Дети Гамельна. Зимний Виноградник

— Надеюсь, ты не слишком горд, чтобы отказаться от помощи? — тихо спросила Охотница.

— А зачем тебе? — неподдельно удивился Мирослав. — Иржи силен, но не настолько, чтобы угрожать твоему покою.

— Покой — на погосте! — неожиданно обозлилась Охотница. — А я — живая. Не забывай.

— Я помню, — сказал Мирослав с нежностью, которая удивила даже его самого. И обнял гибкое тело, жаркое и одновременно пронзительно холодное. Твердое, как камень, и в то же время податливое, словно воск. Тело любимой женщины.

В дверь стукнули. Не просящим гостем, но имеющим право входить, когда вздумается. Вежливый такой стук. Сержант переполошено скатился с ложа, как и положено хорошему солдату, он сначала ухватился за тесак, а уже затем начал вспоминать, куда дел штаны. С устланного мехами ложа за ним, не скрывая улыбки, наблюдала Охотница, раскинувшаяся в своей соблазнительной наготе. Мирослав положил оружие поближе, под правую руку, затем разгреб брошенную в беспорядке одежду, вытащил искомое и запрыгал, запутавшись в штанинах.

— Приветствую, глистявый медведь! — вошел тот, кого сержант не ожидал увидеть совершенно. Даже Шварцвольф был бы уместнее под этим кровом.

— И тебе поздорову, Отец Йожин! — поднял голову сержант, и, не устояв на одной ноге, все же рухнул на пол, вызвав смех у Охотницы и улыбку гостя.

Отец Йожин безрадостно хмыкнул, глядя на попытки Мирослава подняться и одновременно все-таки победить штаны. Взглянул на Охотницу, что так и лежала, при виде гостя не подумав даже прикрыть грудь.

— Тебе пора менять имя на Блудницу Великопоповецкую, — оценил открывающиеся виды Йожин, и, оглядевшись, присел на резной табурет, смахнув располосованную оборотническими клыками куртку Мирослава.

— Не тебе меня судить, чудовище! — вызывающе ответила Охотница, подтянув, впрочем, льняную простыню чуть повыше.

— Я не чудовище, и не Великий Инквизитор, чтобы судить, — тихо ответил Йожин, складывая руки на коленях. Его шерстяной плащ с капюшоном покрылся мокрыми пятнами от растаявшего снега. На толстой веревке, заменявшей пояс, висели мясницкий крюк и здоровенный разделочный нож, блестевший свежеотточенным лезвием. — Мир, вставай, хватит бока отлеживать.

Сержант кое-как поднялся, справившись со сволочными завязками.

— Отец Йожин...

Тот поднял руку, предупреждая дальнейшее.

— Вольфрам проскочил и все рассказал. А что не рассказал, то додумать легко. В лесу вы хорошо наследили.

— Как ты нашел мой дом? — с искренним любопытством спросила девушка.

— У Отцов Церкви свои секреты. Жир некрещеных младенцев и все такое, что там еще приписывают. Кхе-кхе, — то ли закашлялся, то ли засмеялся Йожин.

— Говорю, же, чудовище! — с удовлетворением заключила Охотница, и, невесомой тенью соскользнув с ложа, начала одеваться, нимало не смущаясь мужских взглядов.

— Кто же ты, сержант Мирослав?.. — задумчиво проговорил Отец Йожин, краем глаза наблюдая за извечным танцем одевающейся женщины. Красивой женщины. — Что ты чех, я и сам не верю. Что черкес — отрицаешь сам. На хохла не похож — от шкварок нос воротишь и свиным салом вудку не заедаешь. Но и не татарва — волосом светел да мордою славянин. А если судить по вчерашней ночи и нынешнему дню, то ты жид. Везучий, как сто чертей.

— Это так важно? — спросил Мирослав, вдобавок к штанам нашедший и все остальное, вплоть до лохмотьев, бывших совсем недавно курткой. — Чтобы спалось легче, скажу, что московит. Легче?

— Вот спасибо, вот утешил! — ответил Йожин и откинулся, облокотившись на стену.

