Мы в город Изумрудный

Доведись ему жить в другом месте, у подножья Кругосветных гор или в густых лесах за Большой рекой, он жил бы гордо и вольно, ни перед кем не склоняя головы. Он не признавал над собой ничьей власти... Кроме власти Богини. Только ей он подчинялся, только её приказы согласен был выполнять, только её боялся. Да, боялся. Хотя сам себе он не признался бы в этом никогда и ни за что, даже в самом потаённом уголке своей звериной души. Он принадлежал Богине весь, и ничего не мог с этим поделать. Он смирился. Такой выпал жребий. Так надо.

Прошлая жизнь, мелькнувшее детство, глупые щенячьи радости, какие-то разговоры, хозяева... После встречи с Богиней всё это стёрлось из памяти почти начисто. Остались запахи, голоса, воспоминание о чужих руках... Неужели он был тогда так глуп, что позволял кому-то гладить себя? Сейчас бы вряд ли кто-нибудь осмелился погладить его. Даже Богиня. Впрочем, она о подобном даже и не помышляла.

Чёрный клык. Так она его назвала, когда он впервые показал ей свой оскал. Клыки у него были огромные и белые. Но её это не смутило. Она не любила белый цвет. Она любила фиолетовый. Цвет ночи. Чёрный — это когда фиолетовая ночь закрывает глаза. Ты весь чёрный, проскрипела она довольно, я буду звать тебя — Чёрный клык. Ему было всё равно. Своё прежнее имя он забыл. Так ему казалось.

Верных слуг следует хорошо кормить. Богиня это знала. Верные слуги до тех пор сохраняют верность, пока хозяин заботится о них. Богиня заботилась хорошо. Ей это ничего не стоило. Достаточно было только приказать. Всё остальное стая делала сама. Настигала, рвала на куски, убивала. Охотилась. Охраняла границы.

Этим вечером Богиня позвала его, как делала прежде уже много раз. Убей их всех, приказала она. Мне они не нужны. Тебе нужна добыча — они твои.

И стая вышла на охоту. Чёрных клык бежал впереди, и волкам представлялось, что сам повелитель мрака ведёт их туда, где можно найти много горячей крови и свежего мяса. Волки выли в предвкушении славной охоты. Говорить по-иному они не умели. Да им это было и не нужно. Друг друга они понимали без слов, разговаривать с добычей — чего ради? Только вой, торжествующий, громкий, жуткий, будоражащий звериную душу. Он отражался от полной луны и возвращался к земле, многократно усиленный, наводя ужас как на тех, чья жизнь уже готова была оборваться, так и на тех, кого сегодня каким-то чудом минуют смертоносные клыки.

Если не съешь ты — съедят тебя самого. Это закон добычи. Единственный закон, которому волки подчинялись с радостью. В первую очередь потому, что они всегда успевали всех съесть первыми.

Те, чья линия жизни должна была вот-вот оборваться, никуда не бежали. Словно знали, словно чувствовали, что бегство не спасёт, что убежать от Её стаи невозможно. А может быть, они решили принять бой? Это было бы прекрасно. Мало удовольствия — рвать убегающую, жалкую добычу, не помнящую себя от страха. Другое дело — опрокинуть наземь смелого, яростного врага, дать ему понять в последние мгновения его жизни, что ты сильнее, насладиться его горячей кровью, пропеть над ним победную песню...

Чёрный Клык вылетел на холм и первым увидел тех, кто посмел приблизиться к владениям Богини. Они остановились в небольшой ложбине, три человека и зверь. Наивные, они, верно, полагали, что сумеют здесь каким-то образом защититься, как-то спастись. Они ещё не знали, что от Её стаи спасения нет.

Волки выметнулись вслед за вожаком, увидели первую жертву и взвыли с удвоенной злобой. Высокий железный человек стоял, широко расставив ноги, и лунный свет сверкал на лезвии его огромного топора. Память многих поколений предков убеждала волков в том, что именно этот человек — их изначальный враг. Человек с топором, каждая встреча с которым почти всегда оканчивалась смертью недооценившего свои силы волка. Но теперь их было слишком много для одного топора. И они были слишком сильны.

