Комета. Два письма

Я приткнулась с левой стороны надстройки, смотрю назад, на чуть расслабившихся у пушки артиллеристов и Касимовича с напарником, вспоминается напеваемая Соседом задорная:

Артиллеристы!

Сталин дал приказ!

Артиллеристы!

Зовёт Отчизна нас!

Из сотен тысяч батарей,

За слёзы наших матерей,

За нашу Родину!

Огонь! Огонь!...

Я даже не заметила, что сижу уже десяток минут раз за разом мычу этот куплет или припев. Даже меня захватило разлитое по всему катеру тревожное напряжение. Я не стала говорить, но со слов Соседа особенно первые месяцы немцы очень старательно соблюдали режим, можно сказать, воевали по расписанию, то есть ночью предпочитали спать, то есть не ездили, не летали, боевых действий не вели. Не стала говорить, потому, что не знаю, распространяется ли это правило на морской театр военных действий. Во как завернула! А всего на службе — комар начихал... Месяца не прошло, как в военкомат пришла, а кажется, что мирное время уже так далеко и каждый день после него растянут на недели и месяцы...

Изредка весь корпус чуть вздрагивает, словно машина на дорожном ухабе, словоохотливый рыжий старшина говорил, что это могут быть усы прошедших вдали кораблей или просто одинокая волна, не девятый вал или волна-убийца, но всё равно не такая как другие. Днём пару раз даже вспотела, а сейчас моментами познабливает, нет, не холодно, просто прохладно, особенно, когда влажный ветер забирается под форму к голому телу. Вот и сижу тут на постеленном старом чёрном ватнике накрытом чистой тряпкой, прислонившись спиной к нагретой на солнце серой стенке рубки, подтянув согнутые колени, на которые хотела бы устроить свой подбородок, но мне почему-то это кажется неприличным. Хоть я прижала и обхватила руками под бёдрами обтянутыми юбкой, но и то, что колени вверх торчат достаточно вызывающе. Летевшие от Кронштадта за нами в след три большие сероспинные чайки уже давно отстали, сейчас любая риска в небе это скорее самолёт, чем птица. А по последней сводке бои идут по всей линии западных фронтов. Смотрю вокруг в эту умиротворённую тишь и не верится, что где-то стреляют пушки, умирают в окопах солдаты. Даже в то, что на пути в Кронштадт этот катер с этими матросами атаковал и обстреливал немецкий самолёт не верится, хотя вот ещё не закрашенные свежие заплатки с опалинами обгоревшей краски. Мои мысли кажутся какой-то неправильной игрой, словно мне достаточно правильно сосредоточиться и я проснусь. И ничего этого нет, и нет войны, а я после окончания школы хожу и думаю, что мне делать, идти учиться или работать, и мучения этого выбора кажутся мне такой невыносимой тягостью... Я словно впала в транс или задремала с открытыми глазами под это плавное окружение, с которым чуть диссонирует только ровное так-таканье двигателя под ногами...

Когда всё разрушилось каким-то неправильным криком:

— Воздух! Справа сорок самолёт! Огонь! — "Не верю!" сказал бы Станиславский, и я ему бы поддакнула. Какой-то срывающийся, неправильный голос, никакого величия и героизма, в нём, никакой внушительности, как у Левитана по радио...

