Ксенос и фобос

— Тьфу, черт, опять сказка…

Министр щелкнул по краю белого листа, заполненного мелкими черными буквами, и он, проскользив по всей ширине полированного стола, плавно слетел на кидающий солнечные зайчики паркет.

— …А на словах просил передать…

— Слушай, полковник, а ведь ты сегодня еще и шутишь? Это же неспроста? Ну-ка, ну-ка… Садись. Давай мне все подробности!

Подробностями был второй листок. Сжато, сокращенно Кудряшов доказывал, что исчезновения связаны только с местом, и они грозят всем, находящимся в городе. Причину исчезновений он назвать не мог: прокол времени и пространства, инопланетяне, древнее божество или дракон — какая, в сущности, разница, если от этого страдали дети? Еще майор сообщал о проведенном эксперименте, когда пересечение линии запретной зоны не привело к фатальным последствиям. И в конце просил рассмотреть вопрос о выводе населения, в первую очередь детей, с территории зоны чрезвычайной ситуации.

— Просит, значит, рассмотреть? Не требует?

— Так точно. Просит. Субординацию понимает.

— Это хорошо. Это правильно. Поздравь его с подполковником, подготовь представление от своей службы…

— Уже готово!

— Так. И к пяти часам мне на стол предложения по Зоне. Чтобы подробно и с раскладкой. Буду выходить на комиссию. А там, может, и на председателя правительства. Это ж дети, блин… Наши дети. Если Кудряшов детей выведет — орден дадим. Понял? А вот население… Это вопрос уже политический. В общем, связь с ним поддерживай. Завтра майор… то есть, подполковник уже, получит четкую команду насчет детей. Это я гарантирую. Как там, в фильме? Зуб даю?

— Так точно, зуб даю!

— Вот ведь комедии снимают наши режиссеры… Откуда что берут только!

* * *

Вот и выходило, что не был Сидорчук «единственным сталкером». Главное, он знал об этом. Вернее, не точно знал, но догадывался, куда и зачем уехал Кудряшов, и чем он там собирается заняться. Другое дело, что никто не знал, что выйти из Зоны оказалось вполне возможно. Спокойно, без паники, прогулочным шагом, с остановками, с пикником на природе, на обочине тропы, без крика, без мыслей — «бежать, бежать, бежать!». И еще, кажется, немаловажным фактором было присутствие «постороннего» — того, кто пришел в Зону позже начала событий.

Это выходило, что и сам Кудряшов — тоже сталкер, как Сидорчук. И Вера, и студенты, которых она привела, и теперь их надо было найти — кровь из носа. И те студенты, которых пригнали сюда уже в мае. И все, кто приезжал и приезжает в город — они все, получается, могут выйти. В любое время. Могут выйти сами. А вывести?

За два дня Кудряшов обустроил тропу, как надо. Кроме засечек натянул еще шпагат между деревьями, навешал на него красных лоскутков от порезанной парадной скатерти из первой школы, в которой имел долгую беседу со строгим лысым старым директором. Порубил и отбросил в сторону кустарник, мешающийся под ногами. На лужайке, той, что посередине почти, выкопал яму, обложил булыжником и организовал кострище — это сейчас тепло, а что там будет дальше? И вторую яму на краю — под мусор.

…

А там, на той стороне, на «большой земле», тоже торили дорогу, только уже по-настоящему. Правда, заканчивалась она как раз в показанной Верой рощице. Как передали из Москвы, это было сделано для того, чтобы «не светиться» перед «соседями». С политической точки зрения это могло быть не совсем правильным, чтобы видели из космоса массовую эвакуацию, как сказали Кудряшову. И рекомендовали выводить детей в облачную погоду или еще лучше после захода солнца.

Ну, так, осенью-то почти каждый день — облака.

