Адам в Аду

Эта позиция была целесообразна и абсолютно законна, а большего от нее и не требовалось. Но чутье подсказывало Бладхаунду — он ступает на ненадежную почву.

Он долго наблюдал за Левченко, и тот не казался ему куклой. Может, прав Молодцов, и нейрокристалл Левченко совершенен настолько, что не сковывает породившую его личность, а просто позволяет ей продолжаться после смерти биологического тела. А может, дело обстоит еще как-то. Но впервые Бладхаунду казалось, что жертва его охоты более человечна и более достойна уважения, чем заказчик.

Непривычные для Бладхаунда мысли исчезли от трели телефона.

— Бладхаунд.

— Тут черт знает что творится! — раздался в трубке голос его осведомителя, тонущий в стоне ветра и чужих голосах. — Приезжайте срочно!

— Еду, — Бладхаунд тронул машину с места. — Что происходит?

— Один из объектов на крыше. Хрен его знает, что он там делает... Но у него Разумовский, или что-то не хуже!

— Где наш внутренний информатор? Вы поддерживаете связь?

— Нет. Его забрала скорая. Кривцов уехал с ним. На крыше уже двое роботов. Приехало телевидение.

Бладхаунд уже настроил терминал на новостной канал и теперь сам мог видеть, как на крыше девятиэтажки стоит Разумовский, размахивая кристаллом Левченко. Еще один робот — очевидно, Родион Светлов — стоит рядом в полнейшей растерянности.

Темнело. Роботов почти перестало быть видно из-за метели, но включилась камера на вертолете. Разумовский орал что-то, глядя в камеру. Бладхаунд уже не разбирался — запустив параллельный процесс, он надел наушники и включил аудиозапись из Кривцовской квартиры. Он ехал через заснеженную Москву к дому Кривцова.

Начинался час пик, и последние полкилометра пришлось проделать пешком. Бросив машину на улице, Бладхаунд отсоединил от автомобильного компьютера терминал, сунул его под куртку и побежал. Где-то недалеко выла сирена — полицейская машина и скорая застряли в пробке. Толпа была видна за квартал. Но как Бладхаунд не напрягал зрение, никакого движения на крыше он не видел. Только вертолет с эмблемой общественного новостного канала свидетельствовал о том, что Бладхаунд не опоздал.

— Мужик, на крыше...

— Прыгнуть хочет!

— Непохоже...

— А что у него в руках? Я не вижу!

— Фонарик, вроде...

— На булыжник похоже...

Бладхаунд обогнул дом. На углу собралась порядочная толпа. Пожилой мужчина вышел из подъезда и в недоумении задрал голову, пытаясь понять, на что все смотрят.

— Что случилось? Пожар? — спросил он у Бладхаунда, оказавшегося рядом.

— На этот раз нет, — ответил Бладхаунд и потянул подъездную дверь на себя.

Подъезд встретил его тишиной и теплом. Бладхаунд не стал вызывать лифт и помчался наверх, перепрыгивая через три ступеньки и перебирая в уме варианты развития событий. Скорее всего Разумовский опять слетел с катушек.

Аудиозапись была у Бладхаунда с собой, достаточно включить терминал. Аккумулятора хватит. Динамики слабоваты. Да и сцена для спектакля не подходит, но тут уж ничего не поделаешь. Времени на подготовку нет, придется действовать с тем, что есть.

Он выскочил на крышу. Пурга разошлась, Бладхаунд чувствовал себя слепым. Но вот что-то мелькнуло неподалеку, раздался глухой звук. Совсем рядом с Бладхаундом упал ничком один из адамов. Секунду спустя он поднялся, плотно сжав губы, и глаза его блеснули странным для робота выражением отчаяния с изрядной примесью безумия. Он огляделся, словно собака на охоте. Заметил Бладхаунда. Потряс головой, усиливая сходство с собакой.

Руки его были пусты. Это был не Разумовский.

Разумовский стоял в нескольких шагах, лицом к Бладхаунду, держа в вытянутых над головой руках кристалл Левченко. Заметив Бладхаунда и Ро, он прижал кристалл к себе.

Бладхаунд включил запись.

"Выходите по одному! Вас не тронут, если вы не станете оказывать сопротивление!"

