Стифини знала, что те же самые стрелки наблюдают за ней сейчас, но это не имело значения. Что имело значение, так это то, что ее отец был болен, возможно, умирал, и что десятилетняя девочка слишком много узнала о том, что плохое питание делает с больным человеком.
* * *
— Дерьмо. Она не остановится.
Голос рядового Антана Русейла был таким же горьким, как ледяной ветер, когда он увидел темноволосую девочку, уверенно бредущую к аккуратной линии столбов. Внешние слои тряпок, обернутых вокруг нее, развевались на том же ветру, и хотя он не мог видеть этого со своего места на дорожке для охраны, которая окружала закрытую вершину башни, он знал, что ткань, обернутая вокруг ее лица, была покрыта льдом там, где замерзло ее дыхание. Это было совсем не похоже на его собственную теплую шинель, перчатки на подкладке с начесом и толстый вязаный шарф, который прислала ему мать. Она была маленьким, худым ребенком, как и все остальные в лагере Чихиро — она не могла весить намного больше сорока фунтов, максимум пятидесяти, — и ведро, которое она тащила с собой, было всего вдвое меньше ее собственного роста. Одному богу известно, где она его раздобыла. Оно было похоже на одно из помойных ведер, используемых заключенными, назначенными для уборки и обслуживания казарм охранников.
— Что, во имя Лэнгхорна, она думает, что делает? — зарычал рядом с ним рядовой Стадмейр.
— Откуда, во имя Бедар, я должен знать? — выпалил в ответ Русейл. Его глаза были мрачными, когда он смотрел на девочку сверху вниз, видя решимость в этих тонких плечах. — Что бы она ни делала, она не останавливается.
— О, черт.
Русейл знал, что было время, когда Стадмейр чувствовал бы себя совсем по-другому. Время, когда пыл и страстная вера другого рядового — та же страсть, которая побудила его добровольно приступить к своим нынешним обязанностям, — безмолвно подталкивали бы девочку вперед. Когда старое клише о том, что из гнид выводятся вши, было бы единственным оправданием, в котором он нуждался. На самом деле, он сказал именно это, когда вернулся из Саркина.
С другой стороны, это было до того, как сержанту Матьюсу и сержанту Лиаму перерезали горло в их собственных казармах, и ни одна душа ничего не видела и не слышала. Энтузиазм Стадмейра по поводу уничтожения еретиков, казалось, с тех пор немного остыл. Было много других охранников и много инквизиторов, чей пыл, однако, не остыл. Которые с радостью приняли бы на себя обязанность вот-вот встать на место Стадмейра. Когда-то давно одного из них, возможно, даже звали Антан Русейл, но его пыл остыл еще до очищения Саркина. Сокрушать ересь, сражаться с отродьем Шан-вей за душу собственной Церкви Бога, отдавать все, что у него было, чтобы служить архангелам — это было одно. То, что происходило здесь, в лагере Чихиро, было чем-то совершенно другим, и он обнаружил, что его душе не хватает железа, чтобы принять это что-то другое.
Но это не изменило распорядка дня, и Русейл почувствовал себя виноватым и несказанно благодарным за то, что на этот день дежурным стрелком их башни был назначен Стадмейр. Конечно, если Стадмейр облажается, долгом Русейла будет прикончить девочку. Он молился, чтобы этого не случилось, но даже когда он молился, он пообещал себе и архангелам, что если это произойдет, он сделает это так быстро и чисто, как только сможет.
Стадмейр проверил, заряжена ли его винтовка, затем положил ее на перила высотой по грудь, специально предназначенные для того, чтобы дать охранникам возможность спокойно стрелять, и взвел курок. Приказы были достаточно ясны. Не должно было быть никаких выкрикиваемых угроз, никаких приказов возвращаться тем путем, которым пришел заключенный. Линия смерти была именно тем, что провозглашало ее название, и если кто-то нарушал ее, последствия должны были обрушиться на него без предупреждения, без попыток вернуть его назад в качестве полезного урока для его товарищей. Итак, рядовой устроился за винтовкой, его прицел следил за маленькой девочкой, которая уверенно, непоколебимо шла к месту встречи с его пулей.
