— Сентенция , мягко говоря, спорная, но даже, если счесть сказанное вами за истину, — пожал плечами Гарданна, — разве может быть отнято у человека право защищать себя, свое, самое сокровенное, то, без чего он как бы теряет самого себя. Ну а отвращения вашего к представителям простонародных сословий я ни в каком случае разделить не могу, а уж что касаемо иных представительниц...

— А теперь, когда надо, поборов брезгливость, вскрыть этот созревающий на глазах у всех гнойник... — не слушая собеседника чуть не кричал Гаук. — Впрочем, быть может, так и лучше, пусть прорвет, пусть все с ног до головы выкупаются, пусть вкусят... — он опомнился, заговорил тише:

— Благодарю за честь, ваша светлость! Что может сравниться с добротой вашей светлости?! Как великодушно с вашей стороны предоставить людишкам вроде вашего покорного слуги возможность выполнить за вас грязную работу. Работу, за которую вам не позволяют взяться законы чести. Только уж не обессудьте, ваша светлость, мы работу эту будем делать по— своему. Прощайте, сэр Арагорн. — Гаук распахнул дверцу шкафа, за ней открылся темный, тесный, похожий на нору тоннель.

— Не прощаюсь с вами, Гаук. — Гарданна улыбнулся отечески. — До скорого свидания. Владыка Тьмы еще не раз сведет нас на узкой дорожке.

* * *

— Мне писать государю?! Отсюда? — Мерлин обвел взглядом свою камеру. — Из Твердыни Благочиния. Подобное предложение лишний раз подтверждает истину, давно для всех очевидную: ваш, Финвэ, шеф и в кресле Генерального Инквизитора, и обретя канцлерский жезл, остается не более чем кирасирским полковником.

— Да, сэр Роберт Гендальф кавалерист, смею мыслить, не из последних, отчетливый, доложу вам, рубака. — вскользь замечает Финвэ. — Должен ли я понимать ваши, сэр Хью, слова как отказ...

— Разумеется. — несколько выбитый репликой Финвэ из накатаной колеи Мерлин вновь обретает прежний брюзгливый тон. — Для меня и мне подобных писать государю значит возлагать и на себя и на своего августейшего адресата некую ответственность. Ответственность же предполагает возможность действовать. Между тем его величество ныне связан по рукам и ногам гендальфовскими благоглупостями. А что касаемо меня... — Мерлин бросил взгляд за окно — зарешеченное, но без тюремного колпака, заслоняющего узнику белый свет. — А моя свобода ограничена не только и не столько решетками и запорами, сколько данным Гендальфу словом — не предпринимать каких-либо действий и даже попыток снестись с внешним миром.

Мерлин подошел к окну, стал смотреть на лежащий внизу в синеве летнего вечера Камелот. Загорались уличные фонари, уютно светили разноцветные прямоугольники окон, белым небесным кораблем, зацепившимся за вершину кудрявой горы сияли над городом Чертоги Предков. Возле южных ворот роились оранжево-багровые светляки факелов. Вот они вытянулись длинным языком вдоль Дуврского тракта, огненный червь медленно пополз к камаргскому кладбищу.

* * *

— Нешто морлок почище свиньи будет? — А ведь морлока промышлять благородным кавалерам не привыкать... — кряжистый фермер в лиловом бархатном сюртуке примолк, глянув искоса на собутыьника — изрядно потрепанного жизнью ротмистра-армейца. Тот выкатил было на созидателишку налитые кровью глаза, но смолчал. Фермер наполнил опустевшие стаканы, заговорил снова, тоном задушевно-доверительным:

— Бабы заели, благородный кавалер. Бабы у нас — спаси вас Уина от эдакой напасти. Я бы Всеблагого Всевышнего всечасно благодарил, ежели б, примером, мою Салли, да куда-нибудь подальше, хоть бы даже и в этот... Цветник Леопарда... — фермер почуствовал, что опять сказал, что-то не так, пустился в многословные обьяснения:

