Иван Оченков Великий герцог Мекленбурга

— Умаялся?

Тот, видимо только что заметивший меня, вздрогнул и, не ответив, лишь коротко кивнул. Приглядевшись к нему внимательнее, я увидел, что он невысок ростом, одет нельзя сказать чтобы богато, но вполне прилично. Лицо его было не то чтобы глуповатым, скорее выдавало человека не слишком сообразительного. И слишком голодным он не выглядел.

— Куда путь держишь, добрый молодец? — вновь спросил я его.

— Домой иду, — чуть испуганно отвечал он мне.

— Ты здесь живешь?

— У дядюшки, — последовал такой же короткий ответ.

— Ну ладно, иди, — потерял я интерес к немногословному собеседнику.

— Иду, — с готовностью отозвался тот и сделал попытку подняться на ноги, подхватив при этом кувшин, но тут же со стоном опустился обратно и неожиданно жалобно сказал: — Ноги болят!

— Куда же тебя понесло, такого колченогого?

— Водицы матушке набрать, — последовал ответ.

— А что, больше некому?

— Холопы дядюшкины нерадивы и если он не повелит, то и шагу не ступят. Да еще прекословят всяко и ругаются неподобно, когда он не слышит, — со вздохом поведал мне незадачливый водонос. — А дядя хоша и не откажет, а потом, бывает, попрекает всяко.

— Горе ты мое луковое, давай кувшин, помогу. Куда идти-то?

— Да тут недалеко, — оживился паренек и заковылял, показывая мне дорогу. — Вот тут калитка малая в тыне.

Пройдя сквозь незапертую калитку незамеченными, мы прошли через черный ход в довольно большой терем и, пройдя переходами, скоро оказались в не слишком большой горнице, где нас встретила мать моего нового знакомого.

— Охти мне, Мишенька! — заохала дородная женщина средних лет, одетая во все черное. — Где же ты был, неразумный?

— Матушка, я воды принес, — отвечал паренек со всей возможной кротостью.

— Чего удумал, болезный! Мало ли холопей у дяди твоего, что ты ножки бьешь!

— Не хочу от дяди ничего! — неожиданно твердо ответил Миша. — Мне вот друг помог.

Женщина, хлопочущая вокруг сына, как наседка, обратила наконец внимание на меня, и в глазах ее мелькнул ужас.

— Немец! — только и смогла она сдавленно произнести, начав мелко креститься.

— Не бойтесь меня, — попытался я ее успокоить. — Я не причиню вам зла, хотя, Миша, твоя мама права. Такие прогулки могут быть небезопасны.

Ответом мне была только наивная, я бы даже сказал совершенно ангельская, улыбка моего нового знакомого. Невольно улыбнувшись в ответ, я покачал головой.

— Ты, Миша, все же не ходи один, далеко ли до беды. Поляки сейчас голодные и оттого злые как собаки. Того и гляди покусают, и это я не шучу.

— А ты тоже злой? — немедленно последовал вопрос.

— Я? Пожалуй что нет, по крайней мере, не сегодня. Но это не значит, что тебе не следует бояться незнакомцев.

— Послушай, что тебе человек говорит! — подала голос, видимо, немного успокоившаяся мать Миши. — Виданое ли дело ходить одному, да еще по воду!

— А как тебя зовут? — последовал еще вопрос проигнорировавшего нотации подростка.

Не улыбнуться этой непосредственности пополам с наивностью не было никакой возможности.

— Меня зовут Иоганн, по-вашему — Иван, — отвечал я Мише. — Но можешь звать меня Ганс или Ваня, как тебе удобнее.

— А ты хочешь есть?

— Хочу, но мне кажется, если ты будешь раздавать еду всем подряд, то тебя не похвалят ни матушка, ни дядя.

Мишина мама выражала всем лицом полное согласие с моими словами, но у Миши, очевидно, было на этот счет свое мнение. Проковыляв в закрытую занавеской часть горницы, он выволок оттуда горшок, накрытый чистой тряпицей, и поставил его на стол.

— Вот, еда у нас есть, только воды не было, а матушка хотела...