Разумовский вскинул голову.

— Черта с два! — закричал Разумовский. Он сделал несколько шагов к краю, потом вдруг остановился. — Черта с два! Все не так, слышите! Все не так!

"Спуститесь, и мы начнем переговоры..."

— Нет! — заорал Разумовский в снежную пустоту. — Нет! Я не там! А вас тут нет! Ложь, сплошная ложь...

Он согнулся пополам, словно прошлое с размаху ударило в солнечное сплетение. Бладхаунд сделал несколько шагов вперед. Он уже мог коснуться рычага на затылке робота, он уже протянул руку...

"Мы открываем огонь!" — раздалось у него из-за пазухи.

Разумовский мгновенно обернулся на источник звука, поднял руки вверх и со всей силы опустил нейрокристалл Левченко на голову Бладхаунду.

Бладхаунд почувствовал, как мир развалился на куски, и окончательно потерял контроль над ситуацией.

Очнулся Бладхаунд в тепле. Голова болела. В груди ощущалось что-то лишнее, теплое и живое, существующее как будто отдельно.

Кто-то стащил с него тяжелую куртку, уложил на диван и заботливо укрыл пледом. Бладхаунд чутко прислушался, уловил сдавленные стоны и открыл глаза.

Свет был слишком яркий, смотреть на него было больно. Комната была ему незнакома. Зато хорошо были знакомы все лица — Жанна присела на диване, у него в ногах, а чуть поодаль, на полу, лежал на боку, скорчившись и прикрыв глаза, робот серии Adam3f. Он слабо постанывал, будто спал и ему снился кошмар.

— Где Левченко? — спросил Бладхаунд.

— Здесь, — Жанна кивнула на стол. Там, действительно, лежал нейрокристалл. В светлой комнате казалось, что он словно погас. Но это был тот самый кристалл, Бладхаунд узнал бы его из тысячи. Те же оттенки серебряного и лазурного, та же игра света... И все-таки Бладхаунд почувствовал разочарование.

Столько работы ради такой, в общем-то, обычной штуки.

— Его взял Ро, — сказала Жанна, с беспокойством посмотрев на робота. — Он Разумовского... выключил... и с тех пор вот такой. Не могу понять, что с ним. А вам надо лежать. Здесь нет вашей Тоши, поэтому я вызвала врача...

— Не надо врача, — сказал Бладхаунд и попытался сесть. В груди царапнуло. Голова пошла кругом. Все-таки ей здорово досталось. И тогда Бладхаунд вспомнил, чем его ударили.

— Кристалл в порядке? — спросил он резко.

— Что?

— Кристалл. Он цел?

— А... А я и не знаю... Я не смотрела. Не вставайте, у вас же наверняка сотрясение!

Бладхаунд встал. Неуверенно прошел три шага до стола, придерживаясь за столешницу осмотрел верх кристалла. Потом попытался отпустить правую руку, покачнулся, схватился за стол снова.

— Жанна! Вы не можете показать его...

— Как?

— Покрутите его в разные стороны, чтобы я видел... Ох...

Снизу на кристалле красовалась широкая трещина, от которой разбегались трещинки поменьше. Разошедшиеся края оболочки казались темными на фоне пробивающегося изнутри сияния.

— Я могу его... положить? — спросила Жанна.

Бладхаунд кивнул и вернулся на диван.

Теперь надо было хорошенько обдумать все, что произошло. Только сперва выбраться отсюда. Сам он отсюда уйти не сможет, значит, надо снова задействовать связи. И хорошо бы выяснить, можно ли спасти кристалл.

А он так устал...

Януш, к счастью, оказался дома.

— Януш? Бладхаунд. Я попал в скверную ситуацию. Пришли машину.

Бладхаунд продиктовал хорошо знакомый ему адрес. Януш аккуратно повторил его.

— Я отправляю к тебе Юру, — сказал он. — Но сейчас пробки. Даже если повезет, раньше, чем через час, он до тебя не доберется.

— Жду, — сказал Бладхаунд и отключился.

— Я сейчас уеду, — сказал он Жанне. — Кристалл заберу.