Чёрный клык не понимал их ярости. Железный человек его не интересовал. Он увидел свою добычу, настоящую, достойную такого вожака, каким он себя считал и каким на самом деле являлся. Огромный жёлтый зверь с пышной гривой смотрел ему прямо в глаза, и был в том прямом взгляде вызов и обещание смерти. И зверь был велик, и сил ему было не занимать.

Самые нетерпеливые волки уже пали под ударами топора, тела самых безрассудных уже окропляли землю вытекающей кровью, когда Чёрный клык молча бросился в атаку. Он использовал свой излюбленный, сотни раз с успехом опробованный приём: внезапным ударом сбить с ног, прокусить шею и сразу отпрыгнуть, уходя от ответного удара. Но с этим зверем такой приём не сработал. Слишком густая грива не позволяла добраться до его шеи. Чёрный клык отскочил, отплёвываясь, прыгнул в сторону, ударил ещё раз. Зверь покачнулся, зарычал, и в глазах его мелькнул страх. На самый краткий миг мелькнул, однако этого было достаточно, чтобы понять: зверь не устоит. Он не боец, не охотник. Он смел и отважен, но у него совершенно нет опыта вот таких схваток, когда в живых остаётся только победитель.

Где-то за спиной свистела сталь, хрипели волки, бессильно скользили по железу зубы. Вожак и зверь прыгнули навстречу друг другу, столкнулись в воздухе, и зверь, сбитый с ног, перевернулся через голову и упал на камни. Он сразу поднялся, готовый вновь броситься вперёд, но перед Чёрным клыком встала вдруг во весь свой невысокий рост маленькая хрупкая фигурка, единственный по-настоящему живой человек во всей этой странной компании. Она без страха смотрела на приближающуюся к ней оскаленную смерть, — безжалостную, неостановимую. Последнее, что она должна была увидеть в своей жизни. Эту тоненькую шейку, подумал он, так легко перекусить. Богиня будет довольна. Мы выполним её волю. Мы её уже почти выполнили.

Он приблизился к девочке, навис над ней всем своим огромным, состоящим из сплошных мускулов и сухожилий телом, заглянул прямо в её широко распахнутые глаза и — не увидел в них ожидаемого страха. Только бесконечная ранящая жалость и ещё что-то странное, напрочь забытое, мешающее, совсем ненужное... Кажется, это называется любовь?

— Тотошенька, — сказала девочка. — Бедненький мой, что же эта гадкая ведьма с тобой сделала?

Она подняла свою невесомую нежную руку и погладила его по голове. Отважная, маленькая, родная. И он, это кошмарное чудовище, умеющее только убивать, признающее над собой только одну хозяйку, никому не позволяющее не то что гладить — дотронуться невзначай, покорно прижал уши, закрыл пылающие злобной яростью глаза, подавил рвущийся из груди рык — и стерпел. Прижался к земле, дрожа всем телом, сломал что-то колючее и холодное внутри и позволил ей погладить себя. И ещё, и ещё. И ещё. И ничего в этом не было страшного, ничего унизительного. Всплыла в памяти пыльная степь, беззаботное детство, тепло и уют...

— Я знала, что ты меня найдёшь. Я знала, — она, кажется, заплакала.

Чёрный клык лежал у её ног, косился настороженно на отряхивающегося Льва, прислушивался к тихому голосу, и на душе у него впервые за много, много месяцев было тихо и спокойно.

Он вернулся. Всё будет хорошо.

Троянский лев

("Урфин Джюс и его деревянные солдаты" — А. Волков, "Илиада" — Гомер, "Энеида" — Вергилий)

"Гнев, о Гудвин, воспой Урфин Джюса, вождя дуболомов, яростный, граду зелёному смертью грозящий..." Перо быстро скрипело по бумаге. Если бы у клоуна был язык, он высунул бы его, но, к сожалению, создатель лишил его столь важной части тела. Эот Линг задумался, погрыз гусиное перо, зачеркнул последнюю строку, исправил сверху, произнёс вслух:

— Изумрудному граду своими войсками принёсший неисчислимые беды... Нет, лучше так: освобожденье принёсший от гнёта Страшилы... От страшного гнёта... М-мых... Принёс избавленье от мягкосоломенной куклы, иголками ржавыми чья голова распухала...