— Миша! Да что ты меня конфузишь! — перебила мать словоизлияния своего непутевого сынка. — Ладно, иноземец, садись поешь, чего уж там.

Я хотел было гордо отказаться, но заурчавший живот громко запротестовал против такой глупой гордости, и я, не чинясь, сел за стол. Увидев недовольно сжатые губы Мишиной мамы, я сложил руки и пошевелил губами, делая вид, что читаю приличествующую случаю молитву, после чего взялся за ложку и моментально смел все, что было в горшке.

— Спасибо вам добрые люди, — поблагодарил я, встав из-за стола, Мишу и его матушку.

— На здоровье, — усмехнулась она, — спасибо, что привел моего непутевого домой живым и невредимым.

— А ты еще придешь? — спросил меня мой новый знакомый.

— Это вряд ли! — раздался за спиной густой бас.

Обернувшись, я увидел крепкого бородатого мужчину в долгополой ферязи, из-за плеча которого выглядывали слуги.

— Ты кто такой будешь, мил-человек?

Здраво рассудив, что схватиться за пистолет или шпагу всегда успею, я церемонно поклонился боярину, а в том, что это именно боярин, не было никаких сомнений, и представился:

— Меня зовут Иоганн фон Кирхер, я офицер короля Сигизмунда.

— Ну-ка пойдем отсюда, поговорим, откуда ты такой красивый взялся. Я местных офицеров всех знаю, а тебя не встречал.

— Я только вчера попал в Кремль, — отвечал я, выходя вслед за боярином.

— Поди, вместе с теми оглоедами, что пришли на подмогу, а не принесли с собой ни сухаря, ни малости круп? Хороша подмога, нечего сказать, а откуда ты наш язык знаешь?

— Я был как раз на телеге с припасом, — отвечал я, игнорируя второй вопрос боярина.

— Ну хоть один умный человек попался, хотя, видать, не совсем, если еды привез, а сам голодным остался. Ты ведь потому здесь побираешься? Ну да ладно! Чего там гетман, скоро ли пробьется в Кремль?

— На все воля божья!

— Чего ты как батюшка заговорил, у меня вон брат целый митрополит, а я Господа всуе не поминаю! Говори толком, скоро ли пробьется к нам гетман?

Меня немного разозлила настойчивость боярина, но ответить ему "хрен дождетесь" было бы верхом неосторожности, и я просто развел руками.

— Не знаешь! Никто не знает! И чего теперь делать?

— Бежать!

— Что?

— Бежать, говорю! Если гетман сегодня или завтра не пробьется, жолнежи от голода с ума начнут сходить, и Струсь вряд ли сможет остановить их, даже если захочет.

— Да ты, немец, в уме ли? Как отсюда бежать, куда?

— Думай, боярин, припасов, поди, мало уже осталось — вот и отдай их полковнику за выход. Если сейчас выйдешь, может, ополченцы и простят, они и не таких прощают. А вот если приступом Кремль возьмут, тогда резня будет, тут уж как повезет.

— А ты, немец, не боишься таковые разговоры вести — а ну как я полковнику про то расскажу?

— А кто нас слыхал? Ну а коли и донесешь, то я тебе, боярин, при полковнике в рожу плюну и скажу, что в первый раз вижу.

— Экий ты какой прыткий, а если я кликну...

— То я тебе брюхо прострелю, — перебил я боярина, уткнув ему в живот ствол пистолета. — Чего шумишь, боярин? Ты меня спросил — я тебе сказал. А как поступить — тут уж сам думай, вон у тебя голова какая большая! А покуда пойдем, боярин, проводишь меня, загостился я что-то. И слугам скажи, чтобы не дергались, а то мало ли, палец дрогнет или еще какая напасть.

Пока боярин, опасливо косясь на мой пистолет, провожал меня, словно дорогого гостя, в моей голове крутилась какая-то мысль, которую я никак не мог ухватить за хвост. Наконец, когда я уже выходил за ворота, в голове будто щелкнуло, и я, развернувшись к боярину, спросил:

— Так ты боярин Романов, что ли?

— Ну да, Иван Никитич я.

— Чудны дела твои, Господи!