Только это всё промелькнуло как-то краем, я высунулась и повернула голову налево, но только увидев, куда рыскнули стволы пулемётов сообразила, что для меня это находится за рубкой. И тут я увидела его, отчётливо, словно прорисованный до последней мелочи тушью он висел медленно увеличиваясь, он словно плыл по воде не оставляя на ней следов, с изломанными кривыми крыльями, с блестящим промельком винта перед собой, с уродливым горбом кабины, и некрасиво торчащими стойками шасси. Весь он был похож на какую-то неправильную, некрасивую изломанную свастику-каракатицу и совсем не страшный, а противный и мерзкий. Только после крика, я осознала, что в реальность вплелось какое-то жужжание... Вдруг оглушающе гавкнул осыпая палубу гильзами Касимыч своим пулемётом, а за надстройкой ему ответили ду-ду-дуки второго пулемёта. Впечаталось в память оскаленное застывшее лицо кока стиснувшего ручки пулемёта, как-то плаксиво скривлённое лицо его второго номера стискивающего в руках зелёную коробку с торчащим концом новой патронной ленты. Видимо что-то кричащие артиллеристы пытаются повернуть пушку, когда по палубе прозвучала неровная дробь и звук выстрелов донёсся справа и сверху, а меня бы кинуло к леерам ограждения, если бы я не выглядывала из-за угла надстройки и рефлекторно не уцепилась бы за него. Рядом что-то взвизгнуло и даже вроде овеяло кожу на лице. А пулемёты уже развернулись в другую сторону и снова палят куда-то, только мне теперь не видно, потому, что катер повернул и теперь пролетевший над нами самолёт где-то за надстройкой. Меня теперь бросает в другую сторону и я упираюсь ладонями в палубу, чтобы не покатиться, как над самыми нашими головами, я как раз только перевела взгляд наверх от палубы, пронёсся мелькнув брюхом и чёрно-белыми крестами на крыльях самолёт, а чуть ниже как в замедленном кино летит чёрная капля, пролетает вдоль и на нашем кильватерном следе встаёт белый столб воды. Совсем не страшный, если бы не встряхнувший долетевший грохот и визг пролетевших вверху осколков. Теперь пулемёты ду-дукают очередями без перерыва, замолкая только для разворота стволов. Катер кренится то в одну, то в другую сторону, на воде позади ещё видна кривая нашего зигзага, мне не до выглядывания самолёта, я вцепилась в торчащую кривулину, чтобы не вылететь куда-нибудь. Внутри только бьётся радостная мысль, что не осталась сидеть внизу под палубой, где от неизвестности было бы ужасно страшно, а здесь я почему-то уверена, что раз светло и всё вижу, то значит, ничего со мной не будет...

Сколько раз ещё заходил на нас в атаку этот Юнкерс, как я узнала позже, не помню. Кажется, он кружил вокруг нас несколько часов и ещё сбросил две бомбы, последняя была в несколько раз больше, наш корабль встряхнуло весь от носа до кормового флага. Да так, что голова мотнулась и зубы лязгнули, и если бы рядом было что-нибудь то скорее всего бы сильно приложилась головой. А от долетевшего звука взрыва словно ударило какой-то огромной завёрнутой войлок колотушкой, а после ещё звенело в ушах, уже заложенных от стрельбы наших пулемётов... Вообще, сказать, что я понимала что-нибудь в этом бою будет глупостью. Ничего я не понимала. Так, отдельные впечатавшиеся в память картинки и фоном громкие звуки. А наш и без того, не слишком солидный кораблик выписывает по ровной глади невообразимые виражи, моментами вздыбливая за кормой словно белый пенный хвост из под винтов, а палуба порой встаёт почти вертикально, когда он закладывает поворот. Длинные пулемётные гильзы, которые катаются по палубе или сразу улетающие за борт. Застывшие масками гримасы на лицах, распахнутые неслышными в вате забившей уши криками рты...

Вдруг всё окружающее успевшее стать чёрно-белым в серых тонах словно замедлилось, на фоне белого неба и воды, чёрной палубы и фигур матросов, серых лиц и гудящих звуков я увидела, как упал второй номер у Касимыча. Он не падал, не завалился, а словно сбитая сильным ударом кегля перевернулся в воздухе и плашмя шлёпнул всем телом об палубу. Но вздёрнуло меня не это, а красный такой невинный пунктир струйки из непонятно укоротившейся ниже колена задранной вверх ноги...

Дальше Сосед не спрашивал, это видимо их медицинские рефлексы, я только слышала его чертыханья, сквозь сжатые губы про "дурацкую узкую юбку", когда не смотря и вопреки довольно шустро даже не пытаясь встать на четвереньках преодолела разделяющие метры и правым боком навалилась на живот раненого, где-то в глубине улавливаю понимание, чтобы он меньше дёргался, а руками скручиваю оборванный край штанины, в качестве импровизированного жгута и успела, кровь перестала брызгать, когда кто-то заслонил свет и завозился рядом.

