Аластер Рейнольдс "Наизнанку"

— А еще ты сказала, что они сгорят, как свечки.

— Так оно и есть.

— И я думал, мы договорились, что никогда не будем об этом думать. Нет смысла убивать их, чтобы спасти.

— Предположим, речь шла о том, чтобы убить одного из них, чтобы спасти остальных. Предположим?

Я перебил ее. — Нет. Возможно, тебе нравится мысль о том, что ты машина, Ада, но я все еще пытаюсь сохранить хоть каплю человечности.

— Дюпен мог бы нам помочь.

— Это не компоненты, которые можно использовать и выбрасывать ради блага многих. Ты говоришь, что ты часть меня? Если это так, то ты, как и я, должна счесть эту идею столь же отвратительной.

— На самом деле мы бы не обрекли кого-то из них на смерть. Все, что мы бы сделали, — это выявили тех, кого в наших силах спасти.

— Среди которых, как ни странно, не было бы Дюпена. Он невиновен во всем этом: просто занудный мальчишка, который не знал, когда отказаться от очень плохой идеи. Почему он должен умереть, а не Топольский? Он тот самый аморальный ублюдок, который втянул нас во все это.

— А, так ты не возражал бы против того, чтобы подогреть Топольского, если бы он оказался специалистом по топологическим формам?

— Я этого не говорил!

— Хорошо, — Косайл помолчала несколько мгновений, обдумывая мой ответ. — И эта твоя позиция — эта очень благородная, идеализированная позиция — это то, что ты мог бы изменить?

— Нет, — сказал я решительно. — Ни за что на свете. Возможно, я не человек. Возможно, я не более чем набор алгоритмов, запущенных в скафандре с трупом внутри. Но я не монстр.

— Мне нужно открыть тебе маленький секрет, Сайлас. Ты считаешь, что не способен стать чудовищем? Ты уже им стал.

— Я знаю, кто я.

— Взгляни на эти туннели и спроси себя, как долго ты бродил по ним. Это не дни. Это даже не недели. Прошел не один месяц. И за это время, в промежутках между твоими приступами галлюцинаций, ты много раз смотрел правде в глаза. Чтобы получить шанс спасти кого-нибудь из них, Дюпен должен умереть.

— Ты можешь говорить что угодно, но я бы никогда не достиг такого положения.

— Ты не просто достиг этого. Ты принял это всем сердцем. Не потому, что ты холоден или безразличен, а потому, что у тебя есть непреодолимая потребность спасти хотя бы одну жизнь, и это единственный способ добиться этого.

— Я бы никогда так не поступил с Дюпеном.

— Ты уже это сделал, Сайлас, — сочувственно сказала она. — Мы оба это сделали. Мы согревали его снова и снова, прекрасно понимая, что это значит. Мы поднимаем параметры его скафандра ровно настолько, чтобы он был на грани осознания, а затем забавляем его математической головоломкой, от решения которой он не может удержаться. Каждый раз мы пытались подтолкнуть его немного ближе к решению топологической задачи.

Во мне закипала ярость. — Зачем ему это делать, если он знает, что ему это ничего не даст?

— Это не так. В твоем повествовании он — пассажир. Подумай о нем как о человеке, находящемся в экстремальном состоянии гипнотического внушения, готовом следовать подсознательным сигналам, которые ему подаются. Мечтатель на грани сознания, принимающий шепот за правду. Как там сказал Рамос? Корабль — это сон из шепота? Когда Дюпен всплывает на поверхность, ему не хватает присутствия духа, чтобы понять, что он застрял в скафандре внутри инопланетной машины подо льдом Европы. Все, что он знает, — это то, что он чувствует себя не совсем хорошо, но у него есть блестящая математическая задача, которая поможет ему отвлечься от своих проблем. Задача, включающая в себя квадруплетные точки, упорядоченные квинтуплеты, гомеоморфные поверхности. Задача, которая, если он ее решит, обеспечит ему репутацию после смерти. Это все, что ему нужно, Сайлас.

