Планета-мечта

— Не думаю... — откликнулся он, — Но не вини меня ни в чем, деточка. Я прошу, не вини.

Я, в общем-то, не успела даже его увидеть. Ветер ударил мне в лицо, хлопанье крыльев пронеслось над моей головой. И все.

Стэнли издал какой-то звук. Тут я не выдержала и расхохоталась, закрыв лицо руками.

— Кристина! Вы что, да у вас истерика! Кристина!

Стэнли встряхнул меня за плечи. Вытирая тыльной стороной ладони выступившие слезы, я простонала сквозь смех:

— Вы сами.... Стэнли, вы же сами его выпустили!

— Я не подумал, — сказал Стэнли смущенно.

— Ну, и слава богу.

— Слава богу?

— Стэнли, — сказала я, — он спас вам жизнь. А вы, что, хотели сделать из него пленника? Вам не стыдно?

— Могу я задать вам вопрос? — сказал он серьезно, — Вы не боитесь, Кристина, что он с тем же успехом решит обрушить нам на головы один из стоящих здесь звездолетов? Что вы тогда будете делать, Кристина? Ведь ему это так же просто, как махнуть рукой.

— Не так, — сказала я неохотно, — он двое суток пролежал без сознания, вы, что, не заметили? Но если он захочет что-то сделать, остановить его не сможет никто. У вас ведь не поднимется рука на убийство? Или как?

— Я не хочу, чтобы гибли мои люди.

— Ублюдок, — сказала я ровным голосом.

— Кристина!

— И я, — сказала я все так же ровно, — Я тоже, но у этого слова нет женского рода. Если он проявит агрессивность, я пойду против него. Смогу я опередит его или нет, это уже детали. Оставьте эту проблему мне, Стэнли, — говорила я, — Это моя проблема.

И пока я говорила это, я и впрямь почувствовала себя ублюдком женского рода.

Не вини меня ни в чем, сказал Кэррон. Не вини. Значит, будет, в чем? Или он думает, что уже есть? Все это так ужасно. Ведь я люблю его. И все равно я буду делать свою работу.

Я запуталась. Я знаю, что у меня не хватит сил улететь отсюда. Я не смогу расстаться с этим воздухом, с этим светом, с этими деревьями и травами. С Кэрроном. Я люблю эту планету всем сердцем.

Сюда я хотела бы возвращаться хоть иногда. Хоть иногда.

36. Ра. Воспоминание.

Тьма. Бесконечная тьма была в его душе — очень долгое время. Он не помнил тех дней, что были после изгнания, не помнил очень многого и не думал, что память о тех днях когда-нибудь вернется к нему.

Он начал приходить в себя в Иллирийских лесах. Каким путаным зигзагом пролегал его путь сюда от Серых гор — вне рассудка, вне сознания? Забился в старую нору, словно раненное животное, ничего не помня, ничего не понимая. И очень долго он лежал там, много дней и ночей — той холодной весной. Он не мог думать, его мысли болели так, словно по обожженной коже проводят небрежной рукой. Его измученное сознание опустело, и казалось, опустело навсегда.

В норе было сухо и душно. Воздух был пропитан землей. Все было пропитано землей, сухой, колючей, жесткой землей.

Если бы он смог заснуть! — но сон не шел к нему.

Ему было холодно. Теперь ему всегда было холодно, так холодно.

Почему этот образ вернулся к нему, почему именно о ней он думал, об этой девочке, которую он хотел когда-то сделать своей женой? Это и по вороньим меркам было не вчера, и он давно уже не вспоминал ее, но сейчас он цеплялся за этот образ, не желая окончательно сойти с ума, словно безумие не было для него наилучшим выходом.

Он лежал, скорчившись, на сухой земле и думал — о ней. Он не помнил ее лица — как странно. Впрочем, сейчас он не мог вспомнить и лица тех, с кем прожил рядом не одну сотню лет. Он помнил только глаза ее, темные, блестящие, круглые. Смутно помнил, как она смеялась, как легки были ее прикосновения. Он вспоминал и не мог вспомнить, пытался воскресить ее в своей памяти — час за часом, день за днем.

Местами еще не сошел снег, когда изгнанник впервые смог выползти из норы. Он дополз только до такого снежника и уткнулся в него разбитым лицом. Лицо его все запеклось кровью, и она испачкала снег — не красными, а отчего-то темными пятнами. Холод измучил его, но это ледяное прикосновение было приятно. И он лежал, прижимаясь к снегу лицом, и думал о Ра. О том, что она уже выросла и давно забыла обо всем. О том, как едва не сломал ей жизнь. А за всеми этими путанными бредовыми мыслями вставал тот ребенок, невинный и веселый, темноволосый, темноглазый, ласковый ребенок, и он смотрел на изгнанника, смотрел, смотрел.