Еще три шага, — подумал Русейл, — его лицо было каменным, а сердце — железным. Еще три шага и...
— Какого хрена ты, по-твоему, делаешь, Стадмейр?!
Оба рядовых подскочили так резко, что Стадмейр чуть не выстрелил. Затем они развернулись, когда капрал Шейн Фабиэн выбежал из теплого караульного помещения позади них. Его смуглое лицо было подобно грозовой туче, а глаза пригвоздили Стадмейра, как пара арбалетных стрел.
— Я задал тебе вопрос! — рявкнул он.
— Н-но... но... — запинаясь, начал Стадмейр, затем остановился, умоляюще глядя на Русейла уголком глаза.
— Один из заключенных вот-вот перейдет линию поражения, корп, — сказал Русейл. На самом деле, — отметил он, не отводя взгляда от Фабиэна, — она уже это сделала.
— И что? — потребовал Фабиэн.
— Постоянно действующий приказ. — Гнев и отвращение Русейла к тем же приказам сделали его ответ резким, почти прерывистым, и челюсть Фабиэна сжалась.
Капрал упер руки в перчатках в бока и переводил взгляд с одного рядового на другого.
— Это ребенок. — Его голос был ровным. — Это не тот, кто пытается форсировать события. Это не попытка побега. Даже не кто-то достаточно взрослый, чтобы знать, какого черта он делает. Это чертов ребенок.
Русейл и Стадмейр посмотрели друг на друга. Русейл прекрасно понимал, о чем говорит Фабиэн, но все трое знали, что это не имеет никакого значения. Приказ есть приказ, и если его не выполнять...
— Отпусти ее, — продолжил Фабиэн тем же ровным голосом. — Пусть с ней разбираются отцы.
— Э-э, как скажешь, корп, — сказал Русейл.
Капрал бросил на них обоих еще один свирепый взгляд, затем вернулся в караульное помещение и захлопнул за собой дверь. Рядовые снова посмотрели друг на друга, затем глубоко вздохнули, почти в унисон. Они повернулись обратно к лагерю внизу, где маленькая дрожащая девочка только что пересекла линию поражения, не получив ни единого выстрела, и когда они это сделали, Антан Русейл почувствовал глубокий, сложный укол облегчения и вины. Облегчение от того, что ее не застрелили, облегчение от того, что она не стала еще одной невинной кровью на его собственных руках, и облегчение от того, что он и Стадмейр были прикрыты приказом Фабиэна.
И чувство вины за то, что не он принимал это решение.
* * *
— Отец.
Голова Кунимичу Рустада резко повернулась при этом единственном слове. Брат Лазрис Охэдлин остановился на полпути и посмотрел налево от них. Отец Кунимичу проследил за направлением взгляда брата-мирянина и почувствовал, как у него сжалась челюсть.
Оборванный ребенок, очевидно, тоже их видел. Она на мгновение остановилась, и отец Кунимичу почти физически ощутил исходящий от нее страх, как другой, еще более ледяной ветер. Но затем ее спина напряглась, она повернулась и пошла прямо к ним.
Отец Кунимичу смотрел, как она приближается, и удивлялся, почему никто из охранников не выстрелил. Но только на мгновение, потому что глубоко внутри он точно знал, почему они этого не сделали.
Под ее обмотанными тряпками ногами скрипел покрытый коркой снег, окаймлявший тропинку между зданиями лагеря. Она остановилась в нескольких футах от них и сняла с лица застывшую на морозе ткань, и ее серые глаза казались огромными на изможденном, худом лице. Ее нос был деформирован, бескровные губы потрескались, заветрели и покрылись коркой струпьев, и в этих десятилетних глазах был век горького опыта, когда она молча смотрела на них.
— Ну что, дитя? — огрызнулся он.
Отец Кунимичу не собирался говорить, но эти безмолвные глаза вытягивали из него слова, как клещи. Он содрогнулся глубоко внутри, когда эта мысль пронеслась в глубине его мозга, потому что за прошедший год он слишком часто видел, как со смертельной серьезностью применялись настоящие клещи.
