Лошадь теперь — не мой напарник. Он теперь — подносчик патронов в расчёте Невзорова — пулемётчика с ДП. Лошадь — 3 номер в расчёте ручного пулемёта. Как у собаки 5 нога. И — хер бы с ним.
Я теперь — вольный стрелок. Типа, снайпер без прицела — я же его и разбил, когда пинал прибалта. Или как пулемётчик с ручным пулемётом, из которого можно вести автоматический огонь, но недолго и только в упор — отдача так отводит ствол, что не перебороть. Одним словом — чемодан без ручки.
Это если рассматривать те роли, что мне ротный определил. Я же считаю, что АВС — аналог СВТ — самозарядной винтовки. Только ещё более капризная. И я — просто стрелок, не способный упасть в полный рост или уронить винтовку. Она же, как хрустальная ваза. Явно не АК, что можно с крыши на асфальт, в грязную лужу кинуть, передёрнуть и стрелять.
Рота — меняет позицию. Значит — пойдём в атаку. На штурм. На то и есть штрафники — чтобы первыми пройти до окопов врага, расчистив своими ногами и телами дорогу другим ротам.
Пригороды. Немцы уцепились за мехдвор и руины одного из посёлков. Наступление измочаленных батальонов — забуксовало. И тут пришли мы. Теперь — всё будет ништяк! Обязательно! Потому что прошли мы полчаса назад мимо разворачивающихся батарей 122-мм гаубиц М-30. Вещь! А ты говоришь — штрафники. Пушки пробивают оборону. Пушки — не штыки. Штыки — выковыривают застрявших, забитых огнём батарей недобитков, как зубочистка выковыривает застрявшее волокно мяса из зубов.
Так — в идеале. Как в реале — увидим. Пожрать бы. Вот и запах свежего хлеба об этом моему желудку напоминает.
Проходим тылы передовых батальонов. Бросается в глаза — высокий моральный дух. Всё то же, что и всегда — грязь, хлам, мусор, гильзы, ящики, рванье, тряпьё, раненные, убитые. Но, глаза у людей — блестят. Нет того отчаяния, что было при отступлении. Теперь мы — жмём!
Ах, вот почему столько раненных в бинтах — медсанбат. Запомним. Это — важные сведения. Важнее только расположение кухни и нужника. Потому что тут — не голо поле. Не хотелось бы залечь в вонючую мину.
Вот и наша кухня. Достаю котелок. Трофейный. Не румынский, немецкий. У меня и две фляги. Наша и трофейная. В трофейной — спирт. Я, вообще — зажиточный штрафник. Автоматическая винтовка, нож-тесак, кожаная портупея, разгрузка, ранец за плечами. Не сидор, как у всех, а — ранец с кожаной крышкой. Сапоги — справные, белый масккостюм, чехол на каске. Прицел пулемёта — как одноглазый бинокль. Для смертников-однодневок — неслыханные, да и ненужные богатства. Раскулачивать пора.
Ветеран роты. Дольше меня только ротный в этой Шурочке. Даже последний его Бульдог слёг в госпиталь — воспаление лёгких схватил. Бывает же. Ещё и помрёт без боя. Обидно. А что, сейчас воспаление лёгких — смертельная болезнь. Антибиотиков-то — ещё нет.
Получаю свою порцию. Чуть большую, чем у остальных. Я — не при чём. Просто, все видели, что я убил поварёнка. Причины моей нелюбви к поварам солдатский телеграф при передаче "потерял", а вот сам факт — исправно переходит от одного повара к другому. Вот и насыпает мне всякий повар полный ковш. И никто не возмущается. Я ещё и прибалта угробил за винтовку, с которой теперь хожу. И всё мне — как с гуся вода. Так думают штрафники. И правильно. Я — форменный душегуб. Мне — что немцев, что наших. Живодёр. И держаться от меня — подальше. Лишнего слова не скажут. Устраивает. Я от трескотни Лошади ещё не отошёл.
На пояснице у меня маленькая скатка толстого войлока. Расправляю, сажусь — такое вот у меня мобильное кресло всегда с собой. Опять — завистливые взгляды. Что завидовать — возьми и сделай. Чем в карты рубиться на сахар. Сахар — ценность. Потому — местная валюта. Его не едят. На нём — идёт мен. Шила на мыло.
