Если судьба выбирает нас...

Все мои знания обесцениваются с исторической точки зрения.

Однако, если рассуждать с позиции культуры — я теперь носитель традиций СССР, с его песнями книгами и фильмами. Ведь теперь многое из того, что я помню, никогда не будет создано, из-за отсутствия предпосылок, да и самих создателей.

Возможно, в этом мире уже не будет ни Эдуарда Успенского, ни Чебурашки, ни песенки Шаинского, которая так и вертится в голове...

* * *

Кстати, об искусстве...

Моя шутка с песенкой 'Блю канари' получила свое продолжение...

Конечно о том, что исполнение данной песенки было одним большим приколом, никто кроме меня не догадывался. Честно говоря, было немного обидно, что никто не может оценить весь юмор ситуации.

Хотя, ценители все же нашлись...

Я как раз совершал вечерний моцион в сквере за больницей. Сегодня прогулка была более продолжительной, так как утром шел дождь, и насладиться свежим воздухом в должной мере не удалось.

Находившись, я присел на скамейку — передохнуть.

Сейчас немного отдышусь и в палату. Погода портится, с каждым днем холодает, хотя летнее тепло пока не спешит покидать Москву.

А ведь завтра — первое сентября!

Учебный год начинается. Мое семейство уже вернулось в город из нашего имения в Покровском, ведь Федечке завтра в гимназию.

Мои размышления были прерваны появлением санитара.

— Вашбродь, стало быть, господа просили вам передать. — Запинаясь, пробубнил мужик, сунув мне в руку белый картонный прямоугольник.

Визитка...

Написано 'Фридрих Томас'...

— Постой-ка! Какие господа?

— Дык, вон те! — Санитар ткнул кривым толстым пальцем в сторону церкви Грузинской иконы Божьей Матери.

Я обернулся. У кованой решетки церковной ограды стояли двое прилично одетых господ. Первый — среднего роста в темно-сером костюме, держал в руках широкополую шляпу, открыв ветру длинные вьющиеся волосы. Второй...

Второй был негром... В светлом костюме и котелке, он стоял опираясь на щегольскую трость.

Ух, ты!!!

Это кто ж такие? Кому же не терпится со мной познакомиться?

— Попроси их подойти! — велел я санитару.

* * *

— Добрый вечер, господа! Чем обязан?

— Позвольте представиться, — негр снял с головы котелок и поклонился. — Фридрих Томас, антрепренер!

Черт! Как я сразу не догадался? Это же знаменитый на всю Москву 'Мулат Томас' владелец кабаре 'Максим' и театра 'Аквариум', что на Большой Садовой. Его имя постоянно попадалось в разделах светской хроники столичных газет, когда я штудировал прессу.

— Кошевский Александр Дмитриевич, артист оперетты. — В свою очередь представился другой посетитель.

Вблизи он казался старше. Лет около сорока, пожалуй.

— Простите нашу назойливость, господин прапорщик... — Вновь вступил в разговор Томас.

— Подпоручик...

— Еще раз прошу прощения! Нас неверно информировали... Однако, давайте перейдем к сути нашего знакомства. От некоторых очень уважаемых мною людей, я услышал о некоей комической итальянской песенке, исполненной несколько дней назад на концерте в этой больнице.

— Госпитале...

— Да-да, простите! Так вот, мы с господином Кошевским, решились нарушить ваш покой покорнейшей просьбой. Не будете ли вы так любезны, ознакомить нас с данным произведением, хотя бы в письменной форме, дабы мы могли прославить сие достойнейшее творение на стезе лицедейства? Дело в том, что Александр Дмитриевич снискал себе славу не только непревзойденного артиста оперетты, но и исполнителя комических куплетов. Узнав же, о вашей 'Голубой канарейке' он загорелся желанием познакомиться с автором и получить ваше соизволение на исполнение песни.

— Видите ли, господа, я не являюсь автором этой песни... — Пауза, взятая мню под видом нерешительного молчания, на самом деле была вызвана совсем другой причиной...