Он в раздражении скомкал испорченный лист и отшвырнул его в сторону. Почему так мало подходящих слов? Почему они никак не желают укладываться в этот чудный, во сне явившийся, столь торжественный и многозвучный размер?

— Линг! Ты где, бездельник? Опять бумагу изводишь? — в походную палатку заглянул сам "яростный вождь дуболомов", успевший уже слегка остыть после очередного неудачного штурма. — Не надоело ещё ерундой заниматься?

— Великие свершения должны остаться в веках, о, повелитель, — без особого почтения отозвался клоун, даже и не подумав встать и поклониться. У него с хозяином давно уже сложились особые отношения. Правда, сам Эот Линг прекрасно чувствовал ту грань, за которую ему переходить не следовало, и при малейшем намёке на высочайший гнев мгновенно гнул деревянную спину в подобострастном поклоне. — Кто-то же должен поведать будущим поколениям правду о ваших подвигах?

— И это, разумеется, будешь ты, — хрипло захохотал Урфин, сбрасывая с плеч порванный в нескольких местах кафтан. — Великим завоевателем тебе не стать, поэтому ты решил сделаться великим брехуном.

— Поэтом, — гордо возразил Эот Линг. — Летописцем эпохи объединения.

— Откуда ты таких слов набрался, маленький негодяй? — удивился Урфин. — Кто тебя всему этому научил?

— Самоучка я, повелитель, — скромно потупился клоун. — Самородок. Своим умом до всего дошёл.

— Сдаётся мне, что я просто извёл на тебя слишком много живительного порошка. Ну-ка, полюбопытствуем...

Урфин взял со стола исписанный лист, прищурил глаза. Свет от рудокопских шариков явно не хватало для нормального освещения. Но после случая с обгоревшими дуболомами, любой открытый огонь в осадном лагере был строго настрого запрещён.

— "Ринулся в бой Лан Пирот, сильнохрабрый воитель, жезл свой разящий воздев, за собой увлекая армию стойких мужей, деревянных обличьем. Тело его палисандром под солнцем блистало, лика свирепого сам Гуррикап устрашился бы, если..."

— Это ещё не окончено, — заметил Эот Линг. — А вот здесь я про создание дуболомов написал.

Урфин усмехнулся, взял другой лист:

— "Так он трудился упрямо с утра и до ночи, стружку рубанком снимал многоострым умело, верен расчёт его был и намеренье твёрдо. Первый солдат на исходе недели явился, а через месяц десяток уже был построен". Красиво звучит, хоть и приврал ты немного. Вот что, самородок, бросай-ка ты свою мазню, поручение у меня к тебе есть.

— Я весь внимание, о, повелитель.

— Как совсем стемнеет, отправишься с Гуамом в город. И не морщись, не морщись, ничего тебе не сделается.

— Он меня опять своими когтями исцарапает.

— Переживёшь. Ты же деревянный, тебе не больно. Встретишься в городе с неким Руфом Биланом, смотрителем дворцовой умывальни. Филин уверяет, что его точно можно подкупить. Он, похоже, сам этого с нетерпением ждёт. Обещай ему всё, что угодно, но сделай так, чтобы он согласился открыть в нужный момент городские ворота. Всё ясно?

— Так точно, о хитроумный. Дозволено ли будет спросить, что у тебя с ногой, повелитель? Почему ты хромаешь?

Урфин поморщился, сел на стул и с наслаждением стянул сапоги.

— Сегодня во время штурма, какой-то идиот в зелёных очках швырнул со стены камень и ушиб мне левую пятку. Я сгоряча и внимания не обратил, но болит всё сильнее.

— Войны без жертв не бывает, — философски заметил клоун. И добавил, выходя из палатки: — Камнем в пяту поражён хмуроликий воитель.