Ем, пока не остыло. Надо, чтобы пища уложилась. Да — вздремнуть слегка. Помедитировать. Перед боем — полезно. Надо успокоиться, обрести душевный покой. Попытаться поймать ту внутреннюю мелодию, когда на душе становиться легко, спокойно и чисто. Когда всё становиться предельно простым и понятным. Когда нет никаких чувств. Никаких мыслей. Только — покой. А из него — сила.
Меня не трогают. Я уже говорил — почему.
Где-то на глубине сознания проходит артподготовка. На автомате собираюсь, "кухонные" и "комфортные" предметы — на места "их постоянной дислокации". Руки сами ощупывают винтовку, нож, гранаты, магазины. Ничего в душе не шелохнулось — всё в порядке.
Открываю глаза. Рота уже ушла вперёд. Густой лес разрывов прямо перед глазами. Мне — туда. Иду. Вижу, мне машут, чтобы я пригнулся. Нервничают. Рано ещё. Не долетит сюда. И копчик — молчит. Чтоб не нервничали соратники, пригибаюсь, ноги переходят на заячий шаг — неровный, неравномерный, но плавный, экономный. Это меня "грушники" научили.
Перескакиваю через окопы, перебежками двигаюсь вперёд. В спину — крики. Кричите, кричите. Копчик — только слегка ноет. А вот когда наши пушкари отработают — тогда выть будет. Есть, конечно, риск, что меня накроет шальным снарядом. Что ж теперь? Война.
Чую, как рота поднимается и бежит за мной. А впереди — катится сплошная стена взлетающей в небо земли. Артобстрел не может быть длинным. Нет тут рядом железной дороги. На полуторках — не навозишься. Ну, вот!
— Ура! — кричу, выпрямляюсь и бегу в полный рост и со всей скоростью, какую могу выдать на этой лунной поверхности в этих ватных штанах, утянутых белыми маскштанами. Мне надо выиграть дистанцию. Пока немцы не повылезали из своих нор. Потом — страшнее будет.
Укол в копчик. Падаю, перекатываюсь. Не слышу — свистят пули или нет. В ушах — два кило ваты после артподготовки.
Ползу в воронку. Есть. Только скатился, на меня, с матами — два тела. Барахтаемся втроём. Разобрались — где-чьи ноги-руки. Наконец.
— Ты совсем безумен, Дед! — кричит мне боец из нового пополнения. Глаза его горят лихорадочным огнём. Горячка боя, жар адреналина. Это и хорошо, и плохо. Адреналин выжигает страх и болевой шок, но и из головы вышибает критический взгляд и логику. К адреналину надо привыкать. Плохая привычка. Как наркотическая зависимость.
— В век безумия иди за психом! — кричу ему в ответ.
Смеются, толкают меня в плечо. Один из них пытается выглянуть. Не останавливаю — вдруг — везучий? Везучий. Успевает спрятаться.
Растеряны. Жду. Сколько бы я "пас" потенциально опасное место, когда рядом столько же других опасных мест? Жду.
Толкаю этого крикливого, показываю — куда бечь, оттопыриваю пальцы, сгруппировываюсь, загибаю пальцы один за другим, вскакиваю, бегу. Пока бежал прошлый раз, к этой воронке, я уже наметил себе пунктирный путь. Падаю в следующее укрытие. Эти двое — рядом. Они мне — помеха. Три бойца — более приоритетная цель, чем один. Но, не посылать же их? Война — командный вид спорта. Может и сгодятся на что.
Не высовывая головы, протягиваю руку, хватаю за ремень менее удачного бойца, что лежал перед воронкой, тяну к себе. Подтянул, нащёпал шею — пульса нет. Жаль. Тогда, будешь бруствером. Выглядываю. Вот — они! Сверкает гвоздикой пулемёт. Лицо под горшком шлема в окантовке какого-то платка. Второй номер — спиной к нам, полулёжа направляет ленту в питатель. Неспешно выставляю винтовку, ложу ствол на откинутую руку бойца, вижу, что пальцы его ещё подрагивают. А пульса нет. Прочь из головы! Грудь и голова пулемётчика целиком в прицеле. У меня — одиночный огонь. 1 раз нажал на спуск — 1 выстрел. Винтовка автоматическая. Стреляю, одиночными, как из пулемёта. И зря. Только первая пуля попадает. И то — в руку. Остальные две — вообще чёрте-где! Отдача — адская. Винтовка подпрыгивает и лягается, как кобыла. Не надо так часто стрелять. Надо "досводиться".
