Добро из зла

— Ты действительно дура, Блейк, — тихо сказала она.

Не дождавшись ответа, она перевела внимательный взгляд на Хонга. Пистолет замер в ее кулаке, недвусмысленно указывая на лиса. Дуло засветилось изнутри молочно-белым светом, похожим на утренний туман, когда самый опасный человек на континенте активировала свое Проявление.

И именно этот зыбкий туман был причиной, почему главой Охотников Менаджери стал ЧЕЛОВЕК. Девять лет назад, когда Блейк открыли ауру, именно ее папа умудрился нанять для обучения дочери — лучшую Охотницу Мистраля, живую легенду, не хуже Вейлской Глинды Гудвич. Азалия учила ее только рукопашному бою и стрельбе, три раза в неделю — но уж это делала на совесть, ибо стрелять умела не хуже Хонга.

Два малокалиберных пистолета, в иных руках почти бесполезных против Гримм, ее Проявление превращало в эквивалент тяжелых противотанковых ружей, потому что позволяло игнорировать основную причину того, из-за чего огнестрел так и остался лишь вспомогательным инструментом для Охотников — невозможность добавить в кинетическую энергию пули и праховых эффектов собственную ауру.

После того самого нападения на Менаджери и раскола Белого Клыка, папа уговорил Азалию уехать вместе с ним — потому что та действительно могла, просадив всю свою немаленькую ауру в один-два выстрела, "прокачать" обычную пушку до мощности "антидраконьей". Убийца Драконов — так ее звали в стране фавнов, "Третья Пушка Менаджери" — смеялись подчиненные ей Охотники, когда были уверены, что командир не услышит.

Раньше Блейк никогда не задумывалась об этом, но сейчас поймала себя на мысли: "А когда папа нанимал ее для обучения, это было просто желание достать самое лучшее для своей дочери или он уже тогда искал способ обойти ограничения Королевств?"

— Я уже отправила сообщение твоим родителям, — спокойно сказала Азалия, глядя на Хонга поверх прицела. — Они на встрече, но скоро освободятся. А пока нам следует решить другой вопрос: кто, черт возьми, ты такой?

Они ответили с такой синхронностью, будто репетировали это несколько часов. Мягкий и глубокий голос Блейк сплелся с густым баском Хонга, и кошка с удивлением отметила одинаковую сталь и уверенность в таких разных голосах:

— Он мой партнер.

— Я ее партнер.

— Ты не похож на ту грудастую блондинку, — хмыкнула Азалия. — Да и на Охотника — тоже, уж я-то разбираюсь.

Ее пальцы в кожаных перчатках со скрипом сжались на рукоятке:

— Белый Клык.

Хонг не задумался над ответом ни на секунду:

— Больше нет.

— Еще один раскаявшийся? — оскалилась Охотница.

— Раскаяние — это не ко мне. Я был солдатом — выполнял приказы, стрелял в кого скажут. В кого не скажут — не стрелял. А потом этот рогатый ублюдок убил двух моих друзей, потому что они оказались против той херни, которую он устроил в Вейл.

Медленно, чтобы не нарваться на пулю, Хонг поднял руки и развязал бандану на голове. Одно-единственное острое лисье ухо оживленно зашевелилось, обретя свободу, еле слышно шурша о коротко стриженные рыжие волосы.

На памяти Блейк Хонг впервые показался ей без шапки, банданы или хотя бы полотенца на голове, впервые дал увидеть изуродованную голову — бугристая рубцовая ткань, наросшая поверх снятого скальпа, покрывала всю левую половину, от человеческого уха и до макушки, оставляя открытым пенек, оставшийся от второго лисьего.

Прежде, чем Блейк успела его остановить, лис шагнул вперед, прямо под дуло пистолета, так близко, что увернуться от выстрела становилось просто невозможно.

— Так что в жопу Белый Клык, — глухо, с затаенной злобой, прорычал он. — В жопу Адама, в жопу его начальство, которое прохлопало, в жопу моего командира, который убил рогатого, пожертвовав десятками жизней тех, кто поверил ему. В жопу вообще всех.

