— Дождь будет, — сказала она, вытирая красные от сока руки о обтянутые юбкой бёдра. — Надо возвращаться.
Мы ещё не дошли до распадка, где пряталась наша новая хижина, как снова пошёл дождь. Вернувшись в так и непросохшую хижину, мы развели огонь и принялись поедать собранные ягоды (пока собирали, мама запретила мне есть, сказав, что надо набрать их как можно больше). Сегодня Ойты не артачилась и ела быстро и жадно. Дождь не унимался и мы так и просидели у плохо горевшего огня до тех пор, пока глаза не начали закрываться.
Ночью пошел настоящий ливень, который был столь сильным, что залил огонь. По полу струилась вода и стекала в очажную яму. Мы прижимались друг к другу, стучали зубами, молили и кляли духов. А дождь не переставал. Пасмурное утро застало нас за вычерпыванием воды из углубления очага. Дождь перестал и мама ушла собирать дрова. После, вооружившись ножом, она строгала и щепила их, добираясь до незатронутой влагой сердцевины. Потом развели огонь и мы расселись вокруг него, отпихивая льнущую к ногам Со: только её здесь не хватало — мокрой и грязной собаки, пахнущей гнилой шкурой. Впрочем, Со оказалась незлопамятной и принесла нам затравленного зайца. Тут уж и Ойты не могла более сохранять свой унылый вид: едва помятая тушка легла на истоптанный мох, старуха подпрыгнула на месте, хлопнула в ладоши и начала славить духов и нахваливать разинувшую пасть Со. Уже позже, когда дымящееся испечённое на углях мясо лежало на камне и мы смачно жевали его, утирая с подбородков блестящий жир, Ойты всё не могла униться и гладила Со, которой всё это уже изрядно надоело. В конце концов, собака не выдержала столь обильно изливающихся на неё ласк и убежала из хижины.
В середине дня туман, окутавший лог, рассеялся и мы смогли увидеть стадо мамонтов. Мокрые и взъерошенные, они встряхивались и, подняв хоботы, тянули воздух. Рассыпавшись нестройной цепью, они направились к болоту. Наблюдая за их медленным передвижением вдоль кромки темной воды, я коротал время до самого вечера, покуда они паслись.
После, ещё два дня, шли дожди. Низкие пепельные тучи клубились над самой землёй, задевая за острый гребень каменистой горы. Ручей переполнился и его бурные перекаты пенились едва ли не вровень с площадкой, где стоял наш шалаш. Поток стал столь мощным, что временами мимо нас протаскивало целые стволы деревьев, цепляющиеся за кусты и камни. Болото вышло из берегов и подтопило луг. Мамонты вновь забрались в тёмную чащу ельника. Мы дважды наваливали на шалаш груды веток и охапки травы, надеясь утеплить и сделать непромокаемой кровлю, но всё было тщетно: вода, как капала нам на головы, так и продолжала капать. Зато дым от костра, уходивший раньше сквозь многочисленные щели, теперь колыхался внутри, не желая уходить из хижины.
На шестой или седьмой день нашего пребывания на новом месте, вновь показалось солнце: к полудню сырую дымку развеял крепкий западный ветер, и небо очистилось от туч. Только вот бледную голубизну летнего неба теперь сменила насыщенная синева осеннего...
Лысые склоны холмистой гряды и равнина, раскинувшаяся у их подножия, сверкали под солнцем: влага после прошедшего накануне вечером мелкого дождика ещё не успела обсохнуть. Земля чавкала под ногами, расплываясь, обволакивала мои голые ступни (правда, мама пообещала в скором времени, если Со поймает ещё одного зайца, сшить мне новенькие чи), трава холодила щиколотки. Мама отдала мне свою безрукавку, а сама оделась в безрукавку Ойты (старуха идти с нами отказалась, сославшись на ломоту в ногах). Со, весело помахивая хвостом, трусила чуть впереди. Мы вновь шли за ягодами, шли, как обычно в сторону Долины Каменных людей. Ближние ягодники мы уже обобрали и теперь, с каждым разом, приходилось уходить всё дальше и дальше. В этот день мы взобрались повыше по склону и не прогадали: ягоды здесь было куда больше, чем у подножия холмов. Брусника стала водянистой и невкусной, но выбирать не приходилось: сгодится и такая. Пока мы рвали ягоду, Со промышляла мышей, гоняясь за ними по каменистым осыпям. Вскоре спина моя заныла и я прилёг отдохнуть, прислушиваясь к словам песни, что негромко напевала мама. Я сразу узнал эту песню: не раз я слышал её от своей бабушки, да и мама частенько исполняла её, пока мы жили в родном тхе-ле.