— Боже милостивый.

— Не стыдись этого выбора. Это было единственно правильным решением.

— Может быть, в твоем мире, Ада.

— Нет, в нашем мире. Это было совместное решение. Сейчас ты этого не видишь, потому что не помнишь того отчаяния и безысходности, которые мы испытывали, зная, что самостоятельно никогда не решим эту геометрическую задачу. Но ты это сделал, Сайлас. Ты видел полную безнадежность нашей ситуации — четкое осознание того, что, если мы не воспользуемся услугами Дюпена, все они обречены.

Меня охватило какое-то ледяное смирение. Я уже несколько раз привыкал к немыслимому. Мысль о том, что я способен примириться с этими отвратительными моральными устоями, была не таким уж большим скачком.

— Как он?

— Очень нездоров, и его скафандр действует на пределе своих возможностей поддержки его жизни. Вероятно, у него уже случилось повреждение мозга. Но его аналитические способности все еще сохранились.

— Он дал нам четкий ответ?

— Нет, но думаю, что в прошлый раз он был очень близок к этому, когда ты согласился поместить его под аппарат для усиления возможностей мозга.

— Этого так и не произошло.

— Нет, но это была метафора, описывающая то, что действительно произошло: период повышенного осознания.

— Случилось это или нет, это было не мое решение. Рамос сделал это...

— Нет, Рамос этого не делал. Ты свалил вину на бедного коронеля, чтобы убедить себя, что совесть у тебя по-прежнему чиста. Но это было твое решение с самого начала, Сайлас. — Она сделала паузу. — Что ж, решать тебе и мне, если мы будем честны друг с другом.

— Я так больше не могу. Я не могу быть соучастником убийства.

— Ты все еще не понимаешь. Выбор сделан. Это уже сделано, и пути назад нет. Все, что теперь осталось, это... ну, две вещи. Во-первых, нам нужно, чтобы Дюпен подтвердил свое решение. Почти верное, почти у цели, нас не устраивает. От этого зависят жизни. Он должен быть уверен, и мы тоже.

— А во-вторых?

— Думаю, было бы неплохо, если бы он знал, что что-то изменил. Я думаю, это было бы... добрее.

— Доброта? — Я глухо рассмеялся. — Если верить тебе, мы — программное обеспечение. Что мы вообще можем знать о доброте?

— Это не то, что мы думаем, — упрекнула она. — Это то, что он думает о нас. И он все еще твой пациент, до самого конца.

Дюпен был близок к смерти во всех смыслах. Ущерб, который мы ему причинили, — ужасный, необходимый ущерб — был выше любого дара исцеления, как здесь, так и по возвращении на Землю. Доведение его выше грани сознания привело к непосильной нагрузке на скафандр, а это, в свою очередь, привело к каскаду вторичных сбоев в системе жизнеобеспечения, повлиявших на все аспекты сердечно-легочной функции. На основе одних только данных биометрической телеметрии я восстановил изображение его мозга, которое было похоже на обстрелянную нейтральную полосу, усеянную огромными воронками, образовавшимися в результате инсультов и внутричерепных кровоизлияний. По всем правилам милосердия, мы должны были уже убить его. И все же каким-то образом те участки мозга, которые не были повреждены полностью, все еще могли взаимодействовать в достаточной степени, чтобы дать Дюпену волю к решению проблемы и способности добиться успеха.

Теперь, судя по следам, он спал. Он был спокоен и не испытывал явного беспокойства. Один или два сна промелькнули в освещенных ночным светом полушариях его сознания. Я подумал о том, чтобы не беспокоить его, дать ему спокойно прийти в себя, и я знал, что так будет лучше для Дюпена. Но не для нас. И если я позволю Дюпену умереть сейчас, не убедившись в верности его решение, то потрачу впустую всю работу, которую он уже проделал. Потрачу впустую, в прямом смысле этого слова, его жизнь.