— Швальбе... Гунтер... — тихо, через силу вымолвил Мирослав слова, лежащие на языке раскаленными камнями.

— Не нужно, — монах поднял ладонь в одновременно и повелевающем, и просительном жесте.

Только сейчас Мирослав заметил, что сидит посреди дома Охотницы не старый и хорошо знакомый воин Ордена, могучий телом и духом, а старик, вымотанный до последнего предела. Знающий, что потерял сына, но все еще верящий в чудо, которого не случится.

— Мой мальчик погиб, я знаю... Придет время оплакать его, но... — голос Йожина дрогнул, на мгновение открыв страдающую душу отца, пережившего сына. — Но не сейчас... После будет время для скорби. После...

Хозяйка леса промолчала, но чуть склонила голову, не то соболезнуя, не то соглашаясь с решимостью монаха. Сержант хотел было что-то сказать, открыл рот, закрыл, снова открыл, но взглянул в часто моргающие, предательски блестящие глаза Йожина и стиснул зубы, едва не прикусив язык.

Йожин провел по лицу рукой в грубой кожаной перчатке, словно снимая тенета прилипшей паутины, а вместе с ними и мгновения душевной слабости.

— Через день подойдут остальные. Два отряда наших, плюс Иезус Сладчайший выделил полторы сотни своих ребят.

— А Отцы что скажут? — осторожно вопросил Мирослав. — Они же вроде как приговорили считать Шварцвольфа несуществующим и, следовательно, легендарным.

— В жопу Отцов, — кратко отозвался Йожин. — Я пока еще Экзекутор Ордена и сам решаю, кто легендарный, а кто нет. Победим — правда за нами. Проиграем — уже будет неважно. И еще к полуночи будут родичи со стороны жены Гунтера. Людей они не любят, но живут по старому северному уставу — смерть родича должна быть отомщена. А Гунтер, как ни крути, был членом семьи.

Голос Йожина чуть дрогнул на слове "был", но не более того. Перед Мирославом вновь сидел несгибаемый Божий охотник, девенатор старой школы.

— Это кто такие? — недоумевающее спросила Охотница.

— Это? — Йожин ухмыльнулся с видом кота, сожравшего здоровенный кувшин сметаны. — Это тролли. Мы породнились с Подгорными... Кстати, мы и от твоей помощи не откажемся.

— Каменноголовые... — с явственным сомнением протянула Охотница, похоже, с троллями ее связывали давние и недружественные воспоминания. — Хотя ради такого...

— Я же говорил, что сегодня Шварцвольф умрет? — криво усмехнулся Мирослав.— Выходит, ошибся всего на день. Но как бы скотина не сдрыснула куда подальше со всем своим воинством.

— Не сдрыснет, — уверенно сказал Йожин. — У леса есть уши и глаза... — монах без рисовки, с искренним почтением склонил голову в адрес Охотницы. — И скоро все узнают, что дюжина солдат Ордена завалились в лес, как себе в казарму, и накостыляли лучшим воинам Иржи.

— Ну, не совсем так... — потупился Мирослав.

— Не важно, как было на самом деле, — осклабился монах. — Важно, что вы пришли ночью, не испугавшись, и раскидали трупы оборотцев едва ли не на полный морген . Шварцвольфу придется ответить, причем не исподтишка, иначе его слуги станут бояться нас больше, чем его. Он примет бой. И, конечно, там будет уже не драная стая вервольфов, а воинство побольше.

— Так интереснее, — ответил ему той же кривой ухмылкой Мирослав.

Обошлись без жира некрещеных младенцев, хоть Охотница и подзуживала Йожина совершить, как она выразилась, "очередное преступление Римской Католической Церкви против человечества". Мирослав добросовестно задумался над тем, что означает "человечество", а старик презрительно хмыкнул и сплюнул через левое плечо, стараясь попасть точно в центр ковра. После чего достал из-под плаща обычный нитяной клубок и быстро сплел в воздухе дивную конструкцию, причем нить повисала в воздухе, как на невидимых подпорках.

— И еще обвиняют кого-то в колдовстве, — фыркнула девушка. — Или цель оправдывает средства?