— То-есть, я не в рассуждение того, чтоб значит... Само собой, мы преисполнены почтения, чуствуем и понимаем, а не так, чтоб, значит, спихнуть на сторону, что себе не гоже. Моя Салли, она и по хозяйству, ну и, с позволения сказать, все при ней, ну а норов... Она и в девках была — огонь. Как у нас говорится: видели глаза, что брали, ешьте, хоть повылазьте. Это она, Салли моя, и прослышала, что дориатские подрядили господина Камбрэ промышлять свинью в аваллонских штреках. А как господин Камбрэ из графов будут, так и вам же, благородный кавалер, не зазорно на его манер деньжонок срубить, свинью бродячую в штреках промышляя. И обществу, особливо женскому полу, бабам нашим то-есть, лестно будет, что у нас, не хуже как у дориатских, свинарь из благородных, в офицерском чине. Само собой, вам нельзя, как господину Камбрэ, в наймы к обществу, как вы есть не пенсион-паж, а, бери выше, действительной службы ротмистр. Это мы понять можем. Потому, скажем так: вам по чину положено быть за народ, а народ, как мы люди самостоятельные и с понятием, от чистого сердца отдарит за доброе дело. Опять же, — фермер воодушевился, — от морлока зарезанного какой прок? А от свиньи — и ветчинка, и колбаска и всякий иной-прочий плод земной. Вы кушайте, благородный кавалер. Малый, притарабань-ка нам еще кувшин красного. Чего это вы, благородный кавалер? Если ляпнул чего не тово, так это ж в простоте, мы люди незатейливые, не сочтите за обиду...

Сидевший лицом к входной двери ротмистр встал с места, торопливо застегивая мундир. В трактир под руку с Арагорном Гарданной вошла принцесса Орхидея. Фермер, чуть замешкавшись, поднялся вслед за ротмистром. В глазах у него зарябило от мундиров сопровождающей принцессу свиты: пунцовых гренадерских, зеленых егерских, синих флотских, с вкраплениями черного бархата и серой парчи Корпуса Магов. Хозяин трактира поспешил проводить высоких особ в отдельный кабинет, офицеры свиты, потеснив завсегдатаев разместились в общей зале. У входа в кабинет тотчас образовалась круговерть трактирных слуг, наподобие муравьиной суеты вокруг воткнутой в муравейник травинки. Давешний незадачливый топтун попробовал было затесаться в эту круговерть, схлопотал в рыло от безукоризненно элегантного гренадера, силясь унять хлынувшую из носа кровь, прижал к лицу сомнительной чистоты платок, забился в угол, скуля. Гренадер, разминая сплетенные пальцы, стал возле входа в кабинет.

* * *

В залитом неживым светом тупике лабиринтов Кунсткамеры висит в воздухе черный квадрат с мерцающим изображением хвостатой звезды. Возле квадрата забинтованная с ног до головы фигура. От дальнего конца коридора слышны людские голоса, топот сапог, лязг оружия. Забинтованый кадавр бесшумно вплывает в ближайшую витрину, тихо затворяется дверца витрины, кадавр застывает недвижимо.

* * *

— Передайте его высочеству, что я позволяю себе обратиться к нему с просьбой как учитель к ученику. (Правду сказать, в военной администрации сей юноша особых талантов не обнаруживал). Но, — в интонациях Гарданны присутствовало некоторое сомнение, — говорят, что оболтусы, достигшие степеней известных, зачастую питают к своим учителям чуства весьма теплые.

— В отношении Гладиуса , закон этот выполняется вполне. — кивнула Орхидея. — А такой учитель, как вы, маркиз... Что у вас там, Гай?

Последняя реплика принцессы адресована появившемуся на пороге кабинета молодому офицеру.

— Трактирщик, проявляя настойчивость воистину героическую, — офицер белозубо улыбнулся, — просит довести до сведения вашего высочества и вашей светлости, что суп из рыбных голов, заказанный вашим высочеством, вот вот поспеет, в котел закладываются последние ингредиенты, некоторым образом завершающие аккорды, — он снова улыбнулся. — Хозяин нижайше умоляет ваше высочество откушать сей шедевр не иначе как только что снятым с огня, ибо иное чревато утратой неких гастрономических нюансов, без коих суп из рыбных голов не может явить свою истинную неповторимую натуру.

