Орбита для Сталинских соколов

Михалыч, колхозный пастух, сквозь защуренный солнцем глаз оглядывал стадо и выкрутасы Игнатия Петровича перед пегими телками. Помощник неумело и без надобности махал кнутом, сёк воздух... Надо бы прикрикнуть для порядка, но зачем хорошего человека обижать? Да и лень. От камня, на котором сидел пастух, тянуло не стылой сыростью, как то полагалось бы в это время года, а ласковым теплом. Одного этого ради не стоило с места двигаться.

По календарю глядя, впору дождю со снегом, а тут такая теплынь! Вон и Петрович, хоть и чуждый крестьянской жизни, а понимает — шляпу свою снял, на ветку повесил. Михалыч привстал, поглядел. На интеллигентовой лысине весело отражалось восходящее солнце.

— Эй, Петрович! — крикнул пастух товарищу. — Шляпу одень, лысину застудишь!

Тот не расслышал, но, обернувшись, заулыбался.

Во как они теперь запросто! А сперва-то Михалыч робел городского человека из газеты. Очков робел, портфеля кожаного с двумя блестящими замками, да шляпы с калошами, но к концу второго дня они уже по-свойски разговаривали — Михалыч да Петрович. Оказалось, что за шляпой, да за калошами городскими, душа — человек живет. И выпить мастер и закусить, а уж говорить начнет — заслушаешься. И про Африку с Америкой и тамошний героический пролетариат и про Мировой Империализм и про жизнь Московскую толково расскажет.

А по хорошему собеседнику у Михалыча душа давно болела.

Кто с пастухом поговорит? Некому! Пастух все больше с коровами, а они — известное дело — твари бессловесные.

А особо уважительно, что гость городской сам его выбрал! Как репей ухватился. Ему ведь, как оказалось, в газете так и сказали — пастуха найти и вызнать, что простой советский пастух думает о войне, о мире, о товарище Сталине. Расспрашивает обо всем, записывает, ну и помогает, конечно, как может. Хотя какой из него помощник?

Михалыч улыбнулся.

Одно слово — городской. Ни сноровки, ни ловкости. И чего он там и впрямь размахался? Еще глаз кому по неопытности выхлестнет... Он все-таки привстал и прикрикнул:

— Эй, Петрович! Не гоняй скотину. Иди сюда лучше. Поговорим...

Волоча за собой кнут, довольный жизнью журналист поднялся к теплому камню и до хруста в костях потянулся, прогоняя остатки сна.

— Хорошо как, — вздохнул городской гость. — Вот она Россия-то! Настоящая! Посконная! Нутряная!

Ну, насчет "нутряной" это он, положим, загнул. Не такая уж и нутряная, если до Москвы, до товарища Сталина, всего пятьдесят верст, а вот место и впрямь было не простое — колхозный выпас. Лес в этом месте расступался, давая место огромной — с версту длинной и с полверсты шириной — поляне.

Колхозные коровенки бывали тут часто и особого присмотра не требовали, оттого люди усевшись на камне спина к спине, могли говорить о новой жизни, о колхозе, о товарище Сталине. Ну и о главном, конечно — о близкой войне.

Поглядывая на часы, словно солнца ему мало, Петрович спросил.

— Ты, Михалыч, в гражданскую воевал?

— Воевал, конечно...

— На чьей стороне?

Пастух сперва не понял, а потом в голос захохотал.

— Ну шутник ты, Петрович! Ну шутник!

— А зачем?

— Что значит "зачем"? — удивился пастух.

— Ну, чего тебе не хватало? Чего вообще людям не хватает, раз они воюют? Порода у нас, что ли такая?

Колхозник свой ответ с вопроса начал.

— А вот ты скажи, Петрович. Ты человек городской, к партии приближенный это знать должен. Чего больше всего человек в жизни хочет?

Обалдевший от осеннего тепла шмель закружил вокруг журналиста. Тот ловко сбил его шляпой в траву и ногой придавил. Мокро хрустнуло.

— Это смотря кто... Кто хлеба досыта, кто славы всемирной, а кому и мыслей возвышенных достаточно.

