Человек, которого нет

М. провела его в кабинет, он прошел к окну, оглянулся на диван. При мысли, что сейчас он сядет туда и они пойдут смотреть, и куда они пойдут смотреть, он почувствовал очень сильный страх. Он вспомнил эпизод с арестом, как сидит в машине и не хочет выходить из нее — и понял этот страх. Сейчас он чувствовал такой же, только понимал, что здесь и сейчас все в порядке, но страх был огромен все равно. Лу думал, попросит он отменить сегодняшнюю сессию или заставит себя подойти к дивану, сесть и начать работать.

М. сказала, что вернется через пару минут, и вышла. Лу физически почувствовал, как страх свалился с него. Передышка.

Он стоял у стола и проверял, как за него держаться.

Хотелось забиться в угол. Не в этой комнате. Где-то в другом месте. Лицом в твердые, кажется, бетонные стены.

М. вернулась, Лу отошел от стола, они сели на свои места и начали работать.

Он сказал М., что сегодня получится пойти туда, что насколько-то он уже там.

М. попросила описать, что он видит. Лу не хотел на это смотреть. Он отвернулся в сторону, но заставил себя повернуться обратно, к М. Рассказал про помещение, где тот стол. Оно большое. Хотелось сказать — как ангар, но все-таки не такое. Как спортзал? Или как маленький ангар? Лу не мог сказать, есть ли там окна. Свет искусственный. Вооруженные люди — человек пять. У них здесь власть.

— Ким где-то у меня за спиной, я не вижу его.

Лу заметил, что сглатывает очень часто, самым горлом, рот пересох. Он вспомнил своего кота: когда его возили к ветеринару на уколы, он так же сглатывал, прижавшись к металлической столешнице. Смирно лежал, но сглатывал непрерывно. Лу сам себе сейчас напоминал этого кота.

Он боялся начинать работать с "отверткой". Боялся, что начнет просто повторять то, что уже видел раньше, или фантазировать. Но все происходило не так, как он ожидал.

Внезапно он успокоился. Успокоил себя. Выровнялся. Стал дышать глубоко и ровно. Это было как-то само и в то же время как будто намеренно — но намерение не здесь и не сейчас.

Потом так же внезапно почувствовал, что шея его зажата странным образом. Затылок опущен назад. Голова приподнята. Не так, как у него бывает, не его фирменное "подбородок вверх". Сжат был затылок, шея сзади была каменная. Он не смог даже подергать ею, чтобы расслабить. На самом деле, как камень. Он сосредоточился на этих мышцах, на физических ощущениях и почти сразу понял, что его держат за плечи и за волосы на затылке, он не может опустить голову. И что его заставляют смотреть.

После этой мысли мышцы сразу и плавно отпустило.

Он хотел плакать и кричать.

М. предложила: это можно здесь делать.

Он чувствовал: нельзя. Он сказал: не хочу тебе показывать и понимаю, что не больше половины относится к тебе, к тому, что я не хочу показывать тебе страшное.

— Я не хочу это показывать им.

Он понимал, что происходит там теперь. М. сказала:

— Ты можешь проживать телом, давать этому происходить. Ты уже здесь, в безопасности. Это было не сейчас и не с этим телом. Ты прошел через это и выдержал.

Но он не мог позволить этому переживанию происходить. Он боялся, что тело будет показывать всё слишком однозначно. Он чувствовал стыд от того, что М. будет видеть, что с ним делают.

— Я не вижу ничего, — сказала М. — Только твое страдание.

Но он боялся, что тело выдаст его, что оно покажет больше, чем он хотел бы показать.

Он изо всех сил останавливал происходящее в теле, не давая проявляться слабым, но вполне отчетливым и однозначным сигналам. Сам он понимал все, что происходит — там, тогда. Это было тяжело и долго. Он устал. В конце концов он просто страшно устал, больше ничего не осталось. Глаза закрывались, он терял "отвертку".

— Дыши, — напомнила М. — Смотри.