Блиииин!!! Чего бы такого соврать? Воспользуюсь готовой отмазкой!

— В детстве, когда мы жили во Владивостоке, я услышал эту забавную песенку от итальянского моряка. Моя няня (Во вру: няня), была так любезна, что записала ее на память (Гы! Суровый однорукий дядька-казак, записывающий песенку на итальянском, живо промелькнул перед моим внутренним взором). — Переведя дух, я продолжил. — Однако я с радостью передам вам эту песню, ведь в исполнении столь выдающегося артиста, она заиграет новыми красками.

На том и порешили...

На следующий день мне доставили нотную тетрадь, а еще через день меня вновь навестил Кошевский. На этот раз в сопровождении оркестратора (так он и выразился) театра 'Аквариум' господина Пухлевского Евгения Антоновича, который на самом деле оказался Евно Абрамовичем.

Вместе мы обсудили тонкости исполнения 'Блю канари' на различных инструментах, а Пухлевский пообещал представить конечный результат на мое рассмотрение через несколько дней.

Ладно...

Посмотрим, что у них получится!

13

Со всеми этими музыкальными хлопотами время пролетело незаметно. Близилось 15 сентября и очередная эвакуационная комиссия, которая решит мою дальнейшую судьбу.

Я морально готовился к скорому отбытию на фронт...

Хотя, на самом деле фронт не покидал меня все это время — он был со мной, таясь где-то в глубине души. Стресс, который испытывает человек на войне, становится как бы частью его сознания. Психика адаптируется к экстремальному состоянию, да так, что на обратный процесс уходят годы.

Однажды я все это уже пережил — в той прошлой жизни, в будущем 1995 году... Различия все же есть. Тогда я был моложе, глупее и бесшабашней. И война была иной... И понимал прекрасно, что с моим ранением меня комиссуют.

Тут все иначе...

Даже со стороны заметно, что офицеры, готовящиеся к повторному отъезду на фронт, меняются с приближением решающей даты: кто-то становится все более задумчив и молчалив, кто-то излишне воинственен и шумен.

Люди готовятся вновь стать актерами страшного спектакля Великой войны: бессмысленного и беспощадного...

Что-то я размяк, разнюнился...

Настроение с утра поганое, как будто что-то гложет внутри непонятное. Тянет и не отпускает.

И погода отвратительная — еще с ночи зарядил дождь. На улице сыро и холодно и отправиться на прогулку нет ни желания, ни возможности.

Сидя у окна, я отстраненно наблюдаю за барабанящими по стеклу крупными каплями, будто размывающими вид из окна на сентябрьскую Москву.

В таком мрачном настроении ожидаю приезда матушки — сегодня среда, отведенная согласно условному внутрисемейному графику, для посещения меня-болезного.

Из дождливого марева вынырнула пролетка и остановилась под окнами госпиталя. Это не ко мне гости? Не разберу — кто? Приехавший укрылся под зонтом и заспешил к входу в нашу богадельню, оставив извозчика мокнуть в ожидании.

Раз извозчик ждет, то посетитель к нам явно ненадолго, а значит не ко мне.

Как оказалось, я ошибся.

В коридоре послышался торопливый перестук каблучков, перемежающийся с чьими-то тяжелыми неторопливыми шагами, скрипнула дверь, и в палату вошла наша Мэри.

— Александр Александрович, к вам посетитель!

В распахнутую дверь как-то боком просочился крупный бородатый мужик в сером кафтане, теребивший в руках смятый картуз.

Я с некоторой задержкой, но все же узнал в нем нашего дворника с Ермолаевского переулка — Архипа Герасимова.

— Здравствуйте, стало быть, Ляксандра Ляксандрыч! Меня барыня послала, чтобы я, стало быть, вам сообчил...

— Здравствуй, Архип... Чтобы что сообщил?

— Стало быть, старая барыня, бабка ваша Ирина Натольевна, — дворник вздохнул и размашисто перекрестился. — Сегодня под утро преставилась...

* * *

Дом. Милый дом...

