Он взглянул на Захарию краешком глаза и увидел разъяснение своего брата, что Зак понял, кого именно он имел в виду. Голубые глаза Захарии потемнели, и Джек знал, что он тоже сравнивал их семейную жизнь с тем, что случилось с Херландером и Франческой Симоэнс.
— О, мне очень жаль это слышать! — Живое сочувствие Кристины было подлинным, и она протянула руку, чтобы положить ее на предплечье сына. — По крайней мере, если он может говорить только с несколькими людьми об этом, я знаю по крайней мере одного из них, кто будет сочувствовать, — сказала она.
— Я стараюсь, мама. Я стараюсь. Но это один из тех случаев, где есть не очень много, что каждый может сделать, кроме как слушать. — Он покачал головой, его глаза помрачнели. — Я не думаю, что эта история будет иметь счастливый конец, — сказал он тихо.
— Все, что ты можешь сделать, это все, что ты можешь сделать, сынок, — сказал ему Томас. — И твоя мама права. Если у него есть ты, чтобы говорить, то, по крайней мере, это человек, кем бы он ни был, знает, что он не один на один с этим. Иногда это самое главное из всего.
— Я постараюсь помнить это, — обещал Джек.
Затем последовала минута молчания, потом он встряхнулся и улыбнулся своей матери.
— Тем не менее, в ответ на вопрос, который начал весь этот разговор, если у нас есть морковный пирог на десерт, то, нет, я не хочу больше картошки. Я не собираюсь тратить место, которое я мог бы использовать для второй или третьей порции морковного пирога на картофельное пюре!
Глава 20
Несколько часов спустя, когда Джек добрался до своей квартиры, его мысли вернулись назад, к тому, что сказали его родители.
Правда заключалась в том, что — размышлял он — даже при том, что они знали о важности сочувствующего слушателя, Херландер Симоенс отчаянно нуждался в большем, чем Джек Макбрайд — или кто-либо еще — когда-либо будет в состоянии дать ему. И, не взирая на его обучение и предпринимаемые им усилия, профессиональной отстраненности Джека было недостаточно, чтобы защитить его от осадков отчаяния Симоенса.
Он проверил список входящих личных сообщений на комме, и ничего не обнаружив отправился через зону отдыха квартиры в спальню. В данный момент это была одинокая спальня без женщины, и он подозревал, что его собственная реакция на Симоенса имела непосредственное отношение к этому. Его последние отношения прокладывали путь к дружескому расставанию в течение нескольких месяцев еще до того, как Бардасано вызвала его, но он не сомневался, что его погружение в проблемы Симоенса ускорило развязку. И у него было еще меньше сомнений, что это было причиной того, почему он не испытывал особого энтузиазма для поиска нового романа.
Что довольно глупо с моей стороны, дойти до этого, подумал он с кривой усмешкой. Превратить себя в монаха это ведь не способ помочь Херландеру сейчас?
Может быть и нет, ответила другая часть его сознания. На самом деле, определенно, нет. Но очень трудно весело прыгать по жизни, когда вы видите как кто-то постепенно разрушается на ваших глазах.
Он разделся, встал под душ и включил воду. Захария, он знал, предпочитал быстроту и удобство звукового душа, но Джек всегда был зависимым от огромного, чувственного наслаждения горячей воды. Он стоял под барабанящими брызгами, поглощая его нежность, все же на сей раз он не мог полностью полностью отвлечься от всего, как обычно. Его мозг был слишком занят Херландером Симоенсом.
Это был контраст между бесплодным несчастьем нынешнего существования Симоэнса и близостью его собственной семьи, понял он еще раз. Эта утешительная, всегда приветствующая, заботливая любовь. Глядеть на своих родителей, видеть, как после всех этих лет их дети были еще их детьми. Взрослыми, да, и рассматривались как таковые, но все же их любимые сыновья и дочери, о которых беспокоятся и дорожат. Чтобы (хотя он подозревал, что его мать подходила более удобно к глаголу, чем отец) превозносить то, кем и чем они были.
Все то, что было отнято у Симоэнса.
Он пытался — и ему не удалось, он знал — представить себе, каково это было действительно чувствовать себя подобно. Боль от этой потери...
Он покачал головой под бьющей водой, закрыл глаза. Именно с чисто эгоистической точки зрения того, что было украдено из собственной жизни Симоэнса, страдания должны быть невероятными. Но теперь он говорил с Симоэнсом несколько раз. Он знал, что часть гнева гиперфизика, его ярость, действительно была продуктом его ощущения, что он был предан. То, что что-то невыразимо драгоценное было отброшено от него подальше.
Однако, те же разговоры дали ясно понять Джеку, что гораздо больше, чем его собственная потеря, действительно разрывающим этого человека на части был весь срок жизни, украденный у его дочери. Он видел обещание в своей Франческе, которое Томас и Кристина МакБрайд видели реализова н ны ми в своей Джоанне, своих Джеке и Захарии и Арианне. Он знал, что этот ребенок мог бы вырасти и стать любимой и любящей, что, возможно, сопровождалось бы для нее четырьмя или пятью веками, которые дало бы ей сочетание пролонга и ее генома. И он знал, что каждая из этих любовей, каждое из этих достижений, умерло мертворожденным, когда Совет по Долгосрочному Планированию ввел смертельную инъекцию в его дочь.