Я послал команду на разогрев и подождал, пока он всплывет.

— Раймон? — мягко спросил я. — Вы меня слышите?

Ему не нужно было издавать никаких звуков. Я смог распознать смысл речи на уровне функционирования мозга задолго до того, как какие-либо сигналы пробились через лабиринт поврежденных нервных путей к его гортани.

— Да, слышу. Это вы, Сайлас?

— Да, это я. Слышу вас громко и отчетливо, Раймон. Очень приятно слышать ваш голос. Как вы себя чувствуете?

Я почувствовал, что он размышляет о себе. Его мысли были вялыми, вынужденными блуждать по неровным трещинам нарушенных функций. — Не думаю, что я хорошо себя чувствую, Сайлас. Со мной что-то не так?

Я помолчал, прежде чем ответить, взвешивая противоположные обязательства — правдивость и сочувствие. Больше всего на свете я хотел подбросить Дюпену какую-нибудь утешительную ложь или полуправду, что-нибудь, что дало бы ему надежду и объяснение его затруднительного положения, которое не слишком расстроило бы его. Но мы прошли долгий путь, я и мой пациент. Я знал, что обязан ему абсолютной откровенностью. Я также знал, что на каком-то уровне он был бы благодарен мне за мою честность.

— Вы в Сооружении, Раймон. Вы пробыли там ужасно долго, запертый вместе с остальными. Ваш скафандр обездвижен, а мозг поврежден. Вы никогда не сможете выйти.

Он жалобно спросил: — Не могу?

— Нет, Раймон.

После паузы он сказал: — Я думаю, вы мне это уже говорили, Сайлас. Могло ли это быть?

— Да. Вы уже некоторое время знаете об этом, но на очень низком уровне осознания. Это похоже на то чувство, когда вы ложитесь спать в незнакомой комнате и на какое-то время забываете, что находитесь где-то в другом месте. Часть вас знает, а часть — нет.

— Вы здесь?

— Нет. Я все еще выполняю задание внутри "Деметры". Но я также пытаюсь достучаться до вас.

В его ответе было согласие и грусть. — Но не для того, чтобы спасти меня.

— Да, не для того, чтобы спасти вас. — Я изо всех сил старался скрыть облегчение от того, что мне не пришлось подвергать нас обоих испытанию, объясняя эту горькую правду. — Я бы сделал это, если бы мог... но это просто невозможно. Мне действительно очень, очень жаль. Но с вами есть и другие, и есть шанс, что я смогу им помочь.

— Я бы этого хотел.

— Есть способ, которым вы тоже можете помочь, Раймон. Это сложно, но я должен попросить вас об этом. Вы помните, в чем проблема?

— Какая проблема, Сайлас?

— Вопрос о выворачивании. Сопоставлении известной топологии Сооружения с пространством возможных решений гомотопического преобразования сферы. Я думаю, вы были близки к этому раньше. Вы думали, что были близки. Но вам нужно было время, чтобы обдумать свое решение, проверить его на наличие недостатков.

— Для меня это было бы важно, — признался он.

— Так и было, Раймон, и мы это прекрасно понимаем. На кону стоит ваша репутация. Если вы все сделаете правильно, вас будут помнить веками как одного из наших величайших мыслителей. Но если вы ошибетесь...

— Потомки не будут добры к математикам, которые допускают ошибки.

— Да, это так.

— Я не могу позволить себе не быть уверенным, Сайлас. Я знаю, что это решение важно для вас, но оно важно и для меня.

Мне стало интересно, заметил ли он, что мое терпение на исходе. — Это вполне объяснимо.

— Я не против умереть, Сайлас, правда, не против. И я действительно не против, если меня никто не вспомнит. Единственное, чего я не хочу, так это чтобы меня помнили за то, что я был неправ.

Если он ошибался, — подумал я про себя, — то ему нечего было опасаться на этот счет. В этом случае ни одна из наших историй, скорее всего, не вышла бы за пределы Европы.