Желтый особняк с белой лепниной на фасаде и маленьким садиком за кованой чугунной решеткой.

Фамильное гнездо в двух шагах от Патриаршего пруда или, если точнее, от Бульвара Патриаршего пруда. Городская усадьба конца 19-го века, если говорить официально.

Этот дом построил мой дед — генерал-майор Николай Егорович фон Аш на месте пепелища оставшегося от дома Бриткиных, уничтоженного пожаром в 1884 году.

Выбравшись из пролетки, вслед за Архипом, я на мгновенье остановился, чтобы полностью осознать для себя этот привычно-непривычный образ. Дождь почти прекратился, и ничто не мешало синхронизации новых воспоминаний с моим новым 'я', как обычно вызвавшей сильное душевное волнение.

Пройдя через кованую калитку и поднявшись на крыльцо, вновь застываю в нерешительности — рука не поднимается открыть дверь.

Сделав над собой усилие, вхожу и...

Голова кружится от знакомого запаха.

Пахнет домом... Домом и еще тысячей других неосознаваемых запахов: уютом, теплом, защищенностью...

Хочется закрыть глаза и до отказа наполнить легкие этим приятным, сладким ароматом.

Так и стою в сенях, любуюсь: на стены с полосатыми 'французскими' обоями в белую и зеленую полоску, обшитые по низу деревянными панелями, на высокие двустворчатые двери из мореного дуба, на резные столбики лестницы...

Взгляд натыкается на большое зеркало, накрытое темным покрывалом...

Смерть в доме...

* * *

Из боковой двери ведущей на кухню, выбегает наша горничная — Ульяна.

— Ой! — Сложив руки на груди девушка в испуге застыла. Не узнала, наверное.

— Здравствуй, Ульяна! А матушка где?

— Ой! — Снова восклицает она. — Александр Александрович приехали... Сейчас, бегу... — И, что характерно, убежала. Вверх по лестнице.

Вот чумовая...

Водружаю фуражку на вешалку и, подавив пришедшее из конца 20-го века желание разуться и надеть тапочки, поднимаюсь вслед за ней, на ходу расстегивая ремень и портупею.

Наверху меня встречает мама... В черном платье со стоячим воротничком она стоит, держась рукой за перила и молча смотрит покрасневшими от слез глазами.

Отшвырнув амуницию в стоящее рядом кресло, бросаюсь навстречу матери и обнимаю, прижимаю к себе...

— Мама...

— Сашенька... Мальчик мой... Горе у нас...

Мне — старшему в двух ипостасях, она кажется такой маленькой и беззащитной. А может быть, причина в том, что 'мы' стали старше...

Каждый раз, когда судьба отнимает у нас близкого человека, мы становимся старше — такова плата за взросление.

Интересно, сколько же лет добавила мне потеря моей 'прошлой' жизни: родителей, родных, друзей...

Господи!!!

Тоска-то, какая...

Глава VIII

1

А я иду, шагаю по Москве...

Если быть совсем точным, то 'гуляю по Москве'. Скоро уже месяц, как волею эвакуационной комиссии и при попустительстве врачей, я переведен на домашнее лечение под надзор нашего семейного доктора.

Многоуважаемый Андрей Михайлович посещает нас ежедневно, кроме воскресенья с целью изведения меня своими занудными вопросами о состоянии здоровья. Кроме того, каждый вторник и пятницу я вынужден мотаться в госпиталь на осмотр к не менее уважаемому мной доктору Вильзару.

Никогда, знаете ли, не был столь поглощен заботой о собственном самочувствии, как в последнее время, ибо количество медосмотров превышает все разумные пределы.

Лучше бы в госпитале остался, ей Богу! Там один обход с утра — и весь день свободен!

Хотя конечно дома — лучше.

Лучше, чем в гостях и гораздо лучше, чем в лазарете!

Самое главное, что я, наконец, свободен! Путь это и ненадолго... А посему — спешу насладиться свободой передвижения.