Он тихо сказал:

не говори это слово

оно ударяет в меня

смотри

смотри

— Я могу остановить это, — сказала М.

— Нет, не сейчас.

Потом все закончилось. Он устал, он совершенно обессилен и разбит. Лежит, откинувшись на спинку дивана. Дышит.

М. спрашивает, может ли он продолжать работу. Он отвечает: да — и сам пугается этого. Они продолжают.

Он подбирается: вспомнил, что надо выглядеть. Показать Киму, что это можно вынести и не сломаться. Что это переносимо.

Он точно знает, что там именно Ким, не кто-то другой, не кто-то незнакомый.

Он выпрямляется, делает улыбку, кажется, довольно кривую, но уверенную, ей и не надо быть ровной, она не про то, что все хорошо, она про то, что он не уничтожен, не сломан. С некоторой долей пренебрежения. Отличная улыбка, такая, как надо.

И пока он улыбается, докатывается мысль. Он спрашивает М.: а можно сделать фейспалм? Можно, говорит она, только следи за "отверткой". Лу смеется.

— Все думали, что он мой любовник. Я гей, тут парень молодой, я с ним вожусь — что еще можно подумать? Эти тоже думали, что он мой любовник.

Ему почему-то становится легче от этой мысли. Намного легче. Он чувствует, что это очень важная мысль, но еще не понимает, почему.

Лу очень устал. Просто адски. М. дает ему отдохнуть некоторое время. Он говорит: у меня больше нет сомнений в том, что это было; я видел теперь достаточно.

Он говорит: когда я понимаю, что происходит, я как будто возвращаю себе часть контроля. Это, конечно, иллюзия. Я здесь и сейчас, а это происходит там и тогда. Ничего невозможно изменить. Но я могу понимать, могу назначать смыслы.

— Повеяло экзистенциальным анализом, — говорит М.

— Гештальтисты тоже вовсю этим выражением пользуются, все давно перекрестно опылились... Все-таки интересно, что там было у меня тогда — гештальт, экзистенциалисты?

Он задумывается о своей подготовке, об Африке...

— А что ты кусаешь кулак?

— Я... останавливаю себя.

— Смотри туда.

Внезапно, отчетливо, сильно — тяжесть в ногах, как будто отталкиваясь на бегу от земли, ботинки... И Африка разворачивается перед ним — лагерь, "казарма", местность вокруг, счастье, родина, родное место... До слез, блаженных, счастливых, тоска и счастье. И меняются интонации, осанка. Мистер Смарт, очень приятно, это он. И, кажется, побегал он там немало. И смех. И любовь.

Записки сумасшедшего: Из дневника

Понедельник, 17 февраля, 2014

Думали, что любовник, не сообщник, не коллега.

Это очень хорошо.

Может быть, удалось оставить их при этом заблуждении.

Может быть, именно поэтому в Панаму потом увезли только меня.

А это значит:

Он не попал в руки тех специалистов.

Если так и так умирать в муках — лучше умирать, не выдав им ничего. Сохранив себя.

Там ему нечем было бы защититься.

Там спасла бы только подготовка, которой у него не было.

Его замучили и убили раньше, чем до нас добрались те специалисты.

Я все-таки смог его защитить.

Сейчас, когда я это думаю, я неудержимо смеюсь и колочу руками по подлокотникам кресла, то кулаками, то ладонями. Я совершенно, адски доволен.

Я их сделал?..

Мы их сделали, брат.

Неокончательный диагноз: Самый страшный страх

Самый страшный страх приходит тогда, когда из обрывков мыслей, из эха эмоций, из фрагментов картинок — из всего добытого в сессиях добра начинает складываться непротиворечивая картина, а затем собираешь книги и фильмы на тему и начинаешь читать, смотреть. И видишь, что твоя картина встраивается в полученные из "внешнего" исследования представления, смыкается без особых зазоров, соединяется с ними, как родная. Как части одного целого.

И кто угодно может скептически на это возразить: "Да он знал все эти детали раньше и подгоняет картины в своем воображении под это знание".