"Вот к чему это действительно сводится, не так ли, Джек? — признался он, под брызгами ду?ша и в уединении своего ума. — Для СДСП, Франческа Симоэнс в конечном счете стала еще одним проектом. Еще одной нитью в генеральном плане. А что делает ткач, когда ему попадается дефектная нить? Он берет ножницы, вот что он делает. Он берет ножницы, он отрезает ее, и он продолжает работу.
Но она не была нитью. Не для Херландера. Она была его дочерью. Его маленькой девочкой. Ребенком, который научился ходить держась за его руку. Кто научился читать, слушая его чтение сказок ей на ночь. Кто научился смеяться, слушая его шутки. Человека, которого он любил больше, чем он мог когда-либо любить себя. И он даже не мог бороться за ее жизнь, потому что Совет не позволил ему. Это было не его решение — это было решение Совета, и его исполнили".
Он глубоко, судорожно вздохнул и встряхнулся.
"Ты позволяешь своему сочувствию забирать у тебя места?, которые ты не должен позволять занимать, Джек, — сказал он себе. — Конечно, тебе жаль его — Боже мой, как бы тебе не было жаль его? — но есть причина, по которой система настроена так, как настроена. Кто-то должен принимать трудные решения, и будет ли она действительно добрее, если будет предоставлять их тем, чья любовь собирается сделать их еще труднее? Кто будет жить с последствиями своих собственных поступков и решений — не чьими-то еще — остальную часть своей жизни?"
Он поморщился, вспомнив записку от Мартины Фабр, которая была частью основного файла Симоэнса. Кто отклонила предложение Симоэнса — его мольбу — о том, чтобы ему было разрешено взять на себя ответственность за Франческу. Обеспечить уход, необходимый для поддержания ее в живых, сохранить конфиденциальность врачей, работающих с ней, оплатив из собственного кармана. Он был полностью осведомлен о видах расходов, когда говорил об этом — СДСП сделал их совершенно очевидными для него, когда перечислял все ресурсы, которые были бы "нерентабельно инвестированы" в ее долгосрочные уход и лечение — и он не был обеспокоен. Мало того, он продемонстрировал, со всей точностью, которую вносил в свою научную работу, что он мог бы погашать эти расходы. Это не было бы легко, и поглощало бы его жизнь, но он мог бы сделать это.
За исключением того факта, что решение было не его, и, как д-р Фабр выразила это, Совет "не желает, чтобы доктор Симоэнс уничтожил свою собственную жизнь в тщетной погоне за химерическим лекарством для ребенка, который был признан проектом с высоким риском с самого начала. Это было бы верхом безответственности для нас разрешить ему вкладывать такой остаток своей собственной жизни в трагедию, созданную Советом, когда они просили Симоэнса помочь им в их усилиях".
Он выключил душ, вышел из кабинки, и начал обтирать себя теплым, длинноворсовым полотенцем, но его мозг нельзя было выключить так же легко, как воду. Он натянул пижамные штаны — он не носил куртки с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать лет — и оказался дрейфующим в направлении непривычном для такого позднего вечера.
Он открыл бар, бросил пару кубиков льда в стакан, налил здоровенную порцию виски на лед, и мягко покрутил его секунду. Затем он отпил из стакана и закрыл глаза, пока густой, богатый огонь горел в горле.
Это не помогло. Два лица упорно плыли перед ним — светловолосый, кареглазый человек, и намного меньший с каштановыми волосами, карими глазами и широкой улыбкой.
"Это глупо, — подумал он. — Я не могу изменить ничего из этого, и никто не может сделать этого для Херландера. Мало того, я прекрасно знаю, что все эта боль просто разъедает его, добавляя ему гнева. Человек превращается в своего рода бомбу замедленного действия, и нет ничего, проклятье, что я могу с этим поделать. Он собирается сломаться — это только вопрос времени — и я был неправ, когда я призывал не преувеличивать его вероятной реакции у Бардасано. Трещина растет, и когда она достанет до места, он будет так чертовски разгневан — и так же не будет заботиться о всем, что еще может с ним случиться — что он сделает что-то очень, очень глупое. Я не знаю что, но я узнал его достаточно хорошо, чтобы знать, что многое. И это моя работа, удержать его от этого".
Это было странно. Он был человеком, обязанным удерживать Симоэнса вместе, удерживать его работоспособность — эффективную работоспособность — на его критических исследовательских проектах. И наблюдать за тем, что если даже придет время, что Симоэнс самоликвидируется, он не повредит эти проекты. И все же, несмотря на это, он чувствовал, что не было настоятельной необходимости для защиты важнейших интересов Согласования, но нужно хоть как-то помочь человеку, которого он должен был защитить от них. Найти какой-то способ, чтобы помешать ему уничтожить себя.