Блейк, не в силах оторвать взгляда от его головы, рефлекторно коснулась живота. Даже сквозь ткань тоненькой маечки она отчетливо чувствовала толстый уродливый рубец, перечеркнувший бледную кожу от левого бока через все тело, обрываясь только под правой грудью. Удар, нанесенный той, кого она любила, в момент, когда пришла спасать жизнь. Удар, едва не перерубивший ее пополам, почти распотрошивший ее, оставив рубец не только на коже, но и на ребрах.

Сейчас, глядя на своего партнера, она могла думать только о том, что самое ужасное в Падении Бикона — в том бою не было победителей, а были одни лишь жертвы. В ту черную ночь проиграли все — Адам и Белый Клык, фавны и люди, она сама и Мор. Мертвые друзья Хонга, разрушенный город, все отделение Белого Клыка в Вейл, переставшее существовать к утру, искалеченная Вайс, израненная Янг, миллионы других трагедий, столь огромных числом, что их просто не получалось упихнуть себе в голову... Весь мир, вся планета потерпела поражение.

"Что же ты натворил, Адам..."

В себя ее привел тихий голос Хонга, уже утративший прежнюю злобу:

— Те, кто умерли, чтобы остановить Адама — они верили в это тупое равенство, и погибли, чтобы его достичь. Именно Скарлет или Курай должны были стоять здесь и говорить с тобой, Охотница, но они мертвы, а тот, кто всю жизнь плевал на всю эту хрень — выжил, — Хонг устало покачал головой. Горечь в его словах была почти осязаема, имела цвет и фактуру, темную и густую, шершавую, как наждачка. — Я не умею воскрешать мертвых. Я не умею путешествовать во времени, да и на искупление мне плевать. Я просто парень, который выполняет приказы. Последний, который я получил — охранять Блейк и доставить ее в Менаджери. Я мог просто привести ее к воротам, развернуться и уйти куда глаза глядят, оставив вас разбираться с этим дерьмом — уж я-то не пропаду, на Темных Землях всегда нужны ребята, которые знают, какой стороной ствола тыкать в Гримм.

Блейк не видела его лица, но в следующий словах отчетливо расслышала улыбку — ту самую, неловкую из-за непривычной мягкости, которую она видела всего пару раз... и не забудет уже никогда.

— Но я остался, потому что Блейк пообещала мне, что сделает все, чтобы воплотить в жизнь то, во что верили мои друзья. И теперь я парень, который выполняет ЕЕ приказы — и так будет до тех пор, пока она держит свою сторону нашего договора. Если она остается здесь — я остаюсь тоже. Если вы верите ей, вы верите и мне... потому что теперь это одно и тоже.

Секунду Азалия пристально вглядывалась в его лицо, а потом, будто отыскав что-то, ведомое только ей, кивнула и опустила пистолет. Когда она посмотрела поверх плеча Хонга на Блейк, та лишь беспомощно улыбнулась, пытаясь не показывать, как смущена и растеряна той уверенностью, что звучала в словах ее партнера. Долго под этим испытующим взглядом она не выдержала и отвела взгляд. Блейк попыталась взять себя в руки, но очень быстро поняла, что ничего не сможет поделать с этим теплом, сдавившим грудь и разукрасившим бледные щеки. Единственное, что ей оставалось — в тысячный раз повторить обещание не повторять старых ошибок, не оставлять тех, кем дорожит и никогда... никогда! больше не убегать.

Азалия вздохнула.

— О, Гиру будет ждать такой сюрприз... я оставлю тебя в живых, лисичка, только чтобы посмотреть на его лицо, когда до нашего славного лидера дойдет.

Запаниковав, Блейк ответила быстрее, чем успела подумать о том, что говорит:

— Ты все не так поняла!

— Не так поняла что? — дернула уголками губ Охотница в невеселой ухмылке, но Блейк была слишком выведена из равновесия, чтобы обрадоваться смене настроения наставницы. — Я ничего не сказала.