— Мой отец болен.
Сопрано было таким же тонким, как и его обладательница, но в самой сердцевине была сталь. Был страх — отец Кунимичу мог это слышать, — но не было никаких колебаний. Этот ребенок точно знал, что она делает, чем рискует, и она все равно решила это сделать. Не имело значения, было ли это храбростью, отчаянием или любовью, и была ли какая-то разница между этими качествами. Она знала, и стальная решимость в этом худом, дрожащем теле тронула Кунимичу Рустада стыдом... и чем-то очень похожим на зависть.
— И почему ты мне это говоришь? — услышал он свой собственный голос.
— Потому что ему нужна еда, — решительно сказала она. — Горячая еда. Хорошая еда.
* * *
Стифини уставилась на высокого темноглазого младшего священника. Она могла сказать, что он был священником или младшим священником, потому что на его шапке священника была коричневая кокарда его ранга, и старалась не показывать своего ужаса, потому что эта кокарда была окантована пурпуром ордена Шулера. Его лицо было таким же непреклонным, как зимний холод, когда он посмотрел на нее сверху вниз, и что-то еще более холодное пробежало по ее спине. Она не знала, почему ее не застрелили, когда она пересекала линию смерти, но ее сморщенный желудок сжался внутри нее, когда она почувствовала полузабытый запах горячей еды, доносящийся из столовой позади двух тепло одетых, сытых мужчин.
Они собираются убить меня. — Эта мысль пронзила ее, но она так и не отвела взгляда. — Они собираются убить меня за то, что я пыталась спасти папину жизнь. Но мне все равно. Не больше.
* * *
Гнев всколыхнулся под стыдом отца Кунимичу. Он был Божьим священником, посвященным в инквизиторы, поклявшимся искоренить ересь и поразить еретиков всей мощью "Меча Шулера". Его вера и решимость, его мужество, его преданность Божьей воле наполнили его священным огнем, способным встретить любой вызов, который могли послать ему архангелы! Как посмел этот оборванный ребенок — само порождение ереси, иначе ее бы здесь вообще не было — бросить ему такой вызов? Потому что это было то, что она сделала. Всего в нескольких словах она бросила вызов всем действиям инквизиции — и ему — и он почувствовал, как его правая рука сжалась в кулак и начала подниматься.
"Не пренебрегайте мудростью детства". — Слова из Книги Бедар непрошено промелькнули у него в голове. — "Детство — это холст, чистый в своей невинности, ожидающий прикосновения кисти опыта. Со временем это полотно станет портретом жизни и роста живой души. Но этот портрет может быть насыщенным цветом, наполненным текстурой радости, или серым и уродливым, окутанным мрачностью отчаяния. Вы несете ответственность за то, чтобы направлять эту кисть так, как этого хотел бы Бог. И руководство не оставит вашу жизнь, вашу веру неизменными, потому что глаза ребенка видят то, чего не видят взрослые. Взгляд ребенка не затуманен предвзятыми представлениями, и дети не научились умышленно отводить взгляд от истины. Не обманывайтесь! Этот испытующий взгляд, эти бесстрашные вопросы — Божий дар вам. Вопросы ребенка требуют ответа; ответ требует объяснения; объяснение требует размышления; а размышление требует понимания, и поэтому, даже задавая вопросы, они учат. Учитесь у них, цените возможность, данную вам Богом, и всегда помните, что всякий раз, когда один учит, двое учатся, и нет большей радости, чем учиться вместе".
Его рука упала обратно на бок, и холодный воздух был ножом в его легких, когда он глубоко вдохнул. Он чувствовал, что брат Лазрис стоит позади него, чувствовал взгляд брата-мирянина на своей спине.