Тихо было в лесу той весной. Не пели птицы. Звери испуганно пробегали мимо, не смея подойти, принюхаться. Из талой земли не желали всходить ростки ранних трав. Казалось, изгнанник все затягивал с собой — в тот омут, в который медленно проваливался. Только один полуседой лис остановился, замер и подошел, робея, готовый отпрыгнуть и убежать. Изгнанник лежал, не шевелясь. От него веяло чернотой, которая была даже страшнее заклятья, отгонявшего живое. Лис понюхал спутанные волосы лежавшего — не человек, странно. Лис был стар и сед, но никогда еще не встречал воронов. Осмелев, он понюхал еще.

— Ра....

Хриплый, скрипучий голос, словно его обладатель не говорил миллионы лет. Лежавший приподнял голову. Лис прыгнул в сторону, но не убежал. Склонив голову, посмотрел на лежавшего. Глаза у того были черные, безумные, измученные. Пустые — он не видел ни палых листьев, ни мокрой земли, ни голых ветвей. Не видел испуганного зверя, стоявшего перед ним. Если он и видел что-то, то лишь доступное ему одному.

— Ра.... — позвал он снова.

Никто ему не ответил. Лис посмотрел на него, посмотрел и побежал свой дорогой. Изгнанник опустил голову. Дыхание его было неровным, и сердце то билось, то замирало. Голос его затих, словно дальнее эхо в горах.

— Ра...

37. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Торже, день тридцать шестой.

Мне, вероятно, придется задержаться здесь на какое-то время. Неизвестно, что теперь предпримет Кэррон. Конфликт еще не исчерпан, хотя здесь остался всего один агрессор. Старейшины Лориндола заверили Стэнли в полной мирности намерений файнов. Пока сорты (к ним причисляются и земляне) не пересекают границ тайных владений файнов, никто не пострадает. Что ж, лориндольцы поступили разумно. Никто не хочет, чтобы горы Лоравэйа постигла та же участь, что и Серые горы, никто не хочет, чтобы сожжена была Бесконечная роща.

Между тем "Весна" улетает отсюда через два дня, и мне нужно переселяться куда-то. Стэнли предложил мне дом на окраине Торже. В этом доме жили до сих пор Робертсоны, муж и жена, они улетают на "Весне". Маленький такой одноэтажный домик с небольшим двором и кустами рамарии под окнами. Таких домов несколько в Торже, они построены специально для работников миссии, и внутри они достаточно современны, с системой водоснабжения, с информаторием и всем прочим. Домик совсем маленький, там есть кухня, комната и ванная. И все. Но, наверное, я соглашусь. Приятно будет пожить в собственном домике.

О Кэрроне нет никаких вестей. Где он и что с ним, я не знаю. Я беспокоюсь о нем. Мне жаль, что он сбежал, он мог бы хоть немного отдохнуть здесь.

Делать мне пока нечего. Конфликт погас, не успев даже по-настоящему разгореться, но это не моя заслуга. Просто обстоятельства так сложились. Но делать мне сейчас действительно нечего, для координатора работы здесь уже нет. Я написала и отправила рапорт, но ответа пока не получила. Возможно, скоро мне придется улететь отсюда, но пока об этом думать я не хочу. Не могу.

38. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Торже, день тридцать восьмой.

Мне кажется, что ничто и никогда я не любила так, как эту планету. Мне так спокойно здесь! Долгими летними вечерами, когда нет еще сумерек, но уже прохладно, я выхожу на крыльцо, сажусь и смотрю. Сегодня на улице тихо, только дома за два от меня кто-то поет. А так — обычные звуки. Изредка слышны разговоры и совершенно особый звук, когда вода из лейки льется на широкие листья огурцов, за много метров его ни с чем не спутаешь; звяканье ведра доноситься иногда. Сегодня тихо, а обычно по вечерам с визгом бегают дети. В конце улицы живет семья, в которой много детей разного возраста. Только сегодня все они куда-то делись.

Здесь самая окраина города, через пять домов улица обрывается в небольшой лесок. На самом деле это не лес, а так, урема вокруг маленького озерца. Раньше, говорят, туда ходили полоскать белье, но теперь озеро мелеет и превращается в болото. Хотя из крайних домов и сейчас туда ходят.