— Мы не... — начала было Блейк и тут с ужасом заметила, что Хонг начинает оборачиваться. Не придумав ничего лучше, она шагнула вперед и, положив ладони ему на щеки, силой удержала голову на месте.

— Мы не что? — переспросил Хонг. — Что вообще происходит?

— Она покраснела, — снисходительно объяснила Азалия.

— Неправда! — прошипела Блейк.

-...О, Прах, ты и правда покраснела, принцесса! — развеселился Хонг. — Вон в том отполированном чайнике все видно!

Блейк бросила взгляд в направлении, указанным лисом... и застонала в голос — зеркальная серебристая поверхность отражала все даже слишком хорошо.

— Ты опять сделал это Хонг, — простонала она. — Опять превратил серьезный разговор в гребанный фарс!

— Язык, Блейк! — продолжал ржать уже почти в голос лис. — Принцессы не должны знать такие слова! Мне завести для тебя банку-матюгальник?

Блейк уже была готова вдарить ему посильнее (это чудовище и святого доведет до рукоприкладства!), но застыла, мгновенно позабыв и о Хонге, и о тете, потому что очень далеко, на самой границе ее расширенного слуха, различила торопливые шаги своей матери, расслышала ее нетерпеливый требовательный голос: "Где она?!"

Отпустив щеки партнера, она отступила на пару шагов, повернулась к двери... и попятилась снова, уткнувшись спиной в мгновенно посерьезневшего Хонга, который тоже расслышал уверенный голос и заискивающие интонации ответов прислуги. На мгновение она застыла в его руках, обхвативших за плечи, а после упрямо тряхнула волосами, повела плечами, сбрасывая руки, и снова шагнула вперед.

Вспомнив враждебность в глазах тети, Блейк поежилась, представив то же выражение на лице матери. Но...

— Я больше никогда не убегу... — еле слышно, одними губами, повторила она первые слова, которая говорила себе, просыпаясь; последнее, в чем клялась перед сном.

За тот десяток секунд, что потребовался ее маме, чтобы добежать до малой приемной, Блейк успела воскресить в памяти все страхи и сомнения этих двух месяцев, самые ужасные сценарии, выдуманные за время долгого-долгого пути. И только когда дверь рывком распахнулась, когда она взглянула в желтые глаза почти того же оттенка, что каждое утро видела в зеркале, она поняла, что все ее страхи были напрасны.

Какое-то неразличимое мгновение они просто молча рассматривали друг друга, жадно пожирая глазами. Блейк заметила, что мама немного поправилась, сменила душный деловой костюм, который так упорно продолжала носить, даже переехав в пустыню, на традиционную одежду Вакуо: просторную черную хакаму и белые таби, как до черноты загорела под безжалостным пустынным солнцем... даже длинные черные волосы, которыми она так гордилась, сменила короткая стрижка.

— Котенок... — прошептала Кали Белладонна, так тихо, будто боялась ее спугнуть.

— Мама... — выдохнула Блейк. — Я...

Больше ничего она сказать не успела — Кали бросилась вперед, мгновенно преодолев разделяющее их расстояние и прижала дочь к груди.

— Живая... — всхлипнула она, дрожащей рукой гладя Блейк по голове.

И Блейк сделала то, что всегда делают потерявшиеся дети, когда, измученные и израненные, вдруг оказываются дома, в абсолютной безопасности теплых сильных рук и голоса, который пел им колыбельные — она расплакалась. Вцепившись в хакаму, она самозабвенно рыдала, чувствуя, как с каждой слезинкой, впитавшейся в плотную ткань, с ее плеч падает камень, как этот страшный оползень летит по склону, сметая на своем пути любые преграды — и замирает где-то вдали, оставив за собой лишь очищенную от всего наносного душу и звенящую благословенную пустоту, лишенную боли.

Она не знала, сколько времени прошло, но в один момент слезы просто кончились. Несколько раз глубоко вздохнув, Блейк открыла глаза, преодолевая внезапно навалившуюся усталость, и подняла голову, встретившись взглядом с мамой, чьи щеки точно так же блестели от слез.

