конуса, быстро плывущего по небу острым концом вперед. Сердце захлебнулось, потому что тут была какая-то земля, она приближалась. Это была крепкая земля. Истинная точка опоры. Она все время была, даже тогда, когда не было света, звука, движения, понятия, — ничего этого не было, и все обрушивалось, слой за слоем, внутрь себя, чтобы исчезнуть бесследно, как исчезают пауки, дотла съедающие друг друга в банке, оставалось неизменное. Оставалась, когда он не видел, не слышал, не двигался и не понимал, а чувствовал только беззвучный свист серой ленты с рядами черных значков, проносящейся через то, чего почти не было, неподвижная фигура, прочно, погруженно сидящая в почти скрывающем ее кресле. Много, много, много позже, когда достижения Сообщества будут вновь достигнуты и несоизмеримо превзойдены, после того, как уйдет, вернется, состарится и умрет Вениамин, далекие потомки получат детальное представление о том, что на самом деле обозначает Истинно Бывшее. Чудовищно здоровые, тренированные, кондиционированные, с двухнедельного возраста начинающие подготовку к своему ремеслу, — они пришли к однозначному выводу: тем способом, которым велась навигация во время плавания, в котором произошел Исход, осуществить успешный поиск и прибытие — невозможно. Не — неправильно, не — глупо, а — нечеловечески трудно. Надчеловечески. Представьте себе дикарей, которые захватили броненосец и перебили команду. Как включить двигатель они не знают, как и о самой возможности включить двигатель, но они — гениальны, и, вручную крутя винт, доплывают до своих Островов Скверны. Вы правы — это невозможно, но это — сла-абое подобие того, что проделала Первый Пилот во время этого жуткого ряда дэфов. Потомки попросту не были знакомы с породой людей, именуемой "девушки из райцентра".

Черный промежуток кончился, Некто В Сером пришел в себя с залитой слезами бородой, очень сильно ощущая свою утрату и всю ее бесповоротность, но инстинктом понял: для того, чтобы жить дальше, нужно будет прибегнуть к испытанным столетиями способам лечение, и еще — проверить: не могло ли случиться так, что он просто не разглядел? Вокруг опять крутилась бездонная пустота, но в ней, на таком расстоянии, что даже подумать было противно, мерцали исчезающе-слабые пятна света. "Ковчег" — по всему судя, болтался не то, что между галактиками, а, скорее — между локальными группами галактик, но после того, что уже случилось, это было, можно сказать, почти дома. Все кругом — родное и привычное. Дэф. Огоньки очень далеких звезд, колющий глаза огонь голубого гиганта где-то "поближе". Окраина, окраина бог весть какой галактики. Дэф. Густая россыпь разноцветных звезд и/дэф — та же почти россыпь звезд, небо почти не изменилось, только довольно яркая звезда спектрального класса "F" стала как будто бы поярче. Ряд дэфов, следующих друг за другом почти без промежутков, — ничего особенного, почти привычная процедура, последовательное, без изысков приближение, пока желтовато-белая звезда не превратилась в маленький, ослепительно сверкающий диск. Очередной прыжок, — и слабый, едва заметный толчок другого рода, какой-то материальный, телесный и телом воспринимаемый. На небе, имевшем, в общем, сходную, но все-таки — и чуждую, неуловимо отличающуюся окраску с бледно-сиреневым оттенком, пылало дневное светило из местных. Оно, в общем, тоже напоминало Солнце, но что-то, какой-то чуждый серебряный или платиновый отблеск чувствовался в его ослепительном сиянии. Потом — обзор постепенно померк, оставшись ни туда — ни сюда, видимостью смутных пятен сквозь сумрачно-туманный серый покров. Он — вскочил, и точно так же, как потом выяснилось, вскочили почти все, забившиеся в далекие закоулки "Ковчега" отдельно от остальных. И все точно так же, как он, а он — так же, как все остальные, бросились на поиски друг друга, вследствие чего "Ковчег" принял Соломоново решение: потихоньку сконцентрировал всех в истинном своем центре, там, где находился Пост Вето. Тэшик-Таш каким-то образом успел попасть туда одним из первых, — как раз к тому моменту, когда кресло поспешно раскрылось, и из него вывалилось вяло-безвольное, беспамятное тело совершенно голого Первого Пилота. У Анны было иззелена-бледное лицо с пугающе закаченными, медленно блуждающими глазами, а под носом ее обсыхала кровь. Сен, возникший в окрестностях Поста Вето следом за ним, сел на место Первого Пилота, подхваченного антропологом на руки, и с непривычной властностью указал Тэшик-Ташу на соседнее кресло. Ряд перестоновок, и кресло с двумя фигурами сдвинулось раз, еще раз, отгородилось во вдруг возникшей глубокой нише, отгородило нишу от помешения полностью, и — вытолкнуло куда-то в сторону-вниз весь ее объем. По мере того, как поблизости и на расстоянии прямой видимости возникали, вздымаясь снизу, впячиваясь — сверху и вдвигаясь — сбоку, все новые персонажи, он, щурясь, и проверяя себя после каждого действия, восстанавливал обзор. В отличие от Первого Пилота, погружавшегося в кресло полностью и, для вящей конъюгации, сдиравшего с себя все до последней тряпочки, он позволил себе контакт в основном только по задней поверхности — половину грудной клетки, левую ногу — правую руку целиком. Голову художника кресло-конъюгатор охватывало только спереди, образуя подобие бракованной посмертной маски (господи, как говорится, избавь), закрывая его до бровей. Левый глаз при этом оставался свободным. Впрочем — он все равно был зажмурен. Кзади — маска спускалась к углам нижней челюсти, так что уши, лоб и торчащие дыбом жесткие, азиатские волосы оставались снаружи. Все вместе это составляло не слишком эстетичное, но зато уж, по крайней мере, яркое, запоминающееся зрелище. Очевидно — он уже загодя продумал именно такой фасон контакта для всяческих непредвиденных случаев. На всякий случай.

