Поэтому аристократы для Людовика — не соперники и не конкуренты. Ведь соперничество и конкуренция — это отношения внутри аристократии. Это отношения между равными. Но никто не может быть равен королю! Аристократия — это то, чего, по идее, вообще не должно было бы быть на свете. Явный недосмотр Провидения. Король категорически отказывается принадлежать к этому сословию. Он всеми фибрами души вне его. Для Людовика аристократия — нечто, оскорбительное, отвратительное самим фактом своего существования. Это уже неприязнь на уровне личностной фобии.
Любая рыцарственность, как комплекс моральных и эстетических ценностей, созданных аристократией за семь столетий своего предшествующего развития, для Людовика в лучшем случае смешна. И он не упускает случая поиздеваться над ней. Тимофей Николаевич Грановский[240] в своих лекциях рассказывал о весьма характерном случае.
Будучи вообще небольшим поклонником рыцарских турниров, один из них, устроенный Филиппом Бургундским молодой дофин наблюдал с неожиданным вниманием и интересом. Особенно его веселили успехи неизвестного рыцаря, который — один за одним — выбивал рыцарей из седла и жестоко избивал в поединках на мечах. Как выяснилось позднее, это был специально подосланный Людовиком мясник, обладающий удивительной физической силой и прекрасно поставленным ударом[241].
Всем, чем только мог, основатель французского абсолютизма демонстрировал, что он не принадлежит к сословию аристократов. Он не желал быть всего лишь первым среди равных. Нет, только — единственным!
Первым символом отторжения себя от аристократии становится для Людовика одежда. Она фрондирующее буржуазна. Когда молодой Людовик въезжает в Париж для того, чтобы после смерти отца вступить на престол, парижане в растерянности. Сопровождающий дофина герцог Карл Бургундский привлекает взгляд и выглядит воистину по-королевски. Но где же сам будущий король? Неужели — вот этот, одетый, как купец средней руки, и совершенно теряющийся в толпе блестящих кавалеров, мужчина?
Да, это именно он. Хоть так, хоть костюмом, но отгородиться от ненавистной ему аристократии.
Вторым после одежды инструментом отчуждения от аристократии становится поведение и речь. В превосходном романе Вальтера Скотта "Квентин Дорвард" Людовик XI представляется главному герою дядюшкой Пьером, купцом.
— "Меня зовут дядюшка Пьер. За титулом я не гонюсь, потому что человек я простой и живу скромно, довольствуясь небольшим доходом".
Да и при дальнейшем знакомстве максимум, на что оказалась способна фантазия главного героя, это представить своего собеседника "синдиком или, возможно, членом магистрата города Тура".
Это действительно был "король среднего сословия", — как характеризует его манеры и поведение Тимофей Николаевич Грановский[242]. Аналогичную мысль высказывает А.А.Васильев, цитируя мемуары Филиппа де Коммина: "Было видно сразу, что новый король будет королем простого народа, а не королем вельмож"[243].
Правда, в считающемся классическом переводе "Мемуаров" Ю.П.Малинина эта мысль выражена несколько иначе: "Он был, естественно, другом людей невысокого положения и врагом всех могущественных"[244]. Но суть, я полагаю, и там, и там передана достаточно прозрачно. Он действительно был врагом всех могущественных. И, хотя бы поэтому — другом людей невысокого положения.
Это, пожалуй, универсальная характеристика любой тирании, начиная с афинского Писистрата и заканчивая тиранами ХХ века. Ибо тирания — как принципиальный антиаристократизм — неизбежно и вынужденно тянется к противоположному полюсу, к народу. Наполеон, Муссолнини, Гитлер, Сталин — независимо от того, как мы оцениваем их деятельность — и психологически, и поведенчески были именно таковы. Глубоко антиаристократичны и внутренне народны. Как и положено всем тиранам.
— Так уж и всем, усомнится тут вдумчивый читатель. — А как же, например, Пиночет? Вот уж где меньше всего народности.
— А вы хоть раз слышали, чтобы кто-то "из приличного общества" назвал его тираном? — отвечу я вопросом на вопрос. И ведь это действительно фигура из совершенно другого социального ряда. Из другой социальной обоймы. Его, скорее, можно причислить к военным диктаторам, выступающим от имени аристократии для "усмирения взбунтовавшейся черни". Весьма, кстати, почтенная фигура в аристократической системе ценностей.
В римской истории точнейшим аналогом Пиночета является Сулла. Сулланский террор — это террор, направленный против "популяров", плебейской партии эпохи гражданских войн. Если его оппонент Марий — это пусть и очень неумелый, но все же тиран, опирающийся на поддержку народа, то Сулла — типичнейший "усмиритель черни". Они антиподы. Они по разному дышат, мыслят и чувствуют. Они даже эстетически — полная противоположность. По-народному простоватый "старый солдат" Марий и ценитель литературы, музыки, театра, изящно-утонченный гедонист Сулла.
