Голубые глаза Джека потеплели, когда он взглянул на нее через стол. Кристина МакБрайд была скульптором и художником, чьи световые скульптуры, в частности, высоко ценились не только здесь, на Мезе, но также и на рынках искусства Солнечной лиги. Она никогда по-настоящему не хотела, чтобы он пошел в правоохранительные органы, и еще меньше — в службу безопасности. Это была работа, которую, она знала, кто-то должен был выполнять, но она боялась, что карьерный путь в службе безопасности может стоить души ее старшему сыну. Она не стояла у него на пути, особенно когда все профессионально ориентированные тесты СДСП подтвердили, насколько он хорош в этом, но ей это никогда не нравилось.
Его отец был более благосклонен, хотя у него было даже больше собственных сомнений. Сам он был старшим администратором в департаменте образования, и никогда не делал секрета из того, что испытал облегчение и радость, когда Джоанна, старший ребенок его и Кристины, решила заняться детским образованием. Их вторая дочь — и их младший ребенок — Арианна, как оказалось (не удивительно), разделяла научные способности Захарии. Она была химиком и, несмотря на относительную молодость (ей было всего сорок девять стандартных лет) недавно стала научным советником генерального директора правительства системы Меза. Семья МакБрайд могла спокойно гордиться своим вкладом в Соответствие и родной мир (что было не всегда одним и тем же), но нельзя было отрицать, что оба родителя Джека беспокоились за него.
"И не без оснований", — подумал он. Ему удалось сохранить на лице легкое и полунасмешливое выражение, но это было трудно. Точно так же, как было трудно осознать, что прошел едва ли стандартный месяц с момента его первого разговора с Симоэнсом. Казалось невозможным, что он мог так сильно осознать — и подавить — боль другого человека и ее неизбежный конечный результат за такой короткий период. И все же он сделал это... и с этим становлением, впервые за долгое время, он точно понял, почему его мать хотела, чтобы он делал что-то еще в жизни.
— В некотором смысле, мама, — сказал он ей, — я действительно хотел бы поговорить об этом с тобой. Я думаю, ты, вероятно, была бы в состоянии помочь. К сожалению, это связано с работой, поэтому я не могу это обсуждать.
— У тебя нет... неприятностей? — тихо спросила она.
— У меня? — Его смех был, по крайней мере, на три четверти подлинным, и он покачал головой. — Поверь мне, мама, у меня нет каких-либо неприятностей. Это просто...
Он остановился на мгновение, затем пожал плечами.
— Я не могу по-настоящему говорить об этом, но как полагаю, могу сказать вам, что просто один из людей, за которых я отвечаю, в данный момент испытывает большую личную боль. Это на самом деле не имеет никакого отношения к его работе, или ко мне, но... ему больно. И хотя причина страданий никак не связана с его работой, это тот момент, когда его эмоциональное состояние может начать влиять на качество его работы. И в силу характера его занятий и моей работы, я один из очень немногих людей, с которыми он может поговорить об этом.
Он взглянул на Захарию краем глаза и увидел его подтверждение, что Зак точно понял, о ком именно он говорил. Голубые глаза Захарии потемнели, и Джек понял, что он тоже сравнивает их семейную жизнь с тем, что случилось с Херландером и Франческой Симоэнс.
— О, мне жаль это слышать! — Моментальное сочувствие Кристины было подлинным, и она протянула руку, чтобы положить ее на предплечье сына. — По крайней мере, если он может говорить об этом лишь с несколькими людьми, я знаю хотя бы одного из них, кто будет сочувствовать, — сказала она.
— Я стараюсь, мам. Я стараюсь. Но это один из тех случаев, когда на самом деле никто не может сделать ничего, чем просто слушать. — Он покачал головой, его глаза помрачнели. — Я не думаю, что у этой истории будет счастливый конец, — сказал он тихо.
— Все, что ты можешь сделать, это все, что ты можешь сделать, сынок, — сказал ему Томас. — И твоя мама права. Если ему есть с кем поговорить, то, по крайней мере, этот человек, кем бы он ни был, знает, что он не совсем одинок. Иногда это самое важное из всего.
— Я постараюсь запомнить это, — обещал Джек.
На мгновение воцарилась тишина, потом он встряхнулся и улыбнулся своей матери.
— Тем не менее, отвечая на пропущенный вопрос, c которого начался весь этот разговор, то нет, я не хочу больше картошки, если у нас на десерт есть морковный пирог. Я не собираюсь тратить на картофельное пюре то место, которое мог бы использовать для второй или третьей порции морковного пирога!
Глава 20
Несколько часов спустя, когда Джек вошел в свою квартиру, его мысли вернулись назад, к тому, что сказали его родители.
Правда заключалась в том, подумал он, что даже если признать отмеченную ими важность сочувствующего слушателя, Херландер Симоэнс отчаянно нуждался в большем, чем Джек Макбрайд — или кто-либо другой — когда-либо будет в состоянии дать ему. И, невзирая на его собственную подготовку, несмотря на то, как он старался, профессиональной отстраненности Джека было недостаточно, чтобы защитить его от последствий отчаяния Симоэнса.