Вылетевший следом сапог, угодил в дремлющего перед входом Топотуна.

* * *

На стенах города пылали факелы, поблескивали шлемы часовых. Упрямые горожане сдаваться не собирались. После того, как удалось отразить семь приступов, даже самые робкие из них уверились в том, что город неприступен, и врагу придётся отступить несолоно хлебавши. Страшила Мудрый, который, как известно никогда не спит, облокотившись на зубцы надвратной башни, задумчиво смотрел вдаль. О чём он размышлял, какие мысли бродили в его набитой булавками голове — кто знает. На улицах было тихо, лишь изредка перекликались сонные стражи-ополченцы.

В этот поздний час, на краткий миг заслонив яркие звёзды, над городом беззвучно пронеслась большая крылатая тень. Филин Гуамоко, сжимая в лапах маленького шпиона, возвращался в лагерь.

— Крылья раскинув, там филин парит в поднебесье, крепко когтями сжимая отважного Линга, — бормотал вполголоса клоун, вглядываясь во мрак. Где-то внизу белела палатка повелителя, темнели застывшими громадами дуболомы. — Охо-хо, тяжела ты, шпионская служба.

— Руф Билан трус и подлец, каких свет не видывал, — докладывал он Урфину спустя десять минут. — Ворота нам не откроет. Побоится. Сообщников у него верных нет, все его дружки — такие же ни на что не способные трусы. Фарамант охраняет ворота даже ночью. Билану он не по зубам. Смотритель умывальни отважен только на словах.

— Боюсь, без помощи изнутри мы город не захватим, — угрюмо признался Урфин. — Я не ожидал такого упорного сопротивления. Что-нибудь ещё?

Клоун невесело (впрочем, по-другому он и не умел) оскалился:

— Билан сообщил, что Страшила отправил к Железному Дровосеку ворону Кагги-Карр с просьбой о помощи.

— Дуболомы с дровосеком могут и не справиться, — кивнул Урфин. — Он очень силён.

— А ещё дней через пять должен подойти из дальнего леса Смелый Лев. Все в городе уверены, что он приведёт с собой большую стаю тигров и волков.

— Значит, мы должны захватить город до того, как они подойдут.

— Но как, о, повелитель? Я бы и сам открыл ворота, но у меня на это не хватит сил.

— Смелый Лев, говоришь? — Урфин сверкнул глазами из-под густых бровей. — Что ж, это нам на руку. Появилась у меня одна задумка. И если она сработает, у нас всё получится. Вот что, клоун, там дуболомы местных жителей отловили... Поговори с ними — с жителями, разумеется, не с дуболомами, — успокой и скажи, что нам нужны доски и брёвна. Пусть везут немедленно.

— Реквизируем для нужд армии?

— Купим, — поправил Урфин. — Мы всё купим. Это ведь теперь наши подданные.

* * *

Армия коварного завоевателя уходила. Говоря точнее, бежала. Ещё вчера казалось, что Урфин Джюс готовится к очередному штурму, ещё вчера деревянные солдаты воинственно потрясали дубинами чуть ли не у самых ворот, и вдруг — такой конфуз. Побросав всё лишнее, непобедимое (и непобедившее) войско скрылось в ночи. Сначала на городских стенах никто не понимал причины столь поспешного отступления. Страшила даже заподозрил подвох, какую-то военную хитрость, на которую, как он полагал, вполне способен коварный завоеватель. Но вскоре стражники над угловой башне победно закричали, принялись размахивать факелами и копьями, затем и другие защитники подхватили торжествующий крик:

— Смелый Лев! Город спасён! Лев прогнал дуболомов! Урфин, Урфин, ты куда? Повозку свою забыл! Слава нашему правителю и его друзьям! Слава Трижды премудрому! Ура!!!

Страшила приложил мягкую руку к глазам, разглядел во мраке гордую фигуру Льва, приближающегося к городу, и произнёс с некоторым удивлением:

— Действительно, это наш Смелый Лев. А я уже и забыл, какой он огромный. Дин Гиор, дружище, прикажите, пожалуйста, открыть ворота. Кажется, мы победили.