— Ремень давай брючный! Быстрее! Кулёма! — неожиданно рявкнула-прорычала я, обе мои руки заняты удержанием импровизированного жгута-скрутки. Кто-то сунулся с широким форменным ремнём, что буквально взбесило, я прорычала, — Брючный! Я сказала!

Перетянула поверх штанины под самым коленом брючным ремнём, чуть ниже колена перебитая голень висит на узкой полоске кожи, кого-то от этого вида уже полоскало в стороне. Я же не глядя протянула руку:

— Нож и бинт! Быстро!

Чья это была явно бандитского вида финка, не знаю и знать не хочу, главное, что острая и не давая никому осознать происходящее отсекла кожу и на оставшуюся культю стала ловко наматывать тут же всунутый в руку бинт.

— Ты, что сделала? Сука! Ты же ему ногу отрезала! — в лицо рычал кто-то с белыми бельмами выпученных глаз, он ухватил меня за плечо и развернул к себе лицом...

— А ну, руку пустил! Урод! Помрёт твой друг, если повязку не закончу!

— Да я тебя...! Да ты... Тварь такая... Урою... — но его уже оттаскивали от меня. Оказывается самолёт уже улетел и все кто мог сгрудились вокруг меня и раненого.

— Мичман! Нужно время написать и подложить под повязку и засечь два часа, чтобы ткани под жгутом не омертвели, меня через два часа позовите, я сама всё сделаю. И налейте ему спирта полстакана, вместо противошокового и обезболивания!

— Ты, дочка, зачем ему ногу то отрезала?

— Ну, ты то за дураком не повторяй! Я ему жизнь спасаю. А не веришь, ногу заверни и в госпитале доктору покажи и спроси, правильно я сделала или нет! И сам посмотри, я отрезала кусочек кожи, а не ногу, которую всё равно не спасти!

— Это где ж так учат!

— Где и всех! А если такие умные, где вы были, когда ему нужно было кровь остановить?

— Так ранило нашего санинструктора, в Кронштадте остался...

— Тогда о чём мы говорим? Мне бы помыться, может сольёт кто...

— Сейчас скажу... Не знаю, слишком ты резкая... Пойду командиру докладывать, пусть он решает...

— Нож чей? Заберите! — Нож никто не забрал, я его положила на какой-то выступ у пушки и стала ждать. Скоро появился чем-то недовольный матрос с ведром:

— Ну, чо стоишь то? Давай мойся, чо ли!

— На руки лей!

— Ишшо командовает! Цаца!

— Ты лей! Говорун! — Смыв кровь с рук, я забрала у него ведро с остатками воды, скинула сапоги, встала босиком на тёплую палубу и стала мыть свои ободранные от забега по палубе колени. Стоя с мокрыми ногами сообразила, что вытирать мне их нечем, а портянками, тогда они так и так станут мокрыми, подумав, намотала портянки на мокрые ноги и вбила их в сапоги. Ведро так и оставила, матрос куда-то усвистал. Подошла к своему местечку и почувствовала, как волосы на голове зашевелились, в нескольких местах ватник, на котором я сидела, топорщился свежими разрывами и торчащими клоками ваты. Похоже, что прямо по ватнику прошла одна из очередей с самолёта. И как-то очень ясно до слабости в поддыхе представилось, как не ватник, а моё тело рвут жужжащие горячие снаряды...

Но от медитации на дырявый ватник меня отвлёк окрик:

— Краснофлотец! Доложите, что тут происходило! — повернувшись вижу старшего лейтенанта с рукой на перевязи с недовольным лицом и Степанычем за плечом. Вскидываю руку к берету и докладываю:

— Товарищ старший лейтенант, во время налёта был ранен второй номер расчёта зенитного пулемёта, ранение — огнестрельная ампутация левой голени. Артериальное кровотечение остановлено наложением жгута, на культю наложена защитная давящая повязка. Как противошоковое рекомендовано дать полстакана спирта. Через каждые два часа нужно ослаблять жгут. Все рекомендации даны мичману. Доклад закончила! Краснофлотец Луговых!