Кстати, характерной чертой "усмирителей" является отсутствие ярко выраженной воли к власти. Они действуют от имени аристократии и для аристократии — в ее моральном и правовом поле. И после успешного подавления "черни" легко уступают власть гражданскому правительству, сформированному все той же аристократией. Пример Суллы, и пример Пиночета — тому наглядное подтверждение. Им тоже, по своему, "за Державу обидно". Вот только "державой" для них является исключительно аристократически устроенный жизненный уклад.
Так вот, возвращаясь к Людовику — он бесконечно далек от аристократии. Это не Сулла и не Пиночет. Противопоставляя себя аристократии, Людовик не имеет иного выхода, кроме как "рядиться в тогу народа". Ведь других-то тог попросту нет. Или аристократия, или народ. Третьего не дано. И со всем пылом своей неординарной личности, рожденный в королевской опочивальне Людовик "рядится под народ". Да так, что не только Станиславский, но и он сам, наедине с собой мог бы сказать: "Верю!"
А, с другой стороны, что тут особенного? Тираны — они все такие!
3. Мир хижинам.
Итак, народность — естественный способ самопозиционирования для Людовика XI. Ведь он — тиран! Но отношения с народом для тирана — это нечто большее, чем просто имидж. Нет, это еще и ключевой политический союз.
Прямое столкновение с аристократией — гибельно для тирана. Людовик понял это в самом начале своего правления, столкнувшись с войсками Лиги. Объединенные силы господствующего класса намного превосходят его собственные ресурсы и возможности. Значит, нужны союзники. Таким естественным союзником становится для начинающего тирана третье сословие, города.
Людовик ведет широкую сеть "спецопераций", поддерживающих города в борьбе с их господами. Королевские агенты — частые и желанные гости в магистратах Льежа, Гента, Брюгге... Ведь феодальные властители крупных городов — это и враги короля. Где же и искать себе поддержку, как не у тех, кто сам давно готов к бунту против своих аристократов?
Впрочем, опора на третье сословие — это не только тактика политической борьбы. Нет, это еще и политическая стратегия. Нет, это даже нечто большее. Это другое видение мира.
Ведь как устроен мир аристократа? Мира аристократа — это мир господ. Крупных и мелких. Могущественных и не очень. Богатых и обедневших. Но господ. Все господа в этом мире занимаются одним и тем же делом — увеличением своего могущества. Воюют, вступают в коалиции, в браки, поступают на службу к более могущественным господам, интригуют... Да, где-то внизу по умолчанию существует подлый класс, но он существует за пределами мира аристократа. Умные о его существовании не упоминают, а глупые — даже и не подозревают. Воспринимая исключительно как явление природы или часть естественного ландшафта.
Но для Людовика мир устроен иначе. В его мире нет господ. Для него есть монарх и есть его подданные. Все! Никакой аристократии, лучших, каких-то особенных людей в этом мире нет. Аристократия исключена из мира абсолютной монархии. Ты или подданный или никто! Чемодан — вокзал — заграница. Или каземат — суд — плаха.
Что интересно, собственно подданных, то есть третье сословие, платящее налоги, такая картина мира тоже более, чем устраивает. И когда несколько позже король жесткой рукой начинает подчинять городское самоуправление королевской администрации, требуя "избирать" на освобождающие в магистратах вакансии своих людей, горожане достаточно охотно подчиняются королевской воле.
Что это, последствия "неизбывного рабства", "потребности в господской руке"? Да глупости! Эти же самые горожане, вздев брони и взяв в руки копья, с увлечением поднимали на них своих "естественных господ" — епископов, графов или герцогов. В чем же дело? За что такие преференции королю?
А ответ здесь прост, и основывается он исключительно на здравом смысле народа.
— Один господин — намного лучше, чем сотня. Один и сожрет, и выпьет меньше. А самое главное — не будет постоянных драк и скандалов между господами, от которых разорения больше, чем от потребленной на халяву жратвы и выпивки.
Примерно аналогичные рассуждения пришлось мне как-то услышать в Париже, в середине девяностых, на одном из маленьких социально-политических междусобойчиков. Каха Бендукидзе, как спонсор проводимого семинара для молодых российских политиков, делал доклад на тему "Федерализм в России". И начал он свой доклад примерно следующим образом:
— Вся проблематика федерализма в Российской Федерации сводится к простому вопросу. Где будут воровать — в Москве или на местах. Я считаю, лучше в Москве. Меньше сумеют украсть...
Иначе говоря, чем выше в социальной пирамиде находится центр отъема у народа материальных излишков, тем меньше он сумеет "отъять". При условии, разумеется, что этот центр сохраняет за собой монополию на "отъятие". И другим, пониже, "отымать" не позволяет. Идеальный вариант, когда центр отъятия — на самой вершине пирамиды, у государя. И больше никаких господ, протягивающих руки к народному достоянию.