Но, это мысли — уже на бегу. Пока пулемётчик занят мыслями о своей пробитой руке, бегу дальше. Падаю, выглядываю, если по мне не стреляют, стреляю. Опять бегу. Эти двое — за мной, как привязанные. И бежать за мной — страшно. Больно уж рисково я действую — со стороны. А остаться без меня — ещё страшнее. Видят же, что есть у меня какой-то расчёт, какой-то такт.
— Как? — задыхаясь, прокричал один из хвостиков.
— Сколько воюешь?
— Четвёртый бой.
— Полтора года. Выживешь — поймёшь, — прокричал ему.
Почувствовал, что уже можно — выпрыгнул, пара шагов — вот и остаток стены. Приваливаюсь к ней спиной. За стеной — немцы. Слышу, лаются. Двое моих спутников по бокам, лежат, вжимая тело разом и в стену, и в землю. Немец — в двух шагах.
Достаю две гранаты, кладу на ноги. Меняю магазин, хотя в нём ещё было 4 патрона. Мои спутники тоже достали гранаты. Две на двоих. Итого — четыре. Опять оттопыриваю 4 пальца, по одному их загибаю обратно, когда пальцев не осталось, кидаю гранаты через плечо.
Бах-бах-бах-бах! Вскакиваю, винтовкой смотрю за стену. Сдвоенными выстрелами прохожусь по немцам, ныряю обратно. Перезаряжаюсь. Рядом — бойцы запихивают обоймы в приёмники винтовок. У одного — губы трясутся. Ё! И пятно на штанах проступило. Бывает. Но, не сбежал же. Уже молодец. Привыкнет. Ещё и сраться будет.
— Молодец! — кричу ему в ухо, — не испугался.
Слёзы брызнули. Блин! Перегнул палку. Он же теперь не видит ничего. Блин! Минус один.
— Отставить сопли!
А второй, перезарядившись, хотел вскочить, дёрнул я его вниз, не дал. Ткнул в бок, указал куда ползти. Поползли гуськом вдоль обвалившейся кирпичной кладки, по битому кирпичу, по деревянной щепе. У меня ещё одна граната. Повторим с ещё одним куском периметра немцев. А там — и наши подтянуться.
Останавливаю свой отряд. Опять — пальцы, раз-два, граната, беглый огонь, укрытие.
— Ура! У-ур-ра-а-а-а!
Рота пошла в атаку. Откатываюсь в сторону, встаю, поддерживаю атаку огнём. Падаю, откатываюсь, перезаряжаюсь, стреляю. Немцы — отходят ходами сообщения. Всё чаще трескотня винтовочная вокруг меня.
Рокочет Дегтярь. Оборачиваюсь. Напарник Лошади. Видит мой взгляд. Поджимает губы и качает головой. Не может быть!
Вскакиваю, пригнувшись, бегу в тыл. По предположительному пути пулемётного расчёта. Вот он! Лежит. Живой! Судорожно дышит. Дыра в ватнике медленно расползается кровью. Напротив сердца. Херово! Поднимаю голову бойца. Кровь ртом. Смотрит на меня. Узнал. Что-то сказать пытается. Не надо. Без шансов.
— Погоди. В сердце — мгновенная смерть. Ты как жив ещё?
— У меня сердца — справа. Порок сердца. Потому — толстый.
Бывает же!
— Всё, молчи! Молчи, сказал!
Рву, к чертям, все его обертки одежды. Хватаю противогазную сумку. Это я — в ней гранаты ношу, а Лошадь — противогаз. Вырезаю резину, лью спиртом на рану, на резину противогаза, прижимаю к ране.
— Держи так, Лошадь! Держи!
Повторяю то же — на спине. Пуля — навылет. И если на груди — дырочка, то на спине — уже яма кровавая. Лью спиртом.
— Не дёргайся! Пру-у! Стой смирно! Вот. Дай завяжу! Блин, что бинты такие короткие? И ты — обширный! Терпи, сука! Я из-за тебя тир пропустил, гад! Теперь тебя ещё и в тыл тащить! Что ты пули грудью ловишь? Скучно стало? Всё, вставай! Сам, сам! Ножками. Я тебе что, Геракл? Сам иди. Теперь — не помрёшь. Коль сразу не умер. Пошли.
Закинул его руку на плечо, в другую — две винтовки, и все манатки.
— Дед.
— Что?
— Я посмотрел правде в глаза.
— И что ты там увидел?