А у меня здесь тупик. За моим домом прорыта канава, по которой течет вода из довольно широкой в здешних местах Торжи; километрах в пяти выше по течению в нее впадает Сунжа. Так что наша улица — это пять домов по одну сторону и пять по другую, всего десять. Правда, тот дом, что напротив меня через улицу, это даже не дом, а сущая развалюха, даже без окон. Забора там нет; маленький огородик, совсем запущенный, а у самой дороги стоит клок высоких степных трав. Когда дует ветер, они очень романтично шелестят! Я подозреваю, что хозяева этих хором живут где-то в другом месте, они появляются иногда, делают то-то на огороде, но никогда в этой хижине даже не ночуют. Нашу улицу за дом от меня пересекает другая улица, так и выходит, что у нашей улицы две части: та, что из шести домов, довольно хорошо обжита, а мой край — напротив. Здесь и дороги-то никакой нет, все заросло травой — спорышем и костром, лишь до колодца (у моих соседей наискосок) протоптана тропинка, сюда вся улица ходит за водой.

На нашей части улицы живу только я одна, хотя два дома здесь стоят очень неплохие.

Боже мой, какие долгие здесь вечера! Уже холодает. Ночи все холодные, время уж идет к осени. Наступил уже о-си — последний месяц лета.

Когда я садилась писать, прямо напротив меня висел бледный месяц, или скорее половинка луны. Теперь он скрылся от меня за углом дома. Уже совсем свежо. Сейчас даже не сумерки, а словно легкая, совершенно незаметная дымка. Так бывает холодным осенним утром, это конденсат висит в воздухе. Такой туман-подросток.

Господи, как безумно пахнет трава у моего дома. За дом от меня, наискосок, на углу стоит сухое дерево. Только что на него села сорока. Здесь, кажется, почти нет земных птиц, только воробьи, голуби, соловьи и сороки. И вороны. В смысле, те, что женского рода, не черные, а серые с черными крыльями.

Красивая птица сорока. Вообще, я люблю больших птиц — я только сейчас это заметила. У сороки расцветка красивая. Жалко, она не трещала, эта сорока. Когда сорока трещит, она всегда расправляет крылья и хвост — черно-белые веера, — будто у нее трещание спрятано в них. Чем-то она становиться похожа на этих игрушечных птичек, которых делают из сложенной гармошкой бумаги. Но сорока только посидела тихонько и улетела.

На востоке небо отчего-то светлее, чем над домом. Здесь оно глубоко-синее, именно не голубое, как днем, а синего, ближе даже к фиолетовому, прозрачного и глубокого оттенка. А у восточного края оно белесо-серо-синеватое, такого цвета оно бывает и перед рассветом, когда уже довольно светло, но красного на небе еще нет. На западе сейчас, наверное, закат, но я его не вижу, мне дом загораживает. Мой дом, кстати сказать. Так даже лучше, не очень-то я люблю закаты. Хотя мне вспоминается один случай.

Странно, ведь я только сейчас это вспомнила, а это было здесь, в Торже. Не знаю, почему, но тороны ночевали в городе, в гостинице, в какой-то из тех, что стоят на базарной площади. Вечером мы почему-то стояли на улице и смотрели на закат. Был Тэй, я и Гарди, это побратим Тэя среди торонов. Был такой алый закат, по небу плыли плотные белые облака, похожие на клочья ваты или скорее на взбитые сливки. Именно на такие облака смотрят, когда пытаются вообразить себе на небе зайцев или бегемотов. И мы тоже занимались почти этим, только мы не искали сходства, а просто дурачились, называя облака именами своих знакомых и придумывая про эти облака глупые истории.

А ведь и впрямь туман! Я вижу его, хоть он почти и не заметен, только крыши дальних домов купаются в нем. В небе примешался сероватый оттенок, совсем уже холодно, я пойду в дом. Да и сумерки, темно уже писать.

Интересно, летом сумерки как-то не заметны. В воздухе только что-то сгущается, а, кажется, он прозрачен, как днем.

Совсем стало тихо, только все так же поют, как пели, там, наверное, что-то празднуют.