— Вы не ошиблись, Раймон. Я полностью доверяю вам.

— Спасибо, Сайлас.

— Но я должен спросить... Есть ли какая-то часть решения, которую вы все еще помните?

Мой вопрос, казалось, позабавил его. — Помнить его? Я помню все полностью. Это так же ясно, как и раньше. И теперь, когда у меня было время поразмыслить над этим... Что ж, у меня нет никаких сомнений. — Я заметил, что в нем растет возбуждение. — Мое решение демонстрирует полную гомеоморфную согласованность. Среди всего этого безобразия оно действительно довольно красивое!

— Не сомневаюсь в этом.

Он немного помолчал, прежде чем предложить, словно спохватившись: — Не уверен, что вы поймете, но, может быть, хотите, чтобы я подсказал вам решение?

— Я бы очень этого хотел, Раймон, — сказал я.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Некоторое время спустя я протиснулся в последний проем, кости внутри меня гремели, как кусочки паззла в коробке. Передо мной открылось пространство, освещенное болезненно-зеленым сиянием. Это была камера с изогнутыми стенами, заросшая диким количеством лианоподобной растительности. Я видел ее и посещал раньше, хотя и сквозь мутные фильтры восприятия и понимания, но теперь, когда увидел ее заново, пелена окончательно спала с моих глаз.

Двенадцать ниш, расположенных группами по шесть в каждой, напротив друг друга. Шесть тел с одной стороны — шесть человек, прибывших с "Деметры", и пять с "Европы" — с другой. Скафандр, который был на мне, должен был стоять в той пустой нише, если бы не извращенная удача Ленки Фрондель.

— Я полагаю, это комната для допросов, — сказал я, осторожно пробираясь в глубь помещения. — Здесь собирают существ, похожих на нас — я бы сказал, похожих на них — и извлекают из их разума все, что те знают. Это зло, Ада, или просто настолько выходит за рамки наших моральных норм, что мы не можем даже начать выносить какие-либо суждения?

— Я не знаю, зло ли это, Сайлас. Но знаю, что это безумие. Возможно, оно и не было сумасшедшим, когда отправлялось на свою миссию, но я думаю, что выворачивание что-то с ним сделало — вызвало у него какое-то расстройство, какое-то извращение его души, если у машины может быть такое свойство. Оно замкнулось в себе, стало искаженным: дом с привидениями, охваченный собственным безумием. И это невозможно исправить. Я не знаю, было ли когда-нибудь хорошо, но уверена, что теперь все стало еще хуже, чем было.

— Как думаешь, мы были первыми, кто его обнаружил? Посещало ли оно другие планеты, другие солнечные системы, собирая знания?

— Ты задаешься вопросом, имеем ли мы право уничтожить его.

— Ну?

— Не нам отвечать на этот вопрос. Мы можем повредить ему, но не покончить с ним. Это будут решать другие: разумные существа, как искусственные, так и органические, которые прибудут на Европу после нас. На данный момент мы несем ответственность только за выживших, если кого-то из них можно спасти.

— Это включает в себя людей "Европы"?

— Мы ничем не можем им помочь. Если бы у кого-то из них осталась хоть капля сознания, эвтаназия была бы единственным гуманным действием.

— Как я их увидел? Как я уже побывал в этом месте, если мой скафандр только что попал сюда? Мы с тобой никогда не были участниками экспедиции!

— Сайлас, мы могли позволить себе роскошь синтезировать данные из множества наших собственных источников. Логи и записи с "Европы", конечно, включая информацию, отправленную их исследователями, когда они заходили внутрь. Затем телеметрические и биометрические данные группы "Деметры". Они рассказали нам все, что мы только могли пожелать узнать об этом помещении. Знание о нем никогда не было проблемой — мы просто не могли найти способ добраться до него, не прибегая к помощи Дюпена.

— Мне все еще кажется, что ты могла бы сделать это сама, Ада. Зачем я тебе вообще понадобился?