— Генеральный настоятель Общества Иисуса говорил иначе. "Если цель — спасение души, то цель средства оправдывает", — строго пояснил Йожин. — И это определенно наш случай.

А потом они все шагнули в зеркало черного стекла, раскрывшееся вдруг в воздухе, на месте нитяного хитросплетения. Замешкавшегося Мирослава втащили вдвоем, и всей компанией вывалились посреди обеденного зала таверны, прямо под ноги опешившего трактирщика, несущего поднос, заставленный кружками с пивом. Пиво сейчас уходило бочками и в таверне не было прохода из-за набившихся орденских. Человек сорок точно, прикинул сержант. И, похоже, что еще не все, эвона, как за спиной гудит, там, где конюшня. Не останется в селе девственниц, когда столько солдат в одном месте собрались. И пива больше не будет...

— Вот как его не встречу, вечно валяется посреди дешевых обжираловок, — проворчал чей-то до боли знакомый голос над ухом, напрочь обрывая все размышления. Не успел сержант, одуревший уже за последние дни, сообразить, что к чему, как его вздернула вверх могучая рука и поставила на ноги.

— Доброго здравия, Отец Лукас! — поприветствовал Мирослав поднявшего. — И Вы здесь?

— Нет, черти тебя в дупу вилами, я не здесь, а на мессе посреди собора святого Вацлава! Что, незаметно, дурень заснеженный?

— Скверный тут собор, вот что я Вам скажу, отец Лукас! И вино мы прошлым днем выжравши все, — сдерживая нежданный смех, сказал Мирослав.

Отец Лукас не только надел кирасу, но и вспомнил себя прежнего. Не вечно брюзжащего старика с поганым характером, а лихого капитана Ордена, умеющего не только отнимать жизни других, но и радоваться своей. Потому лишь громко захохотал. И тут же склонился в низком поклоне, приветствуя Охотницу. Она с легкой улыбкой на губах наблюдала за происходящим.

Губы припухшие, зацелованные... мною зацелованные, — с мимолетной радостью подумал Мирослав. Странное дело, впереди ждали ужасы, куда более опасные и тревожные, нежели не столь давнее приключение, но сержанту было легко и радостно на душе. А если и налетала незваная грусть, достаточно было взглянуть на Нее, на девушку с черными волосами, в длинном плаще.

Охотница, отражая улыбкой, как щитом, жадность солдатских взглядов, с поистине королевским видом прошествовала к мгновенно опустевшему столу, что стоял в углу. Занимавшие его до этого орденские чудесным образом испарились. Не забыв, впрочем, очистить стол от снеди и выпивки.

За тот же стол сели и Йожин с Лукасом, потащив с собой и сержанта, непривычного к обществу столь высокопоставленных лиц Ордена. Потеснившись, приняли и двух капитанов, вечно мрачного Адама из Скорупы, что пришел в Орден вместе с Мирославом, и Войцеха с перепаханным множеством ударов ножа лицом. Вечной печатью напоминания об опасности драк с обкурившимся гашишем последышем хашишеев... Подсел и неизвестный Мирославу монах в привычном облачении доминиканца. Сел спиной к залу, утвердился локтями в стол и выжидательно блеснул взглядом из-под нависшего капюшона. Лукас понимающе кивнул и махнул рукой трактирщику.

"Дети Гамельна" никогда не отличались дисциплинированностью, не надеясь в этом вопросе даже приблизиться к кондоттам или швейцарцам. Но и легкое наплевательство на командиров, столь любимое ландскнехтами на отдыхе, особо не приветствовались. Так, получалось нечто среднее, так на так, больше сходное не с военным организмом, а с отношениями родственников... Оттого все разговоры среди солдат помалу стихали, и они перебирались в конюшню, благо и там хватало места, а пиву в бочонке сугубо безразлично, куда его несут или катят... Всем было ясно — старшие станут держать совет и отвлекать их совсем не след.