— Чи-кья молила Мать,
Кляла родных.
Она была одна в густом лесу,
И Осамина свет не достигал земли, —
пела мама, покачивая в такт головой. Её приглушённый, но ровный голос звучал отчётливо и внятно. Слова песни вернули меня в моё раннее детство: я вновь видел лицо своей давно умершей бабушки, склонившейся надо мной, её дребезжащий голос пел ту же самую песню...
— Ей некуда идти, она одна.
И родичей уж след ей не найти.
Оставили её на милость духам,
Погибели её хотели все...
Я, мысленно опережая слова песни, вспоминал историю бедной Чи-кья, которую бросили родичи, испугавшись её умения понимать язык духов (слыхано ли — женщина колдунья!). Они связали её, поставили на муравейник и ушли. Её крики не остановили их. А она молилась, молилась и ей явилась Мать. Она пришла в образе гиены и освободила молодую женщину, после чего исчезла.
— И в чреве у неё росло дитя.
И с неба на неё смотрела Мать.
И родилось дитя в лесной глуши.
И Мать всего живого коснулась его лба.
Он рос, мужал.
Был быстрым, как олень и сильным, как бизон.
Его стрела разила орла средь облаков,
Его копье не раз вонзалось в сердце льва.
Сын Чи-кья вырос большим и сильным. Он поклялся перед Ге-тхе и Проматерью отомстить за мать её родичам. Мать отговаривала его, просила остаться, но он не слушал её, упрекал в ненужном милосердии. Он не умел прощать. Он взял оружие и отправился искать своих родичей, которых никогда не видел. Но злые духи нашептали родичам, что он идёт за их кровью и те, устроив засаду, схватили сына Чи-кья. Отобрали оружие, связали и ушли спать, собираясь покончить с ним утром. Но Урэг-этаг (так звали сына Чи-кья) ночью разорвал путы (ведь он был очень силён, сильнее большого медведя) и голыми руками убил всех мужчин пленивших его, всех тех, кто некогда хотел убить его мать.
Я слушал песню и сердце моё наполнялось гордостью за Урэг-этага: он был настоящим воином, не знающим страха, доблестным и беспощадным. И мне виделось, что когда-нибудь, когда я стану большим, я, как и сын Чи-кья, пойду и отомщу страшным чужакам и глупым Пыин-ли за смерть своего тхе-хте. Воображение рисовало передо мной образ смелого и сильного воина, отрубающего головы врагам; этим воином был я... "Я стану как Урэг-этаг! — думал я, слушая пение матери, — я отомщу, обязательно отомщу!". Мои кулаки сжали хрупкие стебли брусники и вырвали их с корнями: так велика была моя ненависть!
— Он отомстил за свою мать.
Чи-кья вернулась к людям.
Никто не смел её прогнать.
И сын её прославил племя.
И улыбнулась Мать с небес.
Со ткнулась мне в плечо. Я нехотя поднялся. У её ног лежала маленькая серая тушка.
— Мама, Со нам мясо принесла! — закричал я и, схватив пищуху, подбежал к маме.
— Это хорошо. Сегодня сварим похлёбку, — мамины глаза лучились радостью. — Ещё немного — и у тебя будут новенькие чи! — весело добавила она кивнув на мои грязные ноги. Я смущенно потёр нога об ногу.
— Мама, — сказал я спустя некоторое время. — Хорошо бы нам ещё мяса добыть. — Мой взгляд был обращён на невысокий отрог, закрывающий от нас болотистую низину. — Я возьму Со и пойду к болоту: может добудем чего-нибудь.
Мама строго посмотрела на меня. Сердце моё упало: не отпустит, побоится, что со мной что-нибудь случится... На мамином лбу залегла морщинка. Колкий взгляд её больших глаз изучающее скользил по моему лицу.
— Хорошо, Сикохку, иди, — неожиданно для себя услышал я. — Со — отличный защитник. Но всё равно, будь осторожен. Местность незнакомая..., — она умолкла и махнула рукой. — Иди, иди, а то сейчас напугаю сама себя! Иди!