За исключением небольшой, отлогой горушки, напоминавшей очень приземистую пирамиду со стесанными почти до вертикали гранями, и торчавшей где-то в стороне, основным составляющим окружающего пейзажа был, без сомнения, песок. Песок желтый, горящий под свирепым светилом золотистым огнем, и ослепительно-белый, при взгляде на который приходилось щуриться. Кое-где в это море раскаленного света вклинивались прихотливо-изогнутые языки песка иссиня-черного или пурпурно-красного, багрового, красно-коричневого. Песок был уложен аккуратными, четкими, напоминающими поверхность морской раковины параллельными гребнями, которые тянулись, извиваясь, к горизонту. Где-то далеко он собирался в высокие, расплывчатые, рыхлые барханы, достигавшие огромной высоты. И место это, в дурную сторону отличаясь даже от страшного рэга Кармарзуф, вообще не имело признаков чего-либо живого. Совсем. Нет, то есть при первом взгляде на пейзажи рэга тоже могло показаться, что он абсолютно безжизнен, но когда видишь место, безжизненное по-настоящему, — отличие видно сразу. Такова особенность человеческого восприятия, — принимать суррогат за образец, да, — но только не тогда, когда рядом находится подлинник. Когда есть с чем сравнить, сразу же становится ясно, кто есть кто. Так вот: тут был подлинник. Вид со всех сторон был примерно одинаковый, но стадный инстинкт, присущий даже закоренелым, принципиальным, дистиллированным индивидуалистам, составлявшим Сообщество, согнал их в кучу, и так, теснясь плечом к плечу или дыша друг другу в затылок, они обозревали кошмарные окрестности, молча недоумевая, как это так получилось, что им подсунули именно этот товар.

— Мда-а, — протянул Некто В Сером, — интересно... Интересно, это "Ковчег" оказался куда глупее, чем мы думали, мы фраернулись, и он честно дал нам то, чего мы на самом деле требовали, или же имело место и то, и другое?

— История с рационом из семнадцати литров столового уксуса.

— А ты бы помалкивал: вот это вот гнусное безобразие — по преимуществу именно ваш заказ, сударь!

— Ага, — невозмутимо поддержал его Тайпан, — с ними, с неутомимыми искателями Научной Истины, всегда такая история. Занимаются там, "хорошей физикой", а получается почему-то атомная бомба. Ищут-ищут, и об одном не подумают, — что будут делать с находкой?