Это было странно. Он был священником. Это было все, чем он когда-либо хотел быть, и в этот момент он вспомнил яркий, жгучий день, когда впервые обнаружил, что у него есть настоящее призвание. Это казалось гораздо более далеким и давним, чем было на самом деле, и он задавался вопросом, что случилось с этим молодым человеком, таким наполненным радостью и рвением. Ересь должна быть искоренена среди детей Божьих со всей строгостью, предписанной Книгой Шулера, точно так же, как рак должен быть вырезан из живого тела, чтобы спасти жизнь пациента. Епископ Уилбир был прав в этом, и отец Кунимичу не мог спорить с логикой убеждения генерал-инквизитора в том, что все, что происходит с еретиком в этой жизни, является лишь предвкушением того, что ожидает его в вечности.
Он никогда не сомневался, что в лагере Чихиро были заключены невинные люди. Он сожалел об этом, но это была вина Шан-вей и еретиков, таких как Мейкел Стейнейр и Кэйлеб Армак, таких как Грейгор Стонар и Жэйсин Канир, которые привели так много других к развращению. Грех и отступничество могут прятаться в самом крошечном уголке, и они будут гноиться там, как язвы, распространяя свой яд даже на самых стойких и верных, если их оставить нечистыми. У Матери-Церкви не было другого выбора, кроме как прочесать каждый уголок, отсеять каждый намек на ересь, если она хотела снова очистить республику Сиддармарк. Ее слуги должны были прорубаться сквозь душащие деревья и вырывать проволочную лозу, удушающую вверенный их заботе сад, но они были всего лишь смертными. Они были подвержены ошибкам. Даже под руководством самого Бога они вполне могут пожать некоторые из Его цветов, сражаясь с вредными сорняками, стремящимися заглушить жизнь во всем Сотворении. Генерал-инквизитор был прав и в этом, и если инквизиция ошиблась, если в результате борьбы с продажными и мерзкими погибли невинные, тогда Бог и архангелы соберут эти невинные души в объятиях любви и успокоят память об их страданиях в радостной славе собственного Божьего милосердия. Кунимичу Рустад верил в это всем своим сердцем. И все же было трудно держаться за броню своей веры и меч своего долга, когда он смотрел вниз на это худое, отчаявшееся лицо.
— Как тебя зовут, дитя?
Даже задавая этот вопрос, он знал, что не должен был этого делать. Он не должен очеловечивать этого ребенка, не должен позволять своим естественным чувствам подрывать твердую сталь его призвания и цели. Шан-вей слишком хорошо знала, как искушать и обманывать, взывая к доброте внутри любого мужчины или женщины, и самый гнусный из грехов мог носить маску невинности.
— Стифини, — сказала она. — Стифини Малард.
— Откуда ты родом?
— Саркин.
Его ноздри раздулись, и он услышал дополнительный страх в ее голосе, когда она призналась, что приехала из города, который был очищен от отвратительного акта саботажа [в седьмой части серии указано, что попавшие под зачистку жители Саркина были отправлены в лагерь Фирман в провинции Уэстмарч, а не в лагерь Чихиро]. Епископ Уилбир выделил Саркин как из-за наказания, которого он заслуживал, так и в качестве примера для других, которые могли поддаться искушению Шан-вей подорвать джихад. Этот ребенок, возможно, не понимал, почему генерал-инквизитор принял такое решение, но она ясно понимала, что Саркин и его люди были выбраны для особого внимания инквизиции.
Конечно, она, вероятно, не знала, что случилось с Хаскиллом Сигейрсом, Виктиром Тарлсаном, их помощниками-мирянами и армейским эскортом после того, как был зачищен город, в котором она родилась...
Он почувствовал, как напрягся брат Лазрис, и задался вопросом, о чем думает брат-мирянин. Брат Лазрис был простым и прямым слугой Бога и Шулера, с непоколебимой готовностью делать все, что требовал джихад. Он знал множество способов, которыми Шан-вей и ее слуги искажали и извращали правду, но даже брат Лазрис не мог не знать о листовках, появившихся в городах и поселках земель Храма. Которые появились — каким-то образом; никто не мог объяснить, как — даже на стенах казарм в таких местах, как лагерь Чихиро. Он также знал о слухах, которые распространяли эти листовки, о том, что произошло на борту баржи в канале Холи-Лэнгхорн... и почему.