— Конечно же, мы последуем всем рекомендациям нашего доброго хозяина. Пренебрежение шедеврами кулинарными вне всякого сомнения должно трактоваться как злостное покушение на Предвечную Гармонию. — Орхидея улыбнулась в ответ. — Распорядитесь, Гай, чтобы суп подавали на стол в общей зале. Мы с маркизом незамедлительно присоединимся к компании. Теперь о вашей просьбе, маркиз.

Гарданна выждал, пока офицер исчез за линялыми трактирными портьерами, заговорил негромко, с аффектированной четкостью:

— Законы чести не позволяют мне надлежащим образом мотивировать мою просьбу. Но эти же законы вынуждают меня, пренебрегая правилами иными, категорически настаивать на незамедлительном означенной просьбы выполнении. Я всеподданейше прошу его высочество наследного принца Гладиуса, употребить власть военного министра для елико возможно скорой передислокации в столичный округ Первого бронегренадерского полка. Полком этим ныне командует генерал-командор Колгрим. ( Тот самый Колгрим, бывший начальник вашей личной охраны, принцесса). Я прошу его высочество ни в каком случае не соглашаться на смещение Колгрима. Далее, я прошу его высочество о том, чтобы полк по прибытии в Камелот прошелся маршем по его улицам. Ежели со стороны Гендальфа возникнут против вступления полка в столицу возражения, марш этот должен быть проведен по окружной дороге и всенепременнейше в непосредственной близости от казарм камаргских стрелков и кварталов, в коих жительствует мастеровой люд. Дабы медногремящая поступь самоходных истуканов ...

— Медногремящая поступь... — принцесса покачала головой. — Совсем еще недавно простонародье держали в руках средствами, можно сказать, домашними. Средствами, весьма мало отличными от средств, прописываемых, для прояснения ума, моим девчонкам. А теперь вот — "медногремящая поступь самоходных истуканов". Повзрослел наш Созидатель Насущного.

* * *

На дисплее пейзаж охотничьего парка графов Лотианских в Нижней Каледонии. Увитый плющом павильон на берегу небольшого озерца. Сидящий в Харькове, перед дисплеем Андрей Кириллович Логвинов заставляет всевидящее компьютерное око заглянуть внутрь павильона. В увешанном звериными шкурами и оружием зале стоит Арагорн Громоподобный. Он погружен в созерцание живописного панно, изображающего молодого медведя, подглядывающего из прибрежных кустов за купальщицами. Девичьи тела золотятся под ласковым солнцем, на морде зверя искусно переданное художником выражение, свойственное порой мордам, не только медвежьим.

— Адонис Сэнне весьма тонко трактует аллегорический смысл этого сюжета. — ангельски серьезный голосок Лили Наркисс выводит императора из задумчивости. Неся уже больше трех лет бремя обязанностей супруги мэтра Наркисса, Лили успешно сохраняет еще с гимназической поры имидж умненькой девочки.

— Иди, иди, Лилечка, не мешай дяде Арагорну разглядывать аллегорические картинки. — встряет из другой реальности Андрей Кириллович.

Появившаяся следом за Лили Орхидея, похоже, разделяет точку зрения штандарт-менеджера Логвинова. Она ласково выговаривает своему кузену за чрезмерную его заботу о делах государственных. Каковая забота и заставила его величество уединиться, покинув общество дам. При сём пассаже Орхидея пристально глядит на Лили. С полминуты длится дуэль взоров — матерински-строгого Орхидеи и вызывающе-невинного Лили. Наконец Лили, гордо вскинув золотоволосую головку, выплывает из павильона.