Но он-то сам знает, что не знал, вот в чем фокус. И поскольку для Лу не стоит вопроса, как убедить постороннего, а стоит вопрос, во что верить ему самому, поскольку это он сам смотрит в книгу и видит то, что видит, и увиденное в книге совпадает с увиденным в собственной голове, то куда ему деваться с этим?

И страшно от того, что начинает казаться: еще немного, и он прочитает о самом себе. На следующей странице, на послеследующем сайте — увидит свое имя. И узнает его. Или не узнает. Или не найдет своих следов.

Как быть, если найдет?

Как быть, если не найдет?

Что страшнее?

Он не знает.

Неокончательный диагноз: Гнев, горе, страх

А года за четыре до того, как он начал работать с М., был такой случай.

Он прочитал в статье одной политического обозревателя фразу о том, что США — единственная сила в Южной Америке, вооруженные силы которой имеют отработанные логистические схемы для действий в любом месте региона. Или что-то в этом роде.

Гнев, охвативший его, когда он читал, изумил его самого. Его чуть не трясло. Он тогда все еще пытался сохранить верность научной картине мира, то есть сделать вид, что его нет, что он — всего лишь психологические защиты женщины, которая не смогла перенести потерю возлюбленного. Он списал эту вспышку ненависти на ее юношеское увлечение новостями из Латинской Америки и на тогдашнее ее сочувствие революционерам. И постарался продолжить день как ни в чем не бывало, отмахиваясь от назойливых мыслях о Школе Америк.

Однако ярость не утихала, он слышал, как под тонким слоем благоразумия и приверженности реалистичному восприятию мира его весь день потряхивало от нее. Он был уже знаком с некоторыми основами психотерапии. К вечеру, обнаружив, что ярость так и не утихла за весь день, он вынужден был признать, что ее слишком много для того, чтобы быть эхом чтения газетных статей более двадцати лет назад. Она была слишком яркой, слишком громкой в нем. И он просто сказал себе хрестоматийное: побудь с этим, — и отдался этой ярости душой и телом. Его тряхнуло, плечи собрались, кулаки сжались, дыхание стало быстрым, хватающим. А потом внезапно обернулось рыданиями. За стеной ярости встало горе — до неба. Он шел за горем и плакал, а когда утекли все слезы, его поразил огромный, невыносимый страх.

Он записал в своем дневнике всё течение этого дня, эту ярость, горе и страх, почему-то накрепко привязанные к Школе Америк в зоне Панамского канала. Ничего не понял, но отметил факт. В полглаза разглядывая едва допускаемую возможность того, что он все-таки был на самом деле, он удивился: такая ярость, откуда бы? Конечно, она много читала о выпускниках Школы, пыточных командах и "эскадронах смерти", специалистах по антипартизанским действиям и ведению допросов, — но применительно к более поздним событиям в Центральной Америке, к партизанской войне. А он-то всего лишь был журналистом, довольно далеко от Панамы и значительно раньше. В общем, к тому, что он позволял себе думать (тогда еще не очень-то доверяя своим мыслям) это приходилось как-то по касательной, а чувства были такие — как от прямого попадания. Но тогда он не стал дальше думать об этом. Не хотел фантазировать, да и события текущей жизни занимали слишком много времени и сил.

Так или иначе, от применения простого психотерапевтического приема "побудь с этим" ему стало легче, ярость сменилась горем, горе отрыдалось, страх... страх он честно рассмотрел и записал и на какое-то время забыл о нем.

Оставим и мы этот случай пока что в стороне, но запомним. Сейчас, кажется, подходящий момент, чтобы начать рассказывать эту часть истории. Ради этого придется вернуться к началу — когда сессии едва перевалили за десяток. Вернуться к тому времени, когда Лу еще очень неуверен в себе, еще ни разу не видел Африки, ничего не знает о своей подготовке и навыках, но уже встретился с поразившей его готовностью и собранностью на пороге ада, а затем — с огромным страхом, который был, кажется, намного больше его самого, который невозможно преодолеть. Словом, мы возвращаемся к началу и пройдем этот путь еще раз, по параллельной дорожке.