— А чего ж никто из вас, умников, не оспорил? — Огрызнулся Отщепенец. — Между прочим, — никто не мешал.

— А чем болтать, — проговорил Фермер, — пошли бы, — да и сделали бы анализы. В ближайшие часы, насколько я понимаю, все равно никто никуда не идет.

— А также не летит и не ползет.

— И самое главное — не лезет и не прыгает.

— Молодец. С четверти слова сечешь.

Об, Отщепенец и примкнувший к ним Некто В Сером, с неизреченно ленивым видом шланговавшиеся позади, небольшой колонной отправились к "шлюзуемому" участку корпуса. Ободрав защитное покрытие, Отщепенец с гордым видом наклеил на обшивку толстый, белый диск метрового диаметра, состоявший из какого-легкого вещества, вытянул позади конус вакуумной воронки, и подсоединил к нему насос.

— Ты можешь раскрыть обшивку точно под этой штукой? — Об, серьезно поднаторевший в общении с "Ковчегом" в последние недели перед исходом, осторожно кивнул. — Тогда давай. Только осторожно.

— Это что такое? — Лениво поинтересовался Некто В Сером. — Какой-то фильтр?

— Э-эх ты! А еще один из основоположников. С чего начались первые наши денежки, первые деньги Сообщества, а не отдельных его членов? С вот этого вот "П — ПРФ". Это — первое же, что мы научились делать при помощи "сборщиков", я и вышел с предложением на своего мерзавца-племянничка... У него была паршивая фабричка... сколько себя помню, она все время находилась на грани краха, я и предложил ему делать семейство фильтров промышленного и общего назначения. Все сделал! Обучил нескольких дебилов как закладывать системы, как вытаскивать и промывать, как сушить и упаковывать. Рекламу дал на собственном же "Дюпоне", подыскал и других потребителей! Сам знаешь Белые Технологии, — с виду все так просто... Фильтры пошли на ура! Еще бы! Толстые, и потому идеально надежные, точные, равномерные, они вдруг оказались нужны всем! Племянничек расширил производство, огрузился заказами, деньги потекли рекой, и он, как это и обычно бывает с такими типами, все успехи приписал себе, и самое смешное, сам в это поверил. Но драл я с него исправно... Пойдем-ка отсюда...

— С чего бы это? Если они такие уж надежные, что не пропускают ничего, крупнее глюкозы?

— С того, что синильная кислота мельче глюкозы. И угарный газ тоже. И, к примеру, хлор. Продолжать?

— Нет, спасибо. Я понял. А заразу, значит, с гарантией?

— Да. Но боюсь, что это — совершенно излишняя гарантия.

— С чего такой пессимизм, друг мой?

— Считай это интуицией. Только это предположение все-таки трудно назвать пессимизмом.

— Ну вот и все, господа, — проговорил химик, внося на суд честной компании распечатку данных газового анализатора, — дышать тут, по крайней мере, можно. Кислорода и углекислого газа — чуть побольше, азота — чуть поменьше, токсических примесей — на два порядка меньше, чем на земле, фоновая радиация — в одиннадцать раз. В основном — радон.

— А пыль?

— Вот ту-то как раз и начинаются странности. Обработал фильтр всеми растворителями, какие знал, и знаете, что? Решил быть ленивым, и подключил к процессу "Пандору", подключив тупоумный режим наивысшей разрешающей... Есть полициклические углеводороды, как из каменноугольной смолы, есть углеводороды нефти, есть частицы древесного угля, — очень, очень мало, — есть частицы сажи. Есть следы чего-то, по структуре напоминающего замененную целлюлозу. Даже сахар есть какой-то, считанные молекулы. Но: ни единой живой клетки. Ни единой бактериальной споры. Ни одного пыльцевого зерна! Ни единой молекулы белка или нуклеиновой кислоты, хотя есть какие-то злобные пародии на жалкое подобие отдельных аминокислот и азотистых оснований. Я лично не верю, чтобы живая материя могла породить такое убожество... Так что жизни, по крайней мере — белковой жизни, хоть в какой-то мере пересекающейся с нашей химической природой, тут нет.