— Я — ничтожество. Приспособленец. Я знал, что жена гуляет. Знал, что дочь — не мой ребёнок. Знаю.
— Она — дочь ректора? Поэтому?
— Декана. Ради того, что у меня есть.
— Что у тебя есть?
— Ничего. Мусор. И сам я — грязь.
— Только достигнув дна, ты сможешь оттолкнуться, чтобы всплыть. А потом — карабкаться к сияющим высотам.
— Зачем?
— Каждый сам для себя решает — зачем.
— А тебе зачем?
— Чтобы ты спросил.
— Дед, не до шуток! Ответь, прошу! Для меня — важно!
— Чтобы жить. Чтобы выжить. Чтобы человеком стать. Человеком жить, не скотиной существовать. И Человеком — оставаться. Понял?
— Понял.
Шли молча.
— А ногу мне прострелил хахаль жены, — сказал Санёк, — я на себя всё взял. А его — все одно на фронт. Жена стала завскладом. Через три месяца её — под суд.
Меня, аж, передёрнуло.
— В мире животных, — не сдержался я, — как можно так скотски жить?
— Все так живут!
— Не все! Только скоты. Живёшь среди них — думаешь что все. Нет. Есть другие. Живут иначе. Для иных целей. У них иные ценности, иная цель, иная жизнь. Собака бежит, на столб нужду справила. И ты — тоже. На столб. Ты — собака?
— Нет.
— А общее есть. А чем ты от собаки отличаешься? Человек ли ты? Не внешность определяет. Не внешность. А дела, поступки и устремления. Что достойного Человека было в твоей жизни? Представ перед Богом, что ты скажешь ему? Жил, жрал, спал, болел, умер? Чем отличился от скотины безмозглой?
— Ничем.
— И я о том же. Высшее образование не делает тебя высшим. Высокие стремления делают Человеком. У тебя ещё есть шанс. Не упусти его.
— Ради чего?
— А ты — решай сам. Стоит оно того?
Разговор совсем оставил бойца без сил. Он уронил голову, повис на мне, но хотя бы ноги переставлял. Подхватил его под "талию", потащил. Время идёт, там — бой. Ребята воюют, а я тут тащу кусок дефектного сала к коновалу. Надо же, сердце с другой стороны!
Вот и лазарет. Раненные лежат, сидят и стоят всюду. Первичную сортировку осуществляла женщина в белой марлевой повязке. Всё остальное — нарукавники, халат, фартук — всё было в крови. Подвожу Лошадь к ней. Она видит повязку на бойце, глаза её — увеличиваются, машет на палатку. Веду к палатке. Внутрь меня не пустили, отобрали Лошадь. И, хорошо, что не пустили. Такая вонь, даже — смрад, крики боли, запредельные. Захлёбывающийся, нечеловечный крик человека, который испытывает боль, которую не может выдержать. Меня передёрнуло. Меня — маньяка-живодёра! Меня, который людей десятками в фарш переводил за секунды!
Вышел. Опять передёрнуло, как от холода. Весь в мурашах. Не заметил, что стою, закрыв спиной проход. За что тут же и получил толчок в спину. Понял, что это не "наезд" и даже не повод для драки — сам виноват. Посторонился.
Вышедший Айболит, что на дереве сидит — вот кто реально живодёр! В крови с ног до головы, красные глаза маньяка смотрят маниакально в точку, ничего не видя. Лицо — бело-синюшное. Окровавленными по локоть руками хлопает себя по одежде, укрепляя себя в образе актёра треш-ужастика.
Наконец, я догоняю, что он курево ищет. Не, не живодёр он. Человек. И ему это — не легко даётся. Достаю свою спиртовую флягу, наливаю в колпачок, беру доктора Живаго за подбородок, пальцами раскрываю ему рот, вливаю спирт. Кашляет, стеклянный блеск глаз пропадает. Осмысленным взглядом смотрит на меня:
— Охерел! Мне ещё сколько операций!
— Тут пять капель. А если с катушек слетишь? Покури лучше, Айболит. Отпустит. Потом пойдёшь дальше ноги пилить.
Даже его передёрнуло. В глазах Айболита опять блеснуло. В этот раз не стеклом — влагой.
— Наркоз ещё вчера кончился. И спирта уже нет. Не могу я больше!
— Так, Живаго, я тебе не исповедальник, чтобы мне плакаться! Ну, соберись, боец! На, ещё хлестани!