Он проверил, нет ли каких-либо личных сообщений на комме, и не найдя ничего, прошел через гостиную в спальню. В данный момент это была довольно одинокая спальня, без женского общества, и он подозревал, что его собственная реакция на Симоэнса имела к этому большое отношение. Его последние отношения шли к дружескому расставанию в течение нескольких месяцев еще до того, как Бардасано вызвала его, но он не сомневался, что его погружение в проблемы Симоэнса ускорило их конец. И у него было еще меньше сомнений, что это во многом связано с тем, почему, как ему стало понятно, он не испытывал особого энтузиазма в поисках нового романа.
Что довольно глупо с моей стороны, если уж на то пошло, криво усмехнулся он. Не похоже, что превращение меня в монаха поможет Херландеру, не так ли?
Может быть, и нет, ответил другой уголок его мозга. На самом деле, определенно, нет. Но очень трудно весело мчаться по жизни, когда ты видишь, как кто-то постепенно разваливается прямо у тебя на глазах.
Он разделся, встал под душ и включил воду. Захария, как он знал, предпочитал быстроту и удобство звукового душа, но Джек всегда был зависимым от чистого, чувственного наслаждения горячей воды. Он стоял под барабанящими игольчатыми струями, впитывая их ласку, но на сей раз не мог полностью отдаться им, как обычно. Его мозг был слишком занят Херландером Симоэнсом.
Он снова осознал контраст между бесплодным несчастьем нынешнего существования Симоэнса и близостью его собственной семьи. Эта утешающая, всегда радушная, заботливая любовь. Глядя на своих родителей, видя, как после всех этих лет их дети все еще были их детьми. Взрослыми, да, и к ним нужно относиться как к таковым, но все же их любимые сыновья и дочери, о которых нужно беспокоиться и которыми нужно дорожить. Быть (хотя он подозревал, что его матери этот глагол подходил ближе, чем отцу) прославленным за то, кем и чем они стали.
За то, кого и что отняли у Симоэнса.
Он пытался — и как он знал, потерпел неудачу — представить, каково это было на самом деле. Боль от этой потери...
Он покачал головой под бьющей водой, закрыл глаза. Именно с чисто эгоистической точки зрения, от того, что было украдено из собственной жизни Симоэнса, его страдания должны быть невероятными. Но теперь он говорил с Симоэнсом несколько раз. Он знал, что часть гнева гиперфизика, его ярость, действительно была продуктом его ощущения, что он был предан. То, что что-то невыразимо драгоценное было отнято у него навсегда.
И все же, те же самые разговоры дали ясно понять Джеку, что гораздо больше, чем его собственная потеря, на самом деле разрывала этого человека на части вся жизнь, украденная у его дочери. Он видел обещание в своей Франческе, которое Томас и Кристина МакБрайд видели реализованными в своей Джоанне, своих Джеке, Захарии и Арианне. Он знал, кем мог бы вырасти и стать этот ребенок, обрести все те качества жизни, любви и достижений, которые у нее могли бы быть за четыре или пять веков, предоставляемые ей комбинацией пролонга и ее генома. И он знал, что каждая из этих любовей, каждое из этих достижений умерло мертворожденным, когда Совет по долгосрочному планированию распорядился ввести смертельную инъекцию в его дочь.
"Вот к чему все на самом деле сводится, не так ли, Джек? — признался он в брызгах душа и в уединении своего разума. — Для СДСП Франческа Симоэнс, в конечном счете, была еще одним проектом. Еще одной нитью в генеральном плане. А что делает ткач, когда ему попадается дефектная нить? Он отрезает ее, вот что он делает. Он отрезает ее, выбрасывает и продолжает работу.
Но она не была ниточкой. Не для Херландера. Она была его дочерью. Его маленькой девочкой. Ребенком, который научился ходить, держась за его руку. Кто научился читать, слушая, как он читает сказки ей на ночь. Который научился смеяться, слушая его шутки. Человека, которого он любил больше, чем мог когда-либо любить себя. И он даже не мог бороться за ее жизнь, потому что Совет не позволил ему. Это было не его решение — это было решение Совета, и тот его принял".
Он глубоко, судорожно вздохнул и встряхнулся.
"Ты позволяешь своему сочувствию завести тебя туда, куда ты не следует идти, Джек, — сказал он себе. — Конечно, тебе жаль его — Боже мой, как тебе его не жалеть? — но есть причина, по которой система устроена так, как устроена. Кто-то должен принимать трудные решения, и действительно ли было бы добрее, если оставить их на усмотрение того, чья любовь сделает их еще тяжелее? Кто будет жить с последствиями своих собственных действий и решений — не чьих-то еще — остальную часть своей жизни?"