Перебивка кадров. Перекресток в лабиринте Кунсткамеры. В куче спутанных бинтов и сиренево-серого праха лежит вырваный с мясом золотой офицерский погон. Снова перебивка кадров: на перекинутом через кротко журчащий ручей ажурном бронзовом мостике Лили Наркисс беседует с принцем Гладиусом о Морийских письмах Адониса Сэнне — игры в Цветничке нынче не балуют разнообразием дебютов. Опять интерьер Кунсткамеры. Рыжеусый офицер, ощерясь, кромсает кортиком стоящую в разбитой витрине распотрошенную мумию. (Логвинов припоминает фамилию офицера — Скромби). Уличная сценка в Камелоте: толпа зевак перед помостом, на котором рядом с сонно-добродушным полицейским стоит смутно знакомый Логвинову щуплый длинноволосый парень с белой доской на шее. Надпись на доске извещает добрых граждан о том, что "Сей рифмоплет, сиречь — лжепоэт, а на поверку заведомый тунеядец и прощелыга, имя же ему Арагорн Убо, по решению чинов Благопопечительного Цензората подлежит высылке из доброго города Камелота в места, не столь отдаленные". В толпе живо обсуждается судьба злосчастного Убо, совсем еще недавно числившегося в сочинителях, к которым властьпредержащие явственно благоволили. На помост подымается расхристаный камаргский стрелок с двумя кружками пива в руках. Подвинув плечом полицейского, он под одобрительные возгласы зевак протягивает одну незадачливому служителю муз. По дисплею бегут какие-то бесформенные пятна, затем появляется запрокинутое лицо Скромби, которого четверо гренадеров несут на плаще по длинному, уставленнму пыльными шкафами, залитому неживым светом коридору. Игра солнечных бликов на поверхности одетого диким камнем, заросшего кувшинками пруда. Раздвигая сосками воду Лили идет к желтеющему песочком берегу , где ждет ее, добросовестно потупив очи долу, Гладиус с мохнатым канареечным полотенцем в руках. В кустах на дальней стороне пруда движение — банда многообещающих молодых людей, камер-пажей принцессы Орхидеи, устанавливает там артиллерийскую стереотрубу. Прибор этот, извлеченный некогда Мерлином из хранилищ Фарфорового Дворца и не нашеший боевого применения в подземке, сгодился теперь в Цветничке. Лили грозит любознательной подрастающей смене пальчиком, Гладиус — кулаком. Новое изображение — самоходный истукан, несущий на вытянутых руках длинную прозрачную капсулу. Крупный план: восково бледное лицо Скромби за стеклом капсулы. Смена плана. Наяривающий что-то на тростниковом органчике давешний стрелок — ценитель пива и неодобряемой властью поэзии. Под этот акомпанимент Арагорн Убо отплясывает на помосте в паре с какой-то дородной теткой, напялившей на себя голубой полицейский мундир. Бывший владелец мундира в изодранных штанах пробирается понад стеночкой, прикрываясь форменной треугольной шляпой. На дисплее каледонский пейзаж — вересковая пустошь с прорезающей ее идеально прямой, мощеной черными базальтовыми плитами дорогой. На дороге госпитальный поезд. Его нагоняет самоходный истукан со стеклянной капсулой в вытянутых руках. Снова пляшущий на помосте Арагорн Убо, теперь в паре с тоненькой беленькой барышней ( содержанкой мэтра Лафкина — отмечает для себя Логвинов). Интерьер госпитального поезда. Лежащий на койке Скромби открывает глаза, взгляд его приобретает осмысленность, останавливается на глубоком вырезе платья, склонившейся над койкой юной сиделки. Девушка заливается краской.

— Будет жить! — комментирует Логвинов.

Камелот. Закатное солнце горит в окнах громоздкого здания Главного Управления Имперской Службы Испытания Тьмы. У одного из этих окон стоят Линда и Гендальф. Сэр Роберт успокоительно поглаживает Линдочку по спинке. Дисплей заливает густая синева летней ночи с лунной дорожкой на поверхности тихо лижущего прибрежный песок моря. Но вот дисплей светлеет. Над кромкой скалистого берегового обрыва всходит солнце. Утренняя заря красит паруса ходко идущей невдалеке от берега галеры.

Снова увитый плющом павильон в охотничьем парке. На мраморной лестнице перед павильоном принцесса Орхидея в окружении своих воспитанниц. Как может понять Логвинов, беседа у них идет об усах доблестных Меченосцев. Не лишенный пикантности пассаж о сокровенном назначении сего предмета прерван появлением запыленного фельдегеря. Торопливо отсалютовав принцессе он гремит шпорами по лестнице, скрывается за дверьми павильона.