— Хорошо, — послушно ответила девушка. Посмотрела на Ро, так и не изменившего позу. На глазах ее появились слезы.

— Полиция приходила, — сказала она. — Она разобрали Разумовского. Хотели и Ро, но я не дала. Они сказали, его тоже надо разобрать... Всех разобрать. А я не хочу, чтобы это сделали они. Вы понимаете? У них каких-то бумаг не было, но они вернутся, за Ро, и за ним тоже, — она кивнула на стол. — Так что вы правильно решили, наверное.

Она помолчала.

Бладхаунд почувствовал, что засыпает. Напряжение последних дней и удар по голове не прошли даром. Как он ни старался, но все больше и больше погружался в глухую тишину, словно уши заложило воском. В груди потяжелело.

Проснулся он от того, что по груди скребли чем-то острым. Бладхаунд коснулся рукой теплого комочка и чуть не расхохотался.

Крыса. Все это время на нем сидела крыса. Под рукой Бладхаунда она успокоилась и затихла.

По комнате кто-то прошел — каждый шаг болезненно впечатывался в Бладхаундову голову. Бладхаунд скосил глаза. Посреди комнаты стоял Кривцов. Он взял в руки нейрокристалл Левченко, помутневший, помрачневший даже, и рассматривал его с брезгливой неприязнью.

Ро лежал теперь навзничь, глядя невидящими глазами в потолок и слабо шевеля губами. Жанна застыла, глядя на Кривцова глазами, полными страха и осуждения.

— Сашка нас всех оставил в дураках, — сказал, наконец, Кривцов.

Кристалл выпал из его руки и покатился по полу.

Кривцов

Кривцов устал от людей. В последнее время в его жизни появилось слишком много лиц, голосов, мнений. Он ушел в кухню, закрыл дверь и, наконец-то, сварил себе кофе. Четыре ложки кофе, шесть — сахара, вода и сигарета — этого ему вполне хватит. Кривцов затянулся, отсалютовал своему отражению в снежном танце за окном.

— Не чокаясь, — сказал он сам себе. — За Сашку.

Горячий кофе заполнил пустоту внутри. Кривцову было одиноко. Сашка бросил его во второй раз, теперь уже навсегда. И Кривцов ощущал такую же беспомощность, как и шесть лет назад. И такую же злость на тех, кто забрал его.

Кривцов хорошо помнил юного мастера, помогавшего прошивать Сашку. Тот даже и не помогал, так, мешался под ногами да подавал иглы. А потом, не отходя, любовался, как проявляются тончайшие оттенки. Кривцов и сам любовался.

А потом привели Разумовского, и пришлось снова готовить раствор, браться за иглы... Сашку он собственноручно достал из аквариума и положил на стол, рядом с микроскопом, запретив тому парнишке приближаться к кристаллу. Разумовским занимался против воли — хотелось уйти отсюда, из чужой мастерской, от чужого кристалла. Он то и дело порывался хотя бы бросить взгляд на проявляющееся свечение. Но мальчишка смотрел такими восхищенными глазами, что уйти или даже на секунду отвлечься Кривцов не мог.

Перегружая кристалл Разумовского из автоклава в газовый контейнер, он вдруг услышал крики. В мастерскую ворвались топот и голоса.

Кривцов выскочил из лаборатории на улицу, как был, с маске и покрытом кровью халате. Трое громил уходили быстро и уносили с собой кристалл Левченко. Местный прошивщик трусил рядом с ними.

— Эй! — крикнул Кривцов. — Эй, вернитесь!

Но никто, конечно, не вернулся.

Потом Кривцов узнал, что славу создателя кристалла Разумовского присвоил себе некто по фамилии Витько. Был ли это тот самый парнишка, или кто-то другой, Кривцов не знал и знать не хотел. Он не возражал. Он никогда не хотел славы великого прошивщика. Только хотел, чтобы был Сашка. Чтобы он смог увидеть, что Кривцов прав, и публично признать свою ошибку.

Чтобы он был рядом, в конце концов.

После этого Кривцов напился. Алкоголь не дал спасительного забытья, скорее наоборот. Мир казался еще более мрачным, чем обычно. Кривцова вырвало им. Затем он проспал сутки.

А потом узнал, что уволен.