— Это ты к чему, немец?

— Да так, — буркнул я в ответ и добавил про себя: "Не везет России с царями".

К вечеру шум боя в Замоскворечье стал стихать. Шляхтичи и жолнежи в тоске расходились со стены, поскольку стало понятно, что сегодня помощи они не получат. Многие из них отправились к отцу Тео, чтобы получить утешение. Другие собирались в кучки и что-то горячо обсуждали. В одной из таких групп я увидел давешнего гайдука, что-то пытающегося сказать своим товарищам, но то и дело получающего тумаки от своего рослого товарища.

— Это ты десятник Войкович? — громко спросил я, подойдя к гайдукам.

— Ну я, а тебе-то что? — немедленно ответил здоровяк, повернувшись ко мне.

— Да ничего, просто я хотел донести полковнику, что у меня какой-то негодяй украл пистолеты, пока я доставлял ему продовольствие, но не знал, на кого показать. Теперь знаю.

— Что ты несешь? Не знаю я ни про какие пистолеты!

— Ну не знаешь так не знаешь, а где находится кладовая посольского приказа, тоже не знаешь?

— Значит, Яцек мне не соврал, когда говорил, что...

— Да, не соврал. Только у тебя ничего не получится, десятник.

— Это еще почему?

— Потому что этот приказ хорошо охраняется, и тебе не удастся туда пробраться. А пожар такой, какой нужно, тебе не устроить.

— Какой нужно?

— Да надо, чтобы было много дыма, дабы мешки с припасами стали выносить. Но чтобы не начался настоящий пожар, иначе тут все сгорит и жить вам будет негде.

— А почему ты хочешь разграбить этот склад?

— А потому что мне обещали щедрое вознаграждение, если я доставлю этот чертов воз в Кремль! И что же, я выполнил свою часть уговора, а все еще беден как церковная мышь, к тому же я скоро вынужден буду голодать, а этого мне уж совсем бы не хотелось!

Ближе к полуночи, когда большинство обитателей Кремля уже спали, часовые, караулившие подвалы посольского приказа, почуяли дым. Встревожившись, они стали осматриваться и обнаружили, что огонь горит в верхней клети. Караульные тут же подняли тревогу, и ночь разорвал тревожный бой колокола. Одни жолнежи кинулись тушить, пока пожар не перекинулся на другие здания, другие тем временем спасали от огня драгоценное продовольствие. Утром выяснилось, что в поднявшейся суете несколько мешков пропало. Полковник Струсь попытался произвести расследование пропажи, но безрезультатно — удалось найти лишь веревку, связанную из вожжей и спускавшуюся с кремлевской стены, и убитого часового. Однако вскоре после этого среди солдат гарнизона начался мор. То в одном, то в другом месте стали находить умерших со странными признаками.

Все это я узнал гораздо позже, а тогда, едва началась суматоха, я уже был на стене. Внимание часовых было привлечено происходящим внутри, а не снаружи, и я, привязав веревку к зубцу, стал спускаться. Веревку для меня изготовили люди Войковича, не зная, для чего она мне понадобится. Проникнуть в здание приказа труда не составило: часовые охраняли только подвалы и наружные лестницы. Однако внутри было множество переходов, контролировать которые было просто нереально. Сложно было развести огонь, не привлекая к себе внимания стуком кремня по кресалу. Но эту проблему я решил с помощью горящей лампады, загодя украденной по такому случаю и спрятанной от посторонних глаз в шляпе.

Увы, длина веревки была явно недостаточной, а темнота не позволяла определить, насколько. Повисев некоторое время в неизвестности, я вспомнил все молитвы, которые знал, и разжал руки. Приземление заставило вспомнить все ругательства. С сожалением констатировав, что второй список получился гораздо длиннее, я где ползком, где шагом поковылял к берегу Неглинной. Осторожно, чтобы не выдать себя плеском, войдя в воду, я тихо поплыл, закрепив на надутом бурдюке перевязь со шпагой и пистолет. Найти целый бурдюк, к слову сказать, было совсем непросто. Голодающие солдаты усердно резали на ремни всю доступную им кожу, пытаясь выварить хоть что-то съестное. Вода, показавшаяся сначала теплой, постепенно стала вытягивать из меня тепло, и вскоре я стучал зубами так что, казалось, меня слышат на обоих берегах. Не помню, сколько времени я плыл вдоль реки, стараясь отплыть подальше от Кремля, пока ноги не стали цепляться за дно. Судорожно упираясь в ил ногами, я вскоре выбрался на довольно топкий берег и в полном изможении упал на него. Последнее, что я запомнил, — это склонившееся надо мной усатое лицо. "Казак?" — успел я подумать, прежде чем впасть в забытье.