Найти способ исцелить по крайней мере некоторые раны, которые боль нанесла ему.
Джек МакБрайд поднял бокал, чтобы сделать еще один глоток виски, затем замер, когда последняя мысль прошла через его разум.
"Нанесла, — подумал он. — Нанесла ему. Это то, о чем ты действительно думаешь, не так ли, Джек? Не то, что это просто одна из тех ужасных вещей, что иногда случаются, но то, что этого не должно было случиться".
Что-то казавшееся ледяным сочилось через его вены, когда он понял, в чем он только что позволил себе признаться самому себе. Обученный специалист по безопасности в нем признал опасность в позволении себе думать о чем-нибудь в этом роде, но человек в нем — часть его, которая была сыном Кристины и Томаса МакБрайдов — не могла перестать думать об этом.
Это был не первый раз, когда его мысли сбивались в этом направлении, понял он медленно, когда вспоминал прошлые сомнения в целесообразности генерального плана Совета по Долгосрочному Планированию, его стремление овладеть тонкостями, сформировать лучшие инструменты для приобретения судьбы человечества.
"Когда мы изменили курс? — задавался он вопросом. — Когда мы перешли от максимизации каждого человека к производству аккуратных кирпичей для тщательно разработанного здания? Что подумал бы Леонард Детвейлер, если бы он был здесь сегодня, глядя на решения Совета? Стал бы он выбрасывать маленькую девочку, чей отец любил ее так отчаянно? Стал бы он отвергать предложение Херландера взвалить на свои плечи полное финансовое бремя заботы о ней? И, если бы он смог, что это говорило бы о том, где мы были с самого начала?"
Он вновь подумал о заметке Фабр, о мыслях и отношениях за ней. Он никогда не сомневался, что Фабр была совершенно искренна, что она действительно пыталась защитить Симоэнса от последствий его безумия, донкихотского усилия обратить вспять необратимое. Но если это было решение Симоэнса? Разве он не имел право по крайней мере, на борьбу за жизнь своей дочери? Предпочесть уничтожение себя, если бы это было то, к чему он пришел бы, в попытке спасти кого-то, кого он любил так сильно?
"Это действительно то, что мы имеем вокруг себя? Чтобы Совет принимал эти решения за всех нас в своей бесконечной мудрости? Что произойдет, если он решит, что больше не нуждается в каких-либо случайных колебаниях? Что произойдет, если будет позволено появляться только детям, которые были специально разработаны из звездных геномов?"
Он сделал еще один, более глубокий глоток виски, и его пальцы сжались вокруг стекла.
"Лицемер, — подумал он. — Ты чертов лицемер, Джек. Ты знаешь — знаешь на протяжении сорока лет — что это именно то, что Совет имеет в виду для всех тех "нормалов" там. Конечно, ты не думал об этом таким образом, не так ли? Нет, ты думал о том, насколько хорошо это будет, когда соберутся сделать. Когда их дети, их внуки и их правнуки будут благодарить вас за предоставленную им возможность разделить преимущества систематического улучшения вида.
Конечно, ты знал, что многие люди были бы несчастны от того, что они будут добровольно сдавать своих будущих детей кому-то еще, но это глупо с их стороны, не так ли? Это только потому, что им промыли мозги эти ублюдки с Беовульфа. Потому что они были автоматически предвзяты к любому, несущему клеймо "джини". Потому что они невежественные, бездумные нормалы, а не представители альфа-линии, как ты.
Но сейчас — сейчас, когда ты видишь, что такое случается с кем-то еще, кто является таким же представителем альфа-линии. Когда ты видишь, что происходит с Херландером, и понимаешь, что, возможно, такое случится с твоими родителями, или с твоим братом, или твоими сестрами... или в один прекрасный день с тобой. Теперь ты вдруг обнаруживаешь, что у тебя есть сомнения".
Он глубоко, судорожно вздохнул и спросил себя, как получилось так, что тепло, любовь и заботливость его семьи смогли выкристаллизовать эту темную, бесплодную ночь в его душе?.
"Это всего лишь усталость — эмоциональная и физическая усталость", — сказал он себе, но не поверил в это. Он знал, что все гораздо глубже и больше. Так же, как он знал, что любому, кто оказался вдруг испытывающим сомнения, которые он испытывал, задающим вопросы, которые он обнаружил спрашивающим себя, следует немедленно обратиться за консультацией.
И так же он знал, что не собирался делать ничего подобного.
Глава 21
В результате, те недели, что Брайс Миллер и его друзья провели мучаясь из-за их предстоящей встречи с пресловутым Джереми Эксом, оказались бессмысленными. Когда они были наконец проведены к страшному и свирепому террористу, после того как они прибыли на Факел, оказалось, что реальность не имела никакого сходства с легендами.
Начнем с того, что он не был двухсот двадцати сантиметров ростом, и не было его телосложение схоже с огровским. Наоборот, к удивлению и облегчению Брайса. Бывший глава Одюбон Баллрум и нынешний военный министр Факела был не более ста шестидесяти пяти сантиметров в высоту, а его телосложение было жилистым и стройный, а не массивным.