Я широко улыбнулся: спасибо Мама! — и поманив Со побежал вниз по склону, распинывая траву и грязь. И пока бежал, в моих ушах всё ещё звучала песня о могучем Урэг-этаге. Со, помахивая хвостом и радостно порыкивая, скакала, точно расшалившийся оленёнок, рядом. Я как настоящий охотник иду промышлять дичь, даже собака у меня есть! Сердце моё было переполнено чувствами: мама, как взрослого, проводила меня на охоту! Я совсем большой стал. Теперь всегда буду искать добычу. Жаль лука нет; тут бы и мой, детский, сгодился: утку подбить, что — большой силы не надо. На бегу я оглянулся и махнул маме рукой: она, перекинув через плечо лямку раздутой сумки, уже шагала по направлению к нашей хижине. Она тоже помахала мне. Я торжествовал.
Спустившись почти до самой равнины, я умерил шаги и повернул направо. Начал взбираться на крутой гребень. Ноги скользили. Споткнулся, ткнулся плечом в грязь. Со, виляя хвостом, смотрела сверху: ну что же медлишь, охотник? Я поднялся и полез дальше. С возвышенности посмотрел вперёд: ещё пара увалов и дойдем. Собака подставила голову под мою руку и я почесал у неё за ухом: опять каких-то колючек нацепляла.
— Ну что, Со? Будем охотиться? — Собака, смахнув мою руку, подпрыгнула и лизнула в лицо. — Тьфу, Со! Ты чего? Пошли.
Снова бегом мы спустились в лощину и опять начали подъем. Я посмотрел наверх: нет, мамы не видно, обзор закрывал высокий бугор, увенчанный, как шапкой, каменистой грядой. Со что-то вынюхивала в траве. Наверное, зверь, какой, прошёл. Почти у самой верхушки отрога остановились передохнуть. Со вертелась рядом.
— Скоро уж дойдём, — сказал я, переводя дыхание. — Недалеко... — Я начал обтирать грязь с ладоней.
Вдруг Со зарычала. Я поднял глаза. Что такое? Шерсть на загривке у Со встала дыбом. Кого-то почуяла. Может мамонтов? Я вспомнил, как она убегала при их приближении.
— Глупая, чего боишься, — я засмеялся и попытался дотянуться до неё, но Со уклонилась от руки и, не переставая рычать, смотрела на возвышавшуюся над распадком скалу. Я почесал затылок: должно быть, не мамонтов чует собака, какого-то другого. Если б это был олень или баран, рассуждал я, кинулась бы наверх, погнала. Что-то завибрировало внутри: холодок стал расплываться по телу, недоброе предчувствие коснулось разума. Как упрёк, всплыли мысли об Урэг-этаге: тоже, захотел стать таким он! У Урэга не затряслись бы ноги. Борясь с приступом страха, до тошноты сжимавшим горло, я встал и, косясь взглядом на утёс, побрёл дальше. Со пошла рядом. Когда взобрались на косогор, Со немного успокоилась. Уже не рычала, загривок стал гладким. Вот, дурёха! Перепугала чуть не до смерти. Я глянул на утёс. Ничего, пусто. Наказали же духи глупой собакой! Хотя, может, волков унюхала: их тут, пожалуй, не мало. Стало стыдно. Мама поверила мне, думала не мальчика — юношу отправляет на охоту, а я ... Чуть не описался от страха, как дитё. Захотелось поддать Со ногой, но сдержался: чего с неё взять? Кто знает, что у неё в голове крутится? Я встряхнулся и бодро зашагал вниз: вон за той гривой лежит болото. Со семенила по пятам. Я уже чувствовал приносимый слабым ветерком гнилостный запах запрелой травы и тины. Нужно быть осторожным, чтобы не вспугнуть птиц. Нам надо приблизиться к ним вплотную, а для этого продвигаться следует медленно и бесшумно. Я погрозил Со и прошептал:
— Иди тихо.