Очнулся я уже днем от того, что в воздухе невыносимо вкусно пахло кашей. Осторожно приоткрыв глаза, я понял, что лежу на возу, накрытый какой-то рогожей. Болела ушибленная во время падения нога, но, в общем, терпимо. Рядом потрескивали дрова в костре, над которым стоял таган с изрядным котлом. Сводящий меня с ума запах доносился как раз оттуда. Кашеварил какой-то щуплый паренек, в котором я узнал своего давешнего знакомого — Мишку Татаринова. Увидев, что я очнулся, он тут же закричал:

— Дядька Лукьян, князь очнулся!

— Чего орешь, оглашенный? — беззлобно пробурчал старый казак и, посмотрев на меня, сказал: — Здорово ночевал, князь!

— Слава богу, — отвечал я, припомнив, как в таких случаях говорили казаки.

— То-то что слава богу — ты, князь пресветлый, как в реке-то оказался?

— По глупости, ходил до девок гулящих — и в воду упал.

— Веселый ты человек, князь, — засмеялся казак, — только вот хорошо, что с рядом с часовыми Мишка оказался и признал тебя, прежде чем они прибили, да меня кликнул. А то бы ты сейчас апостолу Петру шутки шутил.

— Я ж и говорю, что по глупости!

— Ладно, живой — и слава богу, есть-то будешь?

— Коли дадите, то поем, нальете — так и выпью.

— Ну, точно тебя казак воспитывал!

Тем временем Мишка набрал в плошку варева из котла и с улыбкой подал мне. Я, не чинясь, принял посуду и стал, обжигаясь, отхлебывать. Называлось это блюдо саламатой и больше всего походило на вареный клейстер с салом, но мне с голодухи показалось необычайно вкусным. Не успел я расправиться со своей порцией, как появились несколько всадников, в которых я узнал Аникиту с Казимиром и Анисимом.

— Ты посмотри! — воскликнул Вельяминов. — Мы его обыскались, все глаза проглядели, а он у казаков саламату хлебает!

Анисим с Казимиром помалкивали, но всем своим видом выражали солидарность с ним. Я в ответ не нашел ничего лучше, как пожать плечами и продолжать прием пищи, что еще более возмутило Аникиту.

— Князь! У тебя совесть есть? Какая нелегкая тебя в Кремль понесла, нешто без тебя не справились бы?

— Ну ладно тебе, будет! — отставил я плошку, дохлебав свой немудреный завтрак. — Получилось так, не хотел я. Сами-то как?

— Да что мы? Бились вчера весь день, совсем было одолевать стали литва и ляхи, да Кузьма Минич повел нас в обход через Москву-реку — и ударили латинянам в бок, а там и казаки подоспели.

— Казаки?

— Ну да, — вступил в разговор Лукьян, — князь Трубецкой не хотел, так наши атаманы повздорили с ним и ударили по ляхам.

— Ишь ты, одолели, значит, а обоз литовский как же?

— Так гетман с ним в Москву вошел, а как погнали его, так пришлось бросить.

— Преследовали?

— Нет, воеводы не дали, сказывали, что в один день две радости не бывает. А чего там в Кремле?

Услышав вопрос, все собеседники и подошедшие казаки придвинулись и стали внимательно слушать.

— Голодно там, как гетман уехал, заправляют там полковники Струсь и Будило, да только не больно их слушают. Сам не видал, а сказывали, что некоторые жолнежи от голода до людоедства дошли.

— Дела... — протянул Аникита. — И скоро ли латиняне, прости господи, передохнут?