Он поморщился, вспомнив записку Мартины Фабр, которая была частью основного файла Симоэнса. Она отклонила предложение Симоэнса — его мольбу — о том, чтобы ему было разрешено взять на себя ответственность за Франческу. Чтобы обеспечить уход, необходимый для поддержания ее жизни, чтобы частные врачи работали с ней за счет его собственного кармана. Он был полностью осведомлен о тех расходах, о которых говорил — СДСП совершенно ясно дал ему понять это, когда перечислил все ресурсы, которые были бы "нерентабельно вложены" в ее долгосрочные уход и лечение — и ему было все равно. Мало того, он продемонстрировал, со всей точностью, которую вносил в свою научную работу, что он мог бы покрыть эти расходы. Это было бы нелегко и поглотило бы его жизнь, но он мог бы это сделать.
За исключением того факта, что решение было не за ним, и, как выразилась доктор Фабр, Совет "не желает, чтобы доктор Симоэнс разрушил свою собственную жизнь в тщетной погоне за химерическим лекарством для ребенка, который с самого начала был признан проектом с высоким риском. С нашей стороны было бы верхом безответственности разрешить ему вложить столь большой остаток своей собственной жизни в трагедию, созданную Советом, когда он попросил Симоэнсов помочь им в их усилиях".
Он выключил душ, вышел из кабинки, и начал вытираться теплым, длинноворсовым полотенцем, но его мозг отключался не так легко, как вода. Он натянул пижамные штаны — он не носил верх пижамы с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать лет — и обнаружил, что дрейфует в направлении, непривычном для столь позднего времени.
Он открыл бар, бросил в стакан пару кубиков льда, налил на лед изрядную порцию смесевого виски и слегка покрутил его секунду. Затем он отпил из стакана и закрыл глаза, когда густой, насыщенный огонь обжег его горло.
Это не помогло. Два лица упрямо проплывали перед ним — рыжеватый кареглазый человек и гораздо меньшего роста с каштановыми волосами, карими глазами и широкой улыбкой.
"Это глупо, — подумал он. — Я ничего не могу изменить, и Херландер тоже. И не только это, я прекрасно знаю, что все эта боль просто разъедает его, усугубляя гнев. Этот человек превращается в своего рода бомбу замедленного действия, и я, черт побери, ничего не могу с этим поделать. Он собирается сорваться — это только вопрос времени — и я был неправ, когда преуменьшил его вероятную реакцию у Бардасано. Разрыв близится, и когда наступит, он будет так чертовски зол — и так безразличен ко всему, что еще может с ним случиться — что он сделает что-то очень, очень глупое. Я не знаю что, но я узнал его достаточно хорошо, чтобы знать это. И моя работа — не дать ему сделать это".
Это было странно. Он был человеком, которому поручили удерживать Симоэнса цельным, заставляя его работать — эффективно работать — над своими важнейшими исследовательскими проектами. И позаботившись о том, что если даже придет время, когда Симоэнс самоликвидируется, он не повредит этим проектам. И все же, несмотря на это, он чувствовал не настоятельную необходимость защиты важнейших интересов Соответствия, а необходимость хоть как-то помочь человеку, от которого он должен был защитить их. Чтобы найти какой-нибудь способ исцелить хоть частично ту боль, которую ему причинили.
Джек МакБрайд поднял стакан, чтобы сделать еще один глоток виски, затем замер, когда последняя мысль промелькнула у него в голове.
"Причинили, — подумал он. — Причинили ему. Это то, о чем ты действительно думаешь, не так ли, Джек? Не то, чтобы это просто была одна из тех ужасных вещей, что иногда случаются, но это не должно было случиться".
Что-то ледяное, казалось, пробежало по его венам, когда он понял, в чем только что позволил себе признаться самому себе. Опытный специалист по безопасности в нем осознавал опасность того, что он позволял себе думать о чем-то подобном, но человеческое существо в нем — та его часть, которая была сыном Кристины и Томаса МакБрайдов — не могло перестать думать об этом.
Это был не первый раз, когда его мысли отклонялись в этом направлении, медленно осознал он, вспоминая прошлые сомнения в мудрости генерального плана Совета по долгосрочному планированию, в его стремлении овладеть тонкостями, сформировать лучшие инструменты для достижения человечеством своего предназначения.
"Где мы сменили курс? — задавался он вопросом. — Когда мы перешли от максимизации каждого отдельного человека к производству аккуратных маленьких кирпичиков для тщательно спроектированного здания? Что подумал бы Леонард Детвейлер, если бы он был здесь сегодня, глядя на решения Совета? Неужели он бросил бы маленькую девочку, чей отец так отчаянно любил ее? Отклонил бы он предложение Херландера взять на себя все финансовое бремя заботы о ней? И, если бы он это сделал, что это говорит о том, где мы были с самого начала?"
Он вновь подумал о записке Фабр, о мыслях и взглядах, стоящих за ней. Он никогда не сомневался, что Фабр была абсолютно искренна, что она действительно пыталась защитить Симоэнса от последствий его собственных безумных, донкихотских усилий обратить вспять необратимое. Но разве это не было решением Симоэнса? Разве он не имел право хотя бы бороться за жизнь своей дочери? Принять решение уничтожить себя, если бы до этого дошло, в попытке спасти кого-то, кого он любил так сильно?