Почувствовав какую-то подковырку в ответе, пастух возразил.

— Ну, положим, на голодное брюхо и мысли в голове разбегутся... А если вообще?

— Вообще?

Хитринка ушла и из глаз и из голоса товарища.

— Наверное, свободы.

— А вот и нет! — Довольно, словно этого ответа и ждал, возразил пастух. — Свобода сама по себе не нужна.

— Что ж тогда?

— А справедливости! Каждый хочет, чтоб мир вокруг него по справедливости строился!

— Знать бы что это еще такое — справедливость...

Он чуть отстранился, улыбнулся. Вид у него заделался такой, словно к чему-то прислушивался.

— Мастак ты Михалыч загадки загадывать.

Михалыч даже обиделся слегка. Он, понимаешь, душу нараспашку, а этот еще и улыбается.

— Вот скажи мне, мил человек, при старом режиме имелась справедливость? — с задором спросил пастух.

Петрович снова посмотрел на часы, даже поднес их к уху.

— Нет, ты ответь, имелась?

— Не было... — как-то вскользь, словно не о главном говорили, ответил Петрович.

— А вот врешь! Была! Только не для всех.

Где-то далеко родился звук, словно стая комаров снялась с ближнего куста и направилась к ним....

То ли гул, то ли гром нарастающий прокатился в высоком бледно-голубом ноябрьском небе.

— А сейчас, стало быть, для всех? — странно улыбнувшись, спросил новый товарищ. — "С южных гор, до северных морей"?

— И сейчас не для всех. Только тогда справедливость для царя да попов, да для чиновников с офицерами была, а сейчас она крестьян да рабочих касается. Сам посуди кого в России больше.

— "Справедливость" — укоризненно протянул газетчик. — А вот товарищ Карл Маркс считает, что все дело в прибавочной стоимости.

— В справедливости, — упрямо повторил пастух. — Русскому человеку справедливость подавай, да все поровну чтоб... Я как сообразил, за что большевики борются, так сразу в красные партизаны подался — за крестьянскую справедливость воевать. Вот тебе и ответ...

Гул в небе сделался явственнее и городской гость повеселел.

— Думаю, ошибаешься ты, Михалыч. Справедливость материя тонкая. Она-то как раз офицеров да бар, да студентов недоучившихся интересовала. А рабочему да крестьянину что-то посущественнее подавай...

Он подмигнул и наклонился к портфелю.

— Ты что, Петрович, думаешь, народ в Революцию поверил оттого, что хлебушка у него было не досыта? Нет, шалишь брат! Народ тринадцать лет назад за большевиками пошел, потому что большевики путь к справедливости указали.

Пастух прищурился, ожидая умного ответа, и дождался.

— А вот, кстати...Михалыч. Сегодня вроде как праздник?

— Ну... -сообразив что к чему, и оттого заранее улыбаясь спросил пастух.

— Так может, мы употребим, ради торжества Справедливости?

Журналист дотронулся пальцами до горла, словно слова его для пастуха без этого жеста могли оказаться непонятными. Вдруг тот подумает, что ему молока или сметаны предлагают?

— Почему нет? Очень даже возможно...

Быстро, словно в сказке, возникла фляга, что Петрович безотрывно носил с собой и два стакана червленого серебра -остатки старой дореволюционной жизни. Он налил по половинке и Михалыч, удивленный необычной прижимистостью товарища, спросил:

— Ты что, краев не видишь? Чего жадничаешь!

— Для разгону по половиночке, — твердо отрезал Петрович и пастух послушался. Вдруг, коли спорить, так и вообще ничего не нальет?

— Ну... За победу...

-... Мировой Революции! — торопливо добавил Михалыч и, выдохнул по привычке, хотя лишнее это. Не сивухой его городской друг потчевал, а вкусным французским вином под названием "коньяк" Духовитая влага ущипнула язык, холодным огоньком прилипла к деснам и скатилась внутрь. Раздувая ноздри, бывший красный партизан разок-другой вздохнул. Аромат коньяка смешал мысли, отодвинув настоящее и приблизив прошлое. Потеряв нить разговора, Михалыч ткнул себя в грудь, словно вышибал из себя застарелую занозу.