Кудряшов набивал свой «уазик» школьниками. Справа сидела Вера, как уже знающая дорогу и проверенная. Сзади помещались пятеро на сиденье плотно-плотно и на коленях друг у друга, и еще четверо на откидных стульях. За два рейса он отвел, держа за руки, останавливаясь на каждый писк, перекусывая на полдороги на той лужайке, первую партию детей, которых подхватывали чуть не из рук в руки прямо у границы, у начала пашни (в Зону все же никто так и не заходил — приказ действовал). В рощице вдали ворочался, порыкивая, автобус, выбираясь по узкой, только что созданной на пустом месте из простой щебенки и бетонных плит «военной» дороге.

— Ну, вот, — вздохнула сзади Вера. — А то тут детей этих…

— Ты еще почему здесь? Почему не уехала сразу?

— А ты?

— Это моя работа, понимаешь. Я тут вроде как на службе…

— А дети, чтоб ты знал — это моя работа. Мы еще не всех отсюда вывезли. И вообще, думай, где добывать транспорт, а то до зимы не справимся.

— Да, да…, — кивал Кудряшов, прикидывая, к кому и за чем ехать. У этих на крупном заводе есть автобусы. У этих — грузовики. Если вытянуть цепочкой детей, вести сразу сотню, две сотни… И не одну цепочку, а, скажем, две, три параллельно… Тогда до снега… Он поднял голову, присматриваясь к облакам. Нет, до снега точно надо управиться! Кровь из носу!

* * *

Дашка шмыгала носом, полоща в холодной воде умывальника кружки и тарелки. Это была «их» посуда. Когда не ходили в столовую, что чаще всего было последнее время, она приносила оттуда еду прямо в комнату. Ей давали на кухне, сзади, по знакомству, и еще потому что — Сидорчук. Но относить грязную посуду на мойку было уже неудобно. Она относила всегда чистую, а брала новую, с тем, что дают.

Иногда Виктор привозил еду из города. Тогда был как бы небольшой праздник. Фрукты, конфеты, колбаса копченая, вкусные сладкие соки. При желании можно было найти и спиртное, но Сидорчук стоял на принципе: всем нельзя — значит, и нам нельзя. Но как же нельзя, если вон Михалыч опять пьяный ходит? А Сидорчук делал тупое лицо и говорил: я, говорил, с ним не пил. И я, говорил, ему не наливал. И не подавали ему в столовой. А командир ввел сухой закон. И все.

А иногда так хотелось немного романтики. Совсем немного: к конфетам и шоколаду — бутылку шампанского. И чтобы налить в фужеры и не торопиться скорее выпить и потом закусывать, чавкать и жевать, а сидеть долго, разговаривая о разном, вспоминая время, каким оно было раньше. Даже и о любви разговаривая, да! Хоть разок…

— Даш, можно тебя?

— Ой, — вздрогнула она. — Виктор, твою же мать! Ты чего, как кот? Страшно же!

— Даш, познакомься. Это Вера. Она с Заозерья. Вы поговорите тут, девочки. А я пока к командиру схожу.

Виктор взглянул на часы, пошевелил губами, будто считая:

— Через полчаса вернусь.

Осень. Глава 19

— Как, ты упал с неба?

— Да, — скромно ответил я.

— Вот забавно...

Антуан де Сент-Экзюпери. Маленький принц

Марк стоял перед столом и тщетно пытался объяснить этим военным то, что ему самому еще не казалось вполне ясным. И кроме того ему было страшно.

Когда его летом вывезли из города и бросили в сосновом бору под Курьей, страшно не было. Вокруг и в голове было как-то пусто и совершенно спокойно. Машины отъехали. А он тогда по теплой мягкой рыжей хвое пошел вверх по реке. Решил тогда, что раз выпал случай, надо заодно и отдохнуть. Погода была просто великолепная. Солнечная, совершенно безветренная. На пустынном длинном песчаном пляже не было ни одного человека. Марк даже искупался, чего давно не делал при народе, стесняясь своего неказистого тела, слишком худого и слишком длинного. Ему как-то даже сказали, что он похож на палочника. И двигается, мол, также.

Потом пошел дальше. Спокойно, никуда не торопясь. А потом почему-то повернул налево, в гору, к Гайве. Он и сам не знал, что его тогда вело.