Наверное, уже пала роса. Господи, как же я улечу отсюда? С писком летают какие-то птицы. И запаха травы уже почти не чувствуется, замерз запах. В холод запахи всегда меньше ощущаются. И нос у меня замерз. И ноги. В траве стрекочет кузнечик. И еще один — за домом, заливается. Вообще-то, это уж, наверное, ночь, хотя еще светло. Писать темно, а так — все видно. Далеко кто-то жжет костер, и дым поднимается прямо вверх и рассеивается маленькой тучей. Завтра будет холодно. А, может, и не будет. Надо идти спать, а я не могу уйти с крыльца. Ведь скоро этого ничего не будет! Как-то глупо тратить время на сон, когда этого времени остается все меньше.

39. Ра. Ворон во тьме.

Он не помнил того, что случилось. Мелькали какие-то обрывки, искаженное страданием лицо Ториона, его голос, произносивший какие-то слова. И еще боль. Это он помнил. Боль. И холод. И вкус крови. Это он помнил хорошо, слишком хорошо. Помнил, как били по лицу; кто, зачем — этого память не сохранила, но каждый удар он помнил. Потом опрокинули навзничь. Его били цепью — потом он удивлялся, почему не осталось шрамов, а их действительно почти не осталось, только на спине и на левом бедре. Иногда он жалел, что не помнит, а иногда ему делалось страшно, если в памяти всплывало хоть что-то. Страшно это было, очень страшно.

В сущности, он был не более мягкосердечен, чем другие. Элли всегда отличалась склонностью к преувеличениям, а никто, кроме нее, не называл его — добрым. Вороны всегда питали почтение к жизни, ведь их всегда было так мало. А сколько нужно было лет, чтобы взрастить ворона! Оттого-то и появились Большое и малое заклятья изгнания. Соплеменников вороны не убивали никогда, даже в ту пору своего существования, когда еще не осели на Алатороа. Представителей других народов — тоже не убивали. Мня себя превосходящими всех прочих, не видели особой доблести в убийстве меньших. И он был вовсе не мягкосердечнее остальных. И память ему застилал не страх, а боль. И даже не физическая, хотя после именно это и было тяжелее всего. Большое заклятье изгнания наполовину умертвило его душу, и умирание это было так страшно, что память не сохранила его.

А он был вовсе не мягкосердечнее остальных. И он удивился бы, если бы узнал, что Торион плакал над его избитым телом и просил, хотя бы пока не поправиться, не гнать его из Серых гор. Ториону его изгнание далось тяжелее, чем ему самому. Торион не смог бы жить этой тяжестью на душе, ведь он-то помнил все, и каждый удар — был удар по его сердцу.

Шел третий час после изгнания, когда оглушенный Торион пришел снова на площадку Совета. На камнях еще видна была кровь, Торион вздрогнул, отходя в сторону. Присев на валун над самым обрывом, Торион закрыл глаза. Эти два часа с небольшим он не жил — переживал произошедшее, минута за минутой, и никак не мог вырваться из этого заколдованного круга. Вот Кэррон поднимается на площадку Совета. Вот двое сбивают его с ног, хватают за руки, Кэррон не понимает еще, рука его не потянулась к Жезлу, а потом было уже поздно. Вороны никогда не интересовались воинским искусством, никто даже не носил оружия. Кэррон мог бы отбиться от одного, двоих, может быть, троих — не от той толпы, что навалилась на него. Его били молча, били по голове, чтобы лишить сознания, ибо так проще было бы читать заклятье: все помнили, на кого покушаются. Потом отошли от бесчувственного тела. На камнях расплывалась кровь. И вдруг Кэррон шевельнулся, приподнял растрепанную голову — и засвистела цепь, в обычное время огораживающая площадку со стороны детских пещер. А потом его поставили на колени и держали с двух сторон, чтобы не падал. С черных лохмотьев щедро капала кровь. Глаза Кэррона были закрыты, голова запрокидывалась назад, но сознания он больше не терял. Все знали, что он слышит каждое слово. Не знали только, понимает ли. Понял ли он вообще, что произошло?.. Торион читал заклятье и не верил в то, что читает его — над Кэро. Впрочем, трудно было поверить и в то, что это Кэро стоял перед ним на коленях. И сколько крови! Торион застонал, вспоминая. Сколько крови! А потом изгнанника вывели в предгорья и бросили там. И вот уже третий час его палач бродил, не в силах оставаться на месте, и вспоминал, вспоминал. Какое страшное, распухшее, неузнаваемое было лицо у Кэррона. Как содранная кожа висела — словно ткань изорванной рубахи. Как белела среди красных и черных лохмотьев торчащая наружу кость перебитой ноги. И сколько крови! Торион молил судьбу, чтобы изгнанник изошел кровью и умер. Умер раньше, чем его палач. Ибо Торион не желал больше жить.