— И такая нестерпимая боль от несправедливости, что хочется все в этом мире поменять!

Он попытался обнять товарища, но не смог.

Руки онемели. Понимая, что что-то произошло, но, еще не соотнеся беду с выпитым вином, он опустил руку, чувствуя, как пропадают пальцы, как волна надвигающейся слабости кружит голову и укладывает его к подножью горячего камня. Удивляясь несообразности происходящего, он посмотрел на товарища. Тот смотрел с настороженной напряженностью.

— Ты чего, Михалыч? Плохо тебе?

Пастух открыл, закрыл рот, но из горла и звука не вылетело.

Взгляд его уперся в стакан, что Петрович продолжал держать в руке. Глаза еще слушались пастуха, и недоумение заставило поднять взгляд. Поймав взгляд, Петрович улыбнулся и перевернул стакан. Медленно, словно в остановившемся времени или, если вдруг каким-то чудом коньяк превратился в кисель и тягучий, пружинящей струйкой потек в траву.

— За что? — всё ж найдя в себе силы, прохрипел Михалыч.

— За то, что водку хорошо пьешь, за философию разумную. Живи уж, красный партизан... Проспишься...

Гул приблизился, стал мощнее.

Журналист поднял голову.

Из-за леса, едва не касаясь крыльями верхушек деревьев, вынырнул аэроплан.

Журналист смотрел на это без удивления, даже с радостью. Уже не обращая внимания на засыпающего пастуха, откуда-то из портфеля он достал ракетницу. Грохнуло. В воздух порхнул комок огня. Ракета пролетела низко, не выше деревьев, и упала на поле. Аэроплан, получивший условный сигнал, в ответ качнул крыльями. Следом за ним над поляной показался еще один, и еще, и еще...

На его глазах первая машина, сделав в воздухе круг, с дальнего конца зашла на посадку.

Подскакивая на кочках, распугивая коров, она добежал почти до края поляны. В последний раз размешав винтом воздух, аэроплан остановился. Журналист увидел, как из кабины на крыло выскочил затянутый в кожаный летный комбинезон пилот. Доверчивостью гость не страдал — ствол маузера смотрел в сторону журналиста. Игнатий Петрович побежал к аэроплану, но за два десятка шагов перешел на "строевой". Замерев по стойке "смирно" перед летчиком, отрапортовал:

— Капитан Несмеянов. Местность зачищена. Шесть бочек бензина вон в тех кустах.

Обведя взглядом поляну, пилот отошел в сторону, и несколько раз наособицу взмахнув рукой. По его знаку парившие над поляной железные стрекозы стали заходить на посадку.

С нарастающим рокотом стальные стрекозы планировали к земле и рвали зеленые травы, гоняя по ним блестящие росой волны.

Капитан смотрел на садившиеся на траву самолеты и людей, входивших из них и у него щипало в глазах. Герои... Эти люди шли на смерть, на подвиг... Чистые души, рыцари без страха и упека.... А ему — нельзя. Он смотрел на них с завистью.

Времени тут не оставалось ни минуты. Деловито, не обращая внимания на него, пилоты катили бочки, чавкали насосы, заполняя пустые баки самолетов советским бензином.

— Капитан!

Капитан очнулся.

— Слушаю!

— Поручение вам...

Капитану отчего-то почудилось, что пришло время чуда и скажет сейчас незнакомый пилот: "Давай, капитан, с нами! Ты нам нужен! Прижмем хвост большевикам!" Он даже слегка приподнялся на носках в ожидании этих слов, но...

Но чуда не случилось.

Командир кивнул в сторону двух штатских, что стояли в стороне с тем же выражением зависти на лицах, что и у самого капитана.

— Доставите наших товарищей до Москвы. В целости и сохранности. Все понятно?

— Есть!

Хоть и не в форме, а вскинул ладонь к мягкому полю шляпы.