Наклонившись, женщина прижалась влажными губами ко лбу дочери:

— Все хорошо, котенок, — прошептала она. — Теперь ты дома.

Бледно улыбнувшись, Блейк кивнула и, наконец, посмотрела поверх плеча матери.

Ей всегда говорили, что ее отец — красивый мужчина. Блейк гордилась, но никогда не придавала этому значения — он был папой, термин "красота" к нему просто не применялся. И только сейчас, повзрослев и сама став женщиной, она поняла, что имели ввиду все эти восторженные поклонницы, пытавшиеся через дочь приблизиться к отцу. Высокий, с широкой фигурой воина, сдерживаемой, но ясно ощутимой мощью в каждом движении, он походил на охотящуюся пантеру. Серьезные золотые глаза, прямой аристократический нос, правильные черты лица, густая борода и длинные волнистые волосы до плеч — все это превращало Гиру Белладонну в тайную мечту любой женщины. Он даже старел красиво — морщины придавали взгляду мудрости, а первая седина в волосах — авторитета.

Но прямо сейчас выражение этого знакомого с детства лица так сильно отличалась от знаменитой спокойной уверенности... слишком много эмоций разрывали некоронованного короля Менаджери на части. В единый комок смешалось все: облегчение и радость, тревога и настороженность, надежда и недоверие. Он так и простоял все это время в дверях, даже не попытавшись присоединиться к жене — крепко сжав кулаки, он вцепился в дочь взглядом, будто отчаянно пытался отыскать в ней опровержение или доказательство своих страхов и надежд.

Аккуратно освободившись от объятий матери, Блейк медленно встала на ноги, ни на секунду не отводя взгляда от его лица. Сделала два шага вперед и застыла перед ним, глядя на родное лицо снизу-вверх, вновь ощутив себя нашкодившей маленькой девочкой. Мелькнула непрошенная мысль — статью Гира напоминал ей Мора.

Наконец, решившись, она заставила себя склониться в глубоком поклоне и произнесла самые трудные слова, которые вообще может сказать человек. Это далось ей на удивление легко — будто она уже выплакала все слезы, отпустила всю боль и стыд и смирилась с виной. Слова слетали с губ с уверенностью, которой она не ощущала годами, с силой, которую и не надеялась вновь отыскать:

— Ты был прав, папа. А я ошибалась. Пожалуйста, расскажи мне, как все исправить.

Секунду вокруг царила густая тяжелая тишина. Блейк сжала зубы, но хранила молчание, не поднимая головы. Наконец, она услышала тяжелый вздох, а на голову опустилась большая тяжелая рука, вновь напомнишая ей о Море, и...

— Нам надо поговорить, котенок. Расскажи мне все.

Самое очевидное и неоспоримое доказательство силы на Ремнанте, самая громкая бессловесная манифестация мощи и уверенности — не выключать на ночь свет. Такой привилегией на всей планете обладали только Королевства, лишь их столицы могли сверкать по ночам мириадами огней, представая с высоты золотым сияющим ковром небрежно рассыпанных драгоценностей.

Менаджери до такой уверенности было далеко. Блейк, с головой завернувшись в теплый плед, сидела на крыше, зябко ежась от уже подзабытого ночного пустынного мороза, так контрастирующего с дневной жарой, и бездумно пялилась в темноту. За этот бесконечный день она пережила столько эмоций — смеялась над Хонгом, перебрасывалась с ним шутками и трусила перед встречей с родителями, сгорала от стыда и съеживалась от боли под разочарованным взглядом тети, краснела от очередной выходки лиса, плакала от облегчения... и, наконец, была эта долгая исповедь, затянувшаяся до самого вечера, пять бесконечно долгих лет, рассказанных за несколько часов, история ее ошибок и боли, любви и разочарования, трусости и бегства. Блейк не скрывала почти ничего — и под конец чувствовала себя настолько вымотанной, что была уверена, что уснет, едва ее голова коснется подушки.