Разумеется, для народа, еще прекрасно помнящего результаты господской резвости во времена Столетней войны, такая политическая позиция была более чем понятна и близка. Одно государство, один король. Поэтому, конечно же, Людовик XI пользовался весьма значительной поддержкой городов и, как это ни банально звучит — любовью простого народа.
Впрочем, и сам он прекрасно понимал, что "любовь народа", это один из самых значительных его активов. Вот в этом-то мы с вами можем быть точно уверены! В своем наставлении сыну, дофину Карлу, которое было посвящено искусству государственного управления, Людовик пишет:
"Лучшая крепость, которую государь может иметь в своем королевстве, — это держать подданных в любви, справедливости и мире, и чтобы торговля могла иметь свое развитие всюду. Ибо, таким образом, они будут иметь добро и настолько же больше достанется ему, и его подданные будут желать, чтобы он жил и правил, и также его будут любить и иностранцы, за добрую славу, которая о нем распространяется. В мире нет более надежного способа защитить свое имущество, чем быть любимым [подданными], и нет ничего более ужасного, чем быть запуганным [ими]"[245].
Заметьте, что этот текст написан для аудитории из одного-единственного человека — принца Карла. Это не рекламное признание в любви народу, тиражом в несколько миллионов экземпляров, изданное перед президентскими выборами. Это вообще написано не для народа, а лишь для сына. Передача ему своего опыта власти и управления. Передача того, что понято, пережито и осмыслено. Чтобы сын, наследник, вставая на путь монарха, лучше понимал направление движения и встречающиеся на пути ловушки и волчьи ямы.
И вот он, жизненный и политический опыт тирана! Лучшая крепость государя — это любовь подданных. Неплохо для тирана? Да уж, тираны — они все такие!
4. Война дворцам.
Ну, а как обстоят дела с аристократической партией Французского королевства? О ней можно сказать только одно: она очень быстро потеряла голову. Людовик так и пишет в одном из своих писем: "Во Франции не осталось головы, которая бы крепко держалась на плечах"[246]. И в самом деле, просто какая-то чума прошла дворам французской знати, выкашивая лидеров феодальной вольницы:
1471 год — схвачен и брошен в тюрьму герцог Алонсонский.
1472 год — "внезапно" умер герцог Гиенский (съел за обедом что-то не то).
1473 год — штурмом взят замок одного из самых ярых поклонников герцога Бургундского, вечного бунтаря — графа Арманьяка, а сам граф убит.
1477 год — брошен в тюрьму и затем казнен герцог Немурский.
1477 год — в битве при Нанси гибнет главный враг короля — герцог Бургундский
Получив последнюю новость, король, как пишет Филипп де Коммин, "так обрадовался этой новости, что не сразу сообразил, что ему делать"[247]. Впрочем, соображал Людовик довольно-таки быстро. И всегда умел устроить себе маленький праздник из гибели своих врагов. Так, например, очень сильное впечатление на зрителей произвела казнь герцога Немурского.
Главной уликой по его преступлениям было его собственноручное дружеское письмо к королю, где он признавался в прошлых прогрешениях и восстаниях, рассчитывая вероятно, что повинную голову и меч не сечет. Видимо, он не знал, что это — русская поговорка, и во Франции она не действует. Так и вышло. Герцог был при большом скоплении народа обезглавлен, а "под эшафотом стояли малолетние дети герцога Немурского, так что на них капала кровь казненного отца"[248].
Впрочем, подобного рода изыски, при всей утонченности исполнения, все же лишь украшение системы. Сама система — намного важнее. И Людовик XI сумел ее создать. Имя этой системе — комиссары короля.
Всем известно, что жестокие "комиссары", толпами казнившие людей направо и налево — это изобретение ужасных большевиков. Люди более образованные знают, что нет: большевики лишь использовали это изобретение. А авторство на "комиссаров" принадлежит Великой Французской революции. И только самым дотошным известно, что и парижские революционеры — лишь жалкие плагиаторы. Ибо "комиссаров" впервые ввел в практику именно Людовик XI.
Вот что рассказывает об этом Наталия Ивановна Басовская[249], автор более, чем ста пятидесяти работ по истории средних веков. Предлагаю ознакомиться с отрывком из ее беседы с Сергеем Бунтманом на "Эхе Москвы":
— "Комиссары — чиновники короля. Допустим, дело такого-то, которого невзлюбил король, обвинив его в чем-нибудь, может быть, даже абсурдном, этого человека, король рассчитывает присвоить его имущество. И присвоит. Эти комиссары знают заранее, какой нужен приговор. Начинается эта особая система, судебная система Людовика Одиннадцатого, при которой приговор известен загодя. При этом король набожный, принимает участие во всех паломничествах. Это образцовый лицемер.
— При этом как он расправлялся со своими врагами? Итак, комиссары заранее знают: приговор — смерть. Приговор очень быстрый, судебный процесс очень короткий, казни обязательно публичные. Король требовал, чтобы тела или головы казненных были надолго выставлены напоказ. Их прибивали к воротам города, иногда возили в специальных телегах за королем и демонстрировали в разных городах.