Четверть часа офицеры обихаживали свои аппараты. Кто-то курил в сторонке, кто-то стоял, упершись лбом в берёзу, прощаясь с Родиной.

Минуты сгинули — и снова рёв моторов, ветер, волнующуюся трава... Один за другим аэропланы разворачивались в сторону Москвы.

Теперь их не могло остановить ничего. Почти ничего.

Четверть часа спустя под крыльями потянулись крыши московских пригородов.

СССР. Москва. Красная площадь.

Ноябрь 1930 год.

С полуверстной высоты Москва смотрелась какой-то фантастической картой, планом, созданным безумным архитектором. Шестерка аэропланов шла ниже рваной облачности, и город смотрелся как пятак на ладони. Ноябрьское солнце высвечивало серые улицы, заполненные людьми. Под крыльями уже промелькнул Александровский вокзал, и Кремлевские башни неслись навстречу привычными двуглавыми орлами. Слава Богу, у большевиков не дошли руки до этих символов старой России. Бог даст, и вовсе не дойдут.

Оторвав взгляд от золочёных орлов, пилот посмотрел вниз. Голодранский праздник, день скорби униженной и растоптанной России был в самом разгаре. Пролетарии текли по Тверской, вдалеке вливаясь на Красную Площадь.

Они казались серыми потоками, украшенными кое-где кумачовыми полосками лозунгов. Людские головы походили на выпуклые камни булыжной мостовой, по которой водой несло всякий мусор — обрывки красных тряпок, солому, плевки...

Время пришло. Святое время мести.

Ах, не подумали когда-то члены Московской Городской Думы, что поставили здание для себя между Тверской и Красной Площадью. Как теперь на площадь попасть? Да и с другой стороны, со стороны Москвы-реки тоже не подойти — мешал собор Василия Блаженного... Ну так с Бармы и Постника какой спрос?

Придется укладываться в те секунды, что будет аэроплан над брусчаткой.

Получится... Должно получиться!

Красные их наверняка не ждали. Операция была настолько секретной, что кроме участников, что сейчас неслись следом, знали об этом не более десятка человек — тех, кто обеспечивал горючее на аэродромах подскока. Ни один не предал! Ну, теперь-то красные кровью умоются!

Вытянув из кабины руку, штабс-капитан Огарев подал сигнал к атаке.

Самолеты за его спиной разошлись, вытягиваясь в неширокой клин. До земли, точнее до брусчатки, обильно политой в 17-м кровью защитников Кремля, юнкеров и офицеров, оставалось саженей 200.

Теперь серая толпа внизу разделилась на отдельные фигурки. Возомнившие о себе хамы, там, внизу, задирали головы, махали руками. Штабс-капитан скрипнул зубами. Несколько лет назад эти фигурки отобрали у него Родину, отобрали счастье спокойной жизни и страну с гордой тысячелетней историей...

Пилот нажал на гашетку и грохот двух пулеметов добавился к реву двигателя. Сквозь винт он видел, как пули жалили толпу, укладывая людей на камни. Хамы! Мужичье отродье! Под крыльями мелькнуло и кануло в вечность перекошенное в крике лицо.

Восемь пулеметов били по изгаженной площади, выметая с неё человеческий мусор. За товарищей офицеров, что погибли от пуль красных бандитов, за растоптанную жизнь с тихими вечерами и интеллигентными разговорами о Канте и Ибсене, за унижение великой Империи, за Государя Императора, за жизнь эмигрантскую... Он не сдержался — закричал, выпуская то, что копилось внутри шести долгих эмигрантских лет!

Несколько секунд безумного счастья, утоления мести, когда кажется, что машина дрожит вместе с тобой не от выстрелов, а от радости...

Мгновения оторопи, там внизу, прошли. Спрессованные волей диктатора пролетарии пытались разбежаться, однако теснота площади не позволяла этого. Дальние ряды, только что вышедшие на площадь, напирали, еще не сообразив, что путь вперед — путь к смерти. С той стороны накипь красных знамен колыхалась на поверхности серого человеческого моря.