Толстяк трактирщик притащил сгибающийся от тяжести поднос, плотно заставленный мисками и кувшинами. Хозяин заведения уж не знал, радоваться или печалиться. Вокруг творились дела темные и жутковатые, но гости непрерывно пили и ели, так что монеты падали в мошну, как град в ненастье. Трактирщик осторожно поставил ношу, поймал сверкнувший серебряным боком талер и испарился, оставив за собой лишь след завихрившегося воздуха.

— Старается, — отметил усердие трактирщика Йожин.

— А ты бы ходил королем и посылал всех в дупу?

— Еще Подгорные не пожаловали... — отметил Мирослав.

— Кто? — встрепенулся большой коричневой птицей доминиканец. И голос у него оказался больше похожим на карканье.

— Подгорные. Тролли там и все прочие...— неопределенно махнула ладошкой Охотница. — Ну и надо дождаться Хортов. Франчи, милый, предупреди, пожалуйста, своих мальчиков, чтобы не обидели моих собачек. Они у меня добрые и безобидные.

Мирослав так и не понял, что удивило больше. То ли то, что Охотница назвала монаха милым, то ли то, что доминиканец безмолвно отправился выполнять просьбу, сопровождаемый взглядами, в которых зависть мешалась с ухмылкой. А Хорты-то не мохнатые чудища, убивающие вервольфов, как крыс, а добрые и безобидные собачки...

Только теперь Мирослав понял, насколько он, в самом деле, голоден. Тело, израненное, а после чудесным образом исцеленное, властно требовало еды и питья.

— Что ж, сначала жра... — Йожин покосился на девушку. — Есть, а после будем думать над диспозицией. Думать есть над чем.

— Да не над чем, на самом деле, — сказал Мирослав, — Когда собирается такое вавилонское многонародье, несработанное и незнакомое, можно только выстроить всех повыгоднее, а после скомандовать "Вперед! Убейте всех!", — капитаны дружно кивнули, соглашаясь

— Значит, будем решать, кто крикнет громче всех, — улыбнулась Хозяйка и прижалась плечом к покрасневшему сержанту.

* * *

Мирослав не мог понять, что не так. И что такое происходит рядом, оставляя неприятный осадок легкой досады пополам с недоумением. Долго соображал, с квадранс, если не больше. Мог и дольше — обстановка располагала. Вчерашняя метель замела все следы на снегу и прекратилась, выполнив свою цель. И вокруг расстилалось идеально гладкое поле, лишь у самого горизонта переходящее в темную стену Дракенштайна.

Понимание пришло вдруг и сразу. Как часто и бывает. Первый раз за спиной сержанта Мирослава была такая сила — не два десятка орденских и не пять десятков стремянных стрельцов.

С сержантом в одном строю качались в седлах шесть десятков "Детей". Сотня "псов Господних", поддевших под привычные рясы посеребренные хауберги. И тролли. Два десятка громадин, чью шкуру берет не каждый арбалет, а мушкетная пуля плющится о пластины костяной брони. Князья Подгорного Народа действительно держались старых понятий, за смерть одного из своих они собирались ответить делом. И дело их, и слово были камнем, гранитом Скандинавии и Карпат.

На месте Иржи Мирослав повесился бы сам. Запершись в уборной и выдернув шнурок из портков. И сами портки стянув предварительно, чтобы победителю трофея больше досталось. Но Шварцвольф решил драться. Собственно, как справедливо заметил Йожин, выбора у Жнеца особого и не было, но все же — граф был смел и хотя бы за это достоин уважения. Иржи не был последователем герцога Альбы, он поставил все на одно генеральное сражение. И от вида воинства, что собрал под свою руку хозяин Виноградника, волосы шевелились под стальными шлемами.

До восхода оставалось еще порядочно, но белейший снег словно сам по себе светился, заливая равнину мягким молочным сиянием. Черная фигура отделилась от неровного строя врагов и зашагала к незваным гостям. Мирослав оскалился и крепче сжал рукоять пистолета.

Человек как человек. Ни клыков, выступающих из-под бледных губ, ни алых зрачков, светящихся отблеском адского огня. Гладко выбритый, с длинными — до плеч — волосами, тронутыми благородной сединой на висках. На поясе длинная испанская шпага и кинжал — дагасса.