Если погода позволяет, я по нескольку часов кряду гуляю по городу, каждым вздохом, каждым взглядом, каждой частичкою своей души впитывая эту волшебную старую Москву. Москву не тронутую ни безжалостною рукою Сталина, ни равнодушным рационализмом застоя, ни жадными руками 'новых русских'.

Сижу на скамеечках возле Патриаршего пруда, прохаживаюсь по Козихинским переулкам среди поредевшего в связи с войной студенческого люда. Здесь на Козихе учащихся высших учебных заведений всегда было немало — вокруг полно дешевого, но приличного жилья.

Даже стишок такой был:

Есть в Столице Москве,

Один шумный квартал —

Он Козихой Большой прозывается.

От зари до зари,

Лишь зажгут фонари,

Вереницей студенты здесь шляются...

И я — шляюсь...

Шляюсь по Малой Бронной — от 'Романовки' на углу Тверского бульвара и до доходного дома Страстного монастыря на Большой Садовой. Заглядываю на Спиридоновку, дабы насладиться суровым палаццо в венецианском стиле, работы архитектора Жолтовского или готической роскошью Морозовского особняка.

Пью чай в трактире Пронькина рядом с палатами Гранатного Двора, вкушая знаменитые сырные пироги 'A la Pronkinne'.

Если есть настроение, иду на Большую Никитскую, где Московская Университет, Консерватория и Зоологический музей. Или на тихую и респектабельную Поварскую, где, соперничая друг с другом, утопают в осеней листве роскошные доходные дома и особняки...

А ежели идти в сторону Тверской, то и в родном Ермолаевском переулке есть на что посмотреть: свежепостроенное здание Московского Архитектурного Общества или совершенно сказочный особняк Шехтеля.

Навещаю своих новых знакомцев в театре 'Аквариум' — Мулат Томас в порыве благодарности осчастливил меня 'вечной контрамаркой' во все свои заведения.

Кстати, имел удовольствие внимать 'Блю канари' в исполнении Кошевского.

Волшебно...

Все же, он талантливейший человек и хороший профессионал. Не чета мне, юристу-песенику начала XXI века.

На фоне городских красот и достопримечательностей, не менее интересны люди этот самый город населяющие: суровые дворники и бравые городовые, солидные купцы и услужливые торговцы, беспечные студенты и шустрые гимназисты.

По улицам ходят нарядные офицеры и бесцветные служащие, простецкие мещане и холеные буржуа.

Совсем иной народ живет на Пресне: бойкие лотошники с Тишинки, шумные цыгане с Грузин. Еще дальше заводские районы 1-ой Пресненской части: Трехгорка и Рабочий поселок удручающие суровой нищетой фабричных кварталов.

Хотя контрастов хватает и так: те же мальчишки-газетчики на фоне ухоженных дитятей, что с мамками и няньками гуляют по Бульвару Патриаршего Пруда или на Собачке.

Покажите мне Москву, москвичи!

* * *

Дома — хорошо... Тепло, спокойно, уютно...

Если я не гуляю или не предстаю перед бдительным оком последователей Гиппократа, то основным времяпрепровождением является чтение.

Читаю я либо у себя в комнате, либо в гостиной, сидя на массивном кожаном диване. Сенсорный голод, для человека информационного века на фоне второго десятилетия века двадцатого — проблема номер один.

Проблема номер два — это скука.

Если в госпитале я не стремился к общению, то теперь мне этого самого общения жутко не хватает. Эмоциональные и отстраненные разговоры с матушкой или утомительно-назойливое общество младшего брата для этого абсолютно недостаточны.

Отец целыми днями пропадает в Мытищах: управление таким предприятием как КЗВС — дело хлопотное. Завод выпускает штабные и санитарные автомобили, грузовики и шасси для броневиков — вещи для воюющей страны совершенно необходимые.

Вся семья собирается только за завтраком. Здесь и общаемся, обсуждаем домашние дела, вести с фронта, политические новости. Затем за папой приезжает авто и он отбывает на службу, с которой возвращается поздним вечером.