Прогулка вышла длинной. Придумалось тогда много, и он еще подумал, что просто ходить, размышляя — это лучший из способов. Даже лучше, чем в темноте и тишине ночи за компьютером со скоростным доступом к Интернету. Он тогда еще и еще раз обдумал свои тезисы о муравьях. Вспомнил на ходу почти дословно — потом проверил по книжке — цитату из Стругацких:

«Сам факт Посещения является наиболее важным открытием не только за истекшие тринадцать лет, но и за все время существования человечества. Не так уж важно, кто были эти пришельцы. Неважно, откуда они прибыли, зачем прибыли, почему так недолго пробыли и куда девались потом. Важно то, что теперь человечество твердо знает: оно не одиноко во Вселенной.»

Вот именно так дословно и вспомнилось. То есть, главное, выходит, вовсе не то, что собственно происходит в городе. Не все эти жутковатые исчезновения в никуда, не паника, не смерти внезапные от паники, не убийства и не военные в форме и с оружием на улицах Молотова, а сам факт этих происшествий. То есть, не как, не почему, а — что. Вот, совершенно необъяснимое явление. И это — главное. В любом случае: хоть это инопланетяне, хоть дырка во времени и пространстве — это уже само по себе чудо и научное открытие.

Вернее, до настоящего открытия было еще далеко.

— В общем, товарищи военные, все у нас здесь как-то слишком похоже на стандартный отбор в эксперименте по выведению породы, устойчивой к ксенофобии. Все, кто боится, а также все, у кого врожденная или приобретенная ненависть к чужому и непонятному — пропали. То есть, не так. Не все, конечно. То есть, я просто не утверждаю, а предполагаю, что все. Но те, кто пропал, мне кажется — именно по этой причине. Хотя, мы многого все равно не можем знать, гадаем тут практически на кофейной гуще. Но мне кажется — в этом причина. Это как в биологии. Как в породе собачьей, например.

— Исчезли? — переспросил Кудряшов, сидящий с торца длинного стола. — Как это может быть? Куда и как пропали, раз мы знаем о законе сохранения энергии? Куда? Как в моих сказках? В другие миры? В прошлое или будущее? На тот свет? На какой такой «тот свет»? Как определить нам это? Или не можем ничего определить? Ну, так, хоть гипотезы, что ли…

На Кудряшова посматривал с непонятным выражением лица Клюев, сидящий напротив. Что-то он обдумывал, а что — не понять.

— Да, мы не можем это ничем определить. Приборов, измерений — никаких. Только те данные, что были собраны в пансионате, ну, там, где пропали все…

— Не понял…, — тут уже Сидорчук включился в обсуждение. — Это где они людей мучили? Эта их завиральная теория о людях-катализаторах? Но это же просто бред какой-то!

— Не совсем бред. Они же собрали статистику, понимаете? Каждый, кто ими был задержан — он если и не свидетель, то присутствовал, участвовал как-то в процессе, хоть и не мог объяснить.

— И что? Доказали они что-то?

— Нет. Да и не доказать такое. Думаю, просто опять же о ненависти к чужому, о ксенофобии. Получалось, что на территории Зоны пропадали люди, опасающиеся или ненавидящие вот этих, наших, горожан. То есть, не катализатор, конечно, но все же…

— Вот не зря я их всегда отдельно отправляю, — прихлопнул ладонью по столу Сидорчук. — А то, выходит, вошли бы так в зону с нашими, а народ вокруг — фьють! А то и меня тоже — бац, и нету!

Кудряшов и Клюев теперь смотрели на него. И оба с каким-то интересом непонятным. Это всегда сразу чувствуется, когда не просто равнодушный взгляд касается, а именно с интересом, со значением смотрят, присматриваются.

— Да, молчу я, молчу, — махнул рукой Сидорчук. — Молчу и слушаю.

— И ведь что получается, — продолжил Марк. — Сначала все просто пытались «поймать» сам случай исчезновения человека или людей и определить — куда же все пропадает, куда проваливается. Потом через статистику искали. Закономерности выискивали. Ну, помните, что по одному ходить нельзя, что в темноте обычно случается. Потом вот у этих, о ком говорим, возникла идея, что есть люди-катализаторы. От них, мол, все. Они сами остаются, а окружающие теряются. Вот, нашли врага себе еще одного. Катализаторов не будет — и не будет, мол, больше ничего такого. Никаких тебе, выходит, проблем.