Выписки:

Но не в том дело, что красота — свет у него был, свой собственный свет. И сила — как будто он знал, что за ним — стена. Не перед ним, такие бывают — всю жизнь стену перед собой толкают, геморройщики... За ним. Хочешь — упрись, но и отступать некуда... А сам открыт, и потому ничего ты с таким не сделаешь против воли его — ни словом, ни делом.

Юлия Сиромолот, "Подсолнух и яблоки"

Записки сумасшедшего: "Старая фотография"

Не фотография, конечно, но раньше для меня эта картинка такой и была — что-то вроде старой, потертой фотографии, чего-то, что было когда-то значимым и важным, но сейчас уже привычно и обесценено, да и нового разного появилось, более яркого и внятного.

Но тут случилось, и я это сюда запишу.

После двух вечеров подряд, когда я читал свои стихи о Вальпараисо ("стихи о смерти и жизни, поэтическое безумие с комментариями", как я аккуратно охарактеризовал действо, чтобы людей не пугать) я упал в вагон и спал. Надо сказать, в поезде я сплю очень хорошо. Крепко, сытно, много влезает, наслаждаюсь процессом. Поезд — единственное место, где я могу спать даже днем без последствий.

И вот, еду я из Питера, сплю, все прекрасно. А в три пятнадцать поднимаюсь в туалет. И потом не могу уже заснуть. И постепенно погружаюсь в одну старую картинку, которая вообще у меня самая первая была, до того, как что-то вообще еще появилось, она чуть ли не семилетней давности. Сразу, как только я свел воедино координаты во времени и в пространстве, сложил начало семидесятых с Андами, через пару дней эта картинка и появилась у меня. Я знал, что это очень близко к самому концу. Может быть, последние кадры кино.

Описывать ее трудно, хотя она совсем простая. Трудно вообще говорить об этом.

Я лежу на полу, пол бетонный, стены бетонные, помещение, кажется, вовсе без окон, электрический свет, я приподнимаюсь на локте, на левом, поворачиваю голову и смотрю на себя, вижу свои ноги, на них брюки, серые, довольно светлые, и поэтому на них хорошо видно, что они мокрые вверху. И я как-то ничего не чувствую, некоторое внутреннее отупение или оцепенение.

И вот в эту картинку я погружаюсь. Не сказать, что я стал больше чувствовать каких-то чувств, или что появились ощущения. Нет, там какое-то мутное бесчувствие и как будто мало сознания вообще. Одно зрение, одна регистрация видимого. Но из картинки тихой, глуховатой, это видимое вдруг становится таким... глубоким и явственным, наползает на все вокруг. И остается. Я нормально вижу то, что вокруг меня находится сейчас, вижу внутренность плацкартного вагона, простыню, белеющую в темноте. И одновременно я вижу бетонные стены, пол, желтый свет.

Я даже пытался дремать. Но "там" оставалось со мной, как будто связь не разрывалась, даже когда картинка не видна.

Меня мутило, подташнивало. Я чувствовал довольно сильную дурноту, как при отравлении едой, но я точно знал, что отравиться мне было нечем. И никаких сигналов отравления со стороны пищеварительного тракта не поступало. Только муть, дурнота — и тошнит.

Так я проваландался до прибытия поезда, благо, оно случилось в половине шестого. Мы нашли на вокзале открытое кафе, чтобы пересидеть до открытия метро. Я понимал, что мне надо рассказать об этом моему спутнику, но невозможно было сказать, челюсть каменела, горло сжималось, и пока я пытался это преодолеть каким-нибудь способом, мысли уходили в сторону. Оставалась только дурнота и опасения, как же я в этом состоянии, вот-вот грозящем сместиться гораздо ближе к обмороку, поеду с рюкзаком в метро. Потом я вспоминал про картинку и решал, что сейчас расскажу. Но челюсти сжимались и в горло стискивалось. В конце концов, с большим трудом, мне удалось начать говорить.