Низину прорезала глубокая промоина, окаймленная пышными кустиками разросшейся полыни. Тут было сыро. Ступни проваливались в глинистую почву. Со, с разбегу, легко перемахивала через извилистую канаву, промытую в рыхлой земле бурными потоками и уткнулась в траву, шумно сопя носом. Снова услышал я её приглушённое ворчание. Ну что опять? Я торопливо подошёл к осыпающемуся краю рытвины; мелкие комочки подсохшей грязи упали на влажное дно. Невольно, перед тем, как переступить канаву, я посмотрел вниз и охнул: на непросохшем ещё иле отчётливо отпечатался крупный след, чтобы узнать который мне не потребовалось много времени. Недавно, находясь в Долине Каменных людей, я мог видеть точно такие же следы едва ли не на каждом шагу. Сомнений не было: здесь прошёл пещерный лев. Я закусил губу и почувствовал сладковатый привкус крови во рту. Он был здесь совсем недавно. Рваные края львиного следа немного затянулись, а в рытвинах проступила вода. Со, прижимая к голове уши, припадая на брюхо, заскулила. Я дрожащей рукой вытер испарину со лба, торопливо перепрыгнул через промоину и едва не наступил на Со, заметавшуюся меж ног. Хотел прикрикнуть на неё, но быстро спохватился: нельзя. Уже знакомое чувство охватило меня: всё тот же ужас, который, как я надеялся, мне уже не придётся вновь испытать. Спотыкаясь, судорожно сжимая и разжимая пальцы, с выпученными глазами, я пошёл к последнему подъему, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не побежать сломя голову. Со скулила и не отставала ни на шаг; я всё время чувствовал, как её отсыревшая шерсть елозит по моему колену. По тому, как она себя вела, я понял, что лев либо был здесь совсем недавно, либо, как бы не хотелось мне этого, все ещё находится неподалеку. Может, как раз с того самого утёса, на который рычала Со, он только что наблюдал за мной. Выходит, что я, отправившись на охоту выслеживать дичь, сам превратился в неё? Глаза защипали предательские слёзы, но я сумел побороть себя и даже не всхлипнул: Урэг-этаг никогда не плакал, не заплачу и я. Если суждено умереть, то встречу смерть, как подобает мужчине. Подбородок дёрнулся, губы скривились, как от судороги. О, духи, а умирать-то совсем не хочется! Да ещё такой страшной смертью. Босые ноги скользнули по чему-то холодному: я посмотрел на землю и увидел, что влетел в брусничник; по траве и по пальцам ног расплывались красные капельки ягодного сока. "Вот так и моя кровь падёт на эту траву..."
Постепенно мои ноги начинали переступать всё быстрее и быстрее. Сам не замечая того, я вскоре уже не шёл, а почти бежал. Взобравшись на увал, я осмотрелся. Внизу, под каменистым замшелым склоном с редкими кустами, протекал ручей. Чуть ниже начинался ярко-зелёный луг, поросший сочной травой, переходящей в топкие, заросшие осокой и камышами, берега болота, поверхность которого, точно пухом припорошили, кишела плавучими островами из приткнутых крылом к крылу перелётных птиц. Уходить туда? Но был ли смысл. Мамонтов я не видел: они, наверное, ушли куда-то, должно быть, вон за тот лесистый отрог, узким мысом вдающийся в сырую низину. Или где-то повыше луговины забрались в чащу в поисках переспелой пучки и сараны. Эх, были бы они здесь, пошёл бы к ним: лев ни за что бы, ни решился последовать за мной. Я обернулся и посмотрел вверх по ручью. Где-то там, скрытая густой зеленью ивняка, притаилась наша хижина. Наверное, подумал я, мама уже повесила на шест полную ягодой сумку и пристраивается у очага, где, насупив седые брови, сидит надутая Ойты. Может к хижине пойти? Это разумно. Но Со, когда смотрит на склоны поднимающейся от равнины гряды Гэ-эрын, всё время скалит зубы и рычит. Значит, опасность скрывается там. Что же делать?!
Ноги понесли меня вниз. На середине склона я повернул наверх и косогором пошёл к шалашу. Со, покусывая мои худые икры, бежала за спиной, жалобно повизгивая. На солнце нашла серая тучка, и всё вокруг как-то сразу померкло. В голове всё смешалось, точно вместе с солнечным светом туча заслонила от меня всякую надежду на спасение. Я старался теперь смотреть вперёд, боясь заметить то, или того, от чего, или от кого, бежал. Я понимал, что так нельзя, что это только ухудшает моё и без того отчаянное положение, но ничего поделать не мог. Идти было нелегко: зазубренные камни, трещины, прикрытые травой и мхом, колючки, всё это затрудняло подъём. Дыхание учащалось, я стал задыхаться, припал к земле, упершись руками в выступающий из склона валун. Со прижалась к моему плечу и лизала горячим языком мое ухо. По моим догадкам, до хижины оставалось не так уж и далеко. Но кричать бесполезно: шум мечущегося между глыб каскада заглушал все звуки вокруг. Ничего было и думать, что мама и Ойты услышат мои призывы. Вон там, где торчат вялые, избитые ураганами ёлки, находился наш шалаш. Так близко, и так далеко для меня! Когда коленки перестали дрожать и лёгкие уже не разрывало от боли, я снова пошёл вверх.