— Ну, сначала-то на врачей думали… На убийц, типа, — не выдержал Сидорчук.

— Вот это как раз сдуру тогда. Не думали еще, но уже действовали. Мы так всегда — сначала сделаем, а потом уже думаем, а что, собственно, сделали. И для чего, собственно, — Марк перебирал рассыпанные перед ним бумаги. — Но дальше смотрим: эпидемию объявили? Зону закрыли, народ весь тут оставили… Хотя, ехать-то некуда было — вон, сколько их не доехало.

— Сколько?

— Много, много… Итак, объявили «чрезвычайку». Зону объявили и изолировали ее. А народ в зоне все пропадал и пропадал. Связи у людей нет. Продукты все завозные. Склады и резервы разные пощипали, магазины пограбили. Для того, чтобы выжить, дружинники силой мародеров останавливали. А главное, выяснили, что бежать-то из зоны бесполезно! Ты бежишь — и сразу пропадаешь. Так-то еще можно остаться.

— Так, если ксенофобия, как ты говорил тут, то вторая половина слова-то — от Фобоса, от боязни. Кто боялся, тот, значит, и пропадал. А кто не боялся, так те и не бежали никуда. Вот они и остались. Нет?

— Потому, наверное, и дети целы оставались по большей части? И учителя при них, потому что им бояться просто некогда было — надо было о детях думать, о том, чтобы накормить, постирать, занять как-то… Так?

— Кстати, вполне возможно.

— А что там опять с детьми? — поднял голову Сидорчук.

— Да все в порядке с детьми. Ты слушай, слушай.

Марк переждал немного и продолжил, с трудом стараясь не скатиться в научные объяснения:

— Вот так и выходит: в первую очередь — те, кто боится сам или те, кто ненавидит все новое, чужое, неизвестное. То есть, стоит какая-то сила над нами будто и выхватывает — там одного, тут десяток, присматривает за порядком. И никто не знает и не понимает. И понять, кстати, совершенно невозможно. Вот, например, когда я муравьев кормлю — откуда они знают, кто кидает им пищу? И когда я их отлавливаю — разве могут они постичь такое?

— Мы — муравьи?

— С точки зрения этого непонятного — вполне возможно, что даже и не муравьи, а так, бактерии какие-то.

— Угу. Болтаем тут о муравьях и бактериях. А город — пустой стоит.

— Не нуди, — погрозил пальцем Клюев. — Марк, скажите, попытки терактов же были у нас? Это как вписывается?

— Да, были. Это экстремисты всякие, которые говорили, что город прогневал бога, за то и наказан. Потому и надо, мол, снести его с лица земли. Смыть, то есть. Тут это запросто — взрываешь плотину, и лови волну. Но вы тут на что? Вот и не допустили. А террористы и всякие другие, бандиты и прочее — они же ксенофобы на самом деле. И Зона их…

— Схавала…

— Можно и так сказать. Да. Скушала.

— Ну, так к чему ты разговор-то ведешь?

Сидорчук сидел и наливался тяжелой скукой до краев, до самых ушей, так что голова клонилась, сгибая шею. Уже который раз впустую они сидели на втором этаже и мололи воздух языками, проговаривая, что все равно ничего не понятно, что куда и как и кто — не ясно, что науке ничего не известно. А Марк этот, ботаник хренов, монотонно бубнил какие-то слова, рассказывал опять и опять о проколах и перенесениях, об экспериментах и о том, как сам он занимался со своими любимыми муравьями. Муравьи у него любимцы… Формика… Они красные и кусачие. Они бегают по муравейнику, издали похоже, как будто он кипит. Если кинуть банан сверху — вскипает красная пена. А если такой красный, с жесткими лапками, вскарабкается по черному берцу на штанину, потом поднимется, как альпинист, все выше и выше…