Молодцов позвонил только через неделю.

— Напиши заявление, возьмем тебя пока на должность лаборанта, пока, потом, как ставка будет, повысим...

Кривцов слушал и думал о том, что все это — суета. Институт показался ему вдруг муравейником, в котором все жило и двигалось по заранее установленным схемам, гарантирующим порядок. Но стоит наступить в него — и кажущийся порядок уступит место хаосу.

Кривцову опостылело быть муравьем. Он хотел стать тем, кто наступит в муравейник, а еще лучше — просто пройдет мимо. Что ему до каких-то муравьев?

— Это не имеет смысла, — сказал он Молодцову. — Завтра я заберу свои вещи.

Он забрал. Иглы, кое-какие реактивы, брошенное в лаборатории тело. Он полагал, что вправе забрать все это, он собирался заниматься кое-чем посерьезнее муравьиных проблем.

Сейчас, шесть лет спустя, он пил кофе и думал, что Разумовский и Левченко с их борьбой ничем не отличались от института. Возня, суета, крики... Это были всего лишь экспериментальные образцы. Они ничем не отличались от крыс, которых они с Илюхой прошивали.

Кривцов не удержался от смешка. Бедный Сашка! Был муравьем, стал крысой.

Кривцов протянул руку за телефонной трубкой, набрал номер.

— Оля?

— Ты? — ее голос дрогнул. — Зачем ты звонишь? Как ты вообще осмеливаешься звонить? Я же просила тебя! Я думала, ты любишь меня!

Кривцов слушал, давая ей выговориться. Сейчас гнев пройдет, и тогда...

— Как ты мог! Я так верила тебе! А ты сдал меня! Скотина!

Кривцов молчал.

— Ко мне приходили полицейские! Допрашивали! — Ольга всхлипнула, гнев ее уступал место жалости к себе. — Хорошо еще, что мужа не было дома!

— Послушай, — сказал Кривцов. — Если бы я не сказал, они узнали бы сами. Уж для них-то это не проблема. Мне тоже пришлось нелегко...

— Ах ты бедненький! — Ольга снова разозлилась. — Ну да, ты же у нас бог и царь! Тебе должно быть хорошо, а остальные пусть хоть костьми лягут! И потом, ты прогнал меня! Прогнал сам! И там была эта молоденькая шлюшка, и ее ты не прогнал! А ты знал, чего мне стоило приехать тогда к тебе, ты знал, но прогнал! И кто ты после этого? Какой ты после этого бог? Ты даже не человек! Скотина!

— Послушай меня, Оля. Послушай, пожалуйста.

Он вздохнул. Нужно было найти единственно верный тон. Она тоже крыса, конечно, но и крысы умеют кусаться.

— Оленька, я люблю тебя, — проникновенно сказал он. — Ты моя единственная надежда в этом мире. Ты говоришь, я сдал тебя. Ты говоришь, я прогнал тебя. Я был не в себе. Но я не буду оправдываться. Я, я соглашусь с тобой. Ты права. Я — не человек. Я — крыса. То, что я понимаю это — уже много, правда? Помоги мне! Помоги мне стать человеком. Я, я должен им стать, иначе зачем все это?

— Ты любишь меня? — уточнила Ольга, и в голосе ее слышались слезы.

— Конечно, — ответил он. — Ты — мой единственный шанс. Я не могу потерять тебя. Веришь?

Она молчала. Молчала долго, и Кривцову вдруг стало все равно. Захотелось положить трубку и не слышать ответа.

— Нет, Веня, — тихо сказала она. — Я не верю тебе.

— Оля? Оля! — Кривцов сорвался на крик.

Трубка ответила частыми гудками.

Кривцов отхлебнул остывшего кофе. После разговора ему стало удивительно спокойно. Даже легко, словно мир, наконец, отпустил его.

На столе стоял кристалл Илюхи. Черный сверху, с просвечивающими огненными искрами. Идеальный кристалл — Кривцов знал, что не ошибается. Нет. То, что он представлял его бело-голубым — неважно. Он слишком долго жил среди тех, кто годился лишь для опытов, и, конечно, их система ценностей оставила след на его восприятии. Это закономерно, но совершенно неприемлемо.