— Складно! Фельдшер, что ли?

— Никак нет! Радист! Ходила на курсы медсестёр и мама врач.

— А ногу зачем моему матросу отрезала?

— Я эту дурь даже обсуждать не желаю! Один дурак крикнул, а все повторяют! Не видите и верите не глазам, а ушам, так возьмите, что осталось и спросите в госпитале у доктора, что и как я сделала, и чего я резала. А можете и сами посмотреть, если глаза есть.

— Вы как разговариваете со старшим по званию?! Смирно! — Молчу, стою смирно! Но лейтенанта колбасит не по-детски, ему надо зло сорвать, а я молчу! — Да я тебя под арест! Пристрелю как падаль! Да ты...! Боцман! Под арест куда-нибудь курву и сдать в особый отдел, чтоб я её не видел!

— Пошли! Краснофлотец! — подтолкнул меня мичман. Посадили меня в какую-то железную каморку, где бросил на пол покоцанный ватник, на который я уселась в обнимку со своим мешком.

— Надеюсь у вас потом хватит мужества и чести найти меня и извиниться.

— Чего?

— Сколько нам ещё в пути болтаться?

— Зачем тебе?

— Это не мне, а вашему раненому! Надеюсь вы тут не все последние бараны и слышали, что я вам говорила?

— Ты бы язычок то попридержала!

— Так сколько ещё?

— Сколько надо! — Он уже начал дверь закрывать.

— Каждые два часа ему нужно жгут ослаблять и кровь пускать! Иначе отрежут не по колено, а по самое "не могу", и протез носить не сможет.

— Разберёмся, не глупее всяких куриц!

— И жгут не перетяните, а то размозжение тканей будет! Умные! Петухи! Блин! — Дверь клацнула и загремел явно задвигаемый засов.

"Ну, что, ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным? — отозвался Сосед. — Ты уж прости. Кто же думал, что они такие идиоты..."

"И что теперь делать?"

"Да, ничего не делать, расслабиться и лучше поспать, а то завтра, похоже, нам ещё нервы помотают..."

Кое-как я умудрилась заснуть, а когда меня пришли вызволять, от скрюченного положения свело так, что еле-еле разогнулась. Ни умыться, ни поесть, предложено не было, и на причале меня ждали два морских придурка с винтовками и примкнутыми штыками с боцманом во главе. На это шоу выперлись смотреть все, кто только мог. Я сделала самый независимый вид и под конвоем меня повели. Шли долго, пока не привели к дому с выбитыми стёклами. Пришлось посидеть под охраной в тёмных сенях. Потом меня отивели в кабинет, где усадили на табуретку. Буквально следом зашёл какой-то моряк, какое у него звание я даже не пыталась угадывать. Я вообще решила для себя сама инициативы не проявлять, а ждать пока кто-нибудь не озвучит звание, чтобы не попасть впросак. Усевшись, он злобно на меня зыркнул и зарылся в бумажки, среди них увидела и свои документы. Похоже, что его только что разбудили, и это не добавляло ему ангельской доброты.

— Ну, рассказывай, зачем ты советскому военному моряку ногу отрезала?

— Дайте бумагу, я всё напишу, потом сравните написанное с тем, что вам любой осмотревший раненого доктор скажет, и вернёмся к вашему вопросу...

— Ты! Сучка! Совсем обнаглела? Здесь я вопросы и условия ставлю!

— Не надо кричать! Вы же не генетический мутант!

— Какой мутант! Ты думай, что говоришь! — зарычал он, нависнув надо мной.

— Думаю и знаю! Кричать ума много не надо! А если вы ещё и руку на меня поднимете, то вы не мужчина и даже не человек, а мутант, которого нужно изолировать!

— Это кто же тебе сказал?

— Учительница биологии! Что никогда в природе ни один самец не может напасть на самку. А если напал, то это мутант и природа от таких избавляется. А раз вы не мутант и нападать на меня не будете, так зачем тогда кричать?