— А может — нажрёмся?
— А есть чё? — проскрипел ротный.
— Найду, — ответил старшина.
— По уставу не положено. Осужденному с командирами.
— Нах, устав! Все мы, сука, смертники! Всей ротой и нажрёмся. Все пять человек. И под трибунал! Все.
— Не, Лошадь — не пьёт. На карауле будет стоять. Дед, тебя сколько раз расстреливали?
— Много, старшина. Много. И свои, и чужие. И всё никак и никак.
— До 6.00 мы свободны. Надо успеть, — проскрипел ротный, облизнувшись.
— Что-то в этом твоём ожидании смерти есть, — сказал старшина, запихивая мой нож себе за пояс на спине, — у меня побудет. Вдруг, решишь — что мы парагвайские диверсанты.
— Тебе бы всё ржать, старшина, — скрип ротного, — пошли уже. Наше время — пошло. Лошадь! Ко мне! На караул! Галопом! Обмоем наше возвращение из мира мёртвых! Я когда увидел цепи румын, думал, всё! Отбегался. А потом Дед на танк помочился, и я понял — хер им! Поперёк хлебала! Не дамся! Ну, ты дал! Как такое вообще в голову пришло? Ты — точно больной головой! Но, пока, это — на пользу. Ты бы видел, что с бойцами стало, когда они тебя видели. Отовсюду видно было. Сами в штыки пошли! Если бы не я — до тебя бы дошли. А так — в овраги пробились.
— Да, главное — вовремя безумие возглавить, — провозгласил старшина, поднимая стакан.
Выпил. Огонь растёкся по телу, файерболом ударил в голову. Закрыв глаза, я завыл-запел, презрев, что мои собутыльники вели оживлённую дискуссию:
Я помню всё — и всё забыл
Каким я стал, каким я был
Я проходил сквозь эти стены
Я не хочу смотреть назад
Где пламенеющий закат
Тебе и мне вскрывает вены
Я не ищу в толпе уж взгляд
Мимо нас, мимо нас — пьяное Солнце
Оно уйдёт и больше не вернётся
Ну что же ты молчишь, не открывая глаз?
Мимо нас, мимо нас люди и птицы
Они летят, чтоб всё-таки разбиться
Убей меня сейчас, но не потом. Сейчас...
Я помню всё — и всё забыл
Каким я стал, каким я был
Так мало слов, так много пены...
А что было после второго стакана — я не помню. Надеюсь, просто срубился. Без раскрытия "легенды".
* * *
Как же это достало! Кино такое было — "Свой среди чужих, чужой среди своих". Я — чужой среди всех. Нет своих. От слова — вообще. Нет. Как там было у Стругацких: "У каждой Силы должен быть Хозяин?". Одним своим появлением здесь, я стал "фактором силы". И сразу нашёлся "хозяин". И все эти "игры" со мной, как с шахматной фигурой. Гадай — кто из окружающих тебя "засланный казачок"? Кто из них за тобой "приглядывает" явно, кто — скрытно. Кто из них "агент влияния"? На какие действия они меня подталкивают? К каким выводам подводят? Что они из меня "лепят"?
Может, кому-то эти детективные остросюжетные перипетии и по-кайфу, но я — простой человек. Нет мне в этом ни удовольствия, ни интереса. Только — отвращение. Умом понимаю — это так и должно быть. Это — правильно. И, это — самый мягкий и "любящий" вариант. Наименее "ломающий" меня. Но, мерзко. Понимаю — необходимость, но — ненавижу. Не тех, кто эти "игры" ведёт. Они — делают своё дело. Грамотно делают работу. Ненавижу того, кто меня этой "пешкой" сделал.
Поэтому — сбежал. От роли Кузьмина-Медведя сбежал. От участи и ответственности "Железного Человека" сбежал. В штрафниках хотел спрятаться. В смертниках. Смерти ищу. Или затеряться среди миллионов пехотных Иванов. И тут появляется старшина. Которому шкура старшины так же тесна, как и мне — шкура штрафника. И это — бросается в глаза.
Кто ты, старшина? НКВД? ГРУ? ЦРУ? МИ-6? Немцы? Почему ничего не делаешь? Не вербуешь, не "спасаешь" от неминуемой смерти? Просто "созерцаешь"? В чём твоя "игра"? Какую роль ты отыгрываешь?
Голова и так раскалывалась от самогона, что пили вчера, так ещё и упорно в неё лезли подобные вот вопросы. Нет, блин, не рожден я для подобных "игр". Моя стихия — шутер от первого лица. У меня и "чит" для этого есть — "слоу-мо". А приходиться участвовать в этих "пасьянсах". И посоветоваться — не с кем. Нет у меня настолько близкого человека. Только призрак. И тот — меня покинул. Да и был он тот ещё "друг"! Конвоиром он мне был. Друг!
Сталин, Берия? И им я до конца — не доверяю. Тем более — Кельшу. Все они — честные, достойные мужи. Но, они — при престоле. И "играют" меня исходя из интересов "общего блага". Если трудовому народу нужна будет моя смерть в извращённой форме — глазом не моргнут. Потом — нажрутся водяры. Выть будут. Но — они на службе интересов общества. Они — уже не люди. Функционеры. Отличные "проводники" воли народа. И воли партии. Как им доверять?
Соратники мои? Кто? Кадет, Прохор и остальные? Они — больше "питомцы". О них самих надо заботиться, самим сопли подтирать и жизни учить. Даже прошаренного Брасеня.
Жена? Человек приставленный ко мне Берией? Пусть, полюбившая меня, честная, порядочная, красивая, умная, но...! Она — человек этой эпохи. Она — даже не поймёт меня.
Один я. Один.
— Знаешь, как переводится слово "монарх"? — вдруг спросил меня старшина.
И, хотя я не открывал глаз, делая вид, что сплю, он спросил. Меня — никого больше не было. Я — лежал. Старшина что-то сосредоточенно строгал моим ножом.
— Как? — равнодушно спросил я. Но, насторожился. Само это слово, само понятие — под запретом. К чему ты это?
— "Моно" — один, "ар" — огонь, разум, "х" — хранить. В данном случаи — "высший по силе разум". Умнейший. Потому — всегда один.
Если бы я не лежал — упал бы! Как? Твою мать, как?
Я вскочил, уставился в спину уходящего старшины. К столу была приставлена АВС, на столе лежала разгрузка с магазинами к винтовке в карманах, мой нож и фигурка деревянного медведя, что в задумчивости сидел на задних лапах в позе лотоса.
Больше старшину никто не видел — его перевели в другое подразделение. В какое — "не положено". Война, секретность.
А нас — пополнили новыми провинившимися смертниками и — в бой. На передовую. Которая всё плотнее обжимала город на великой реке Волга и носивший имя Сталина.
Брызги пафоса
Пригороды Сталинграда. Немцам — некуда отступать. Поэтому — никакой стратегии. Занять территорию можно только зачистив её. С боем. Только — тактика. Никакого манёвра. Огонь и рывок! Только — пехота и пушки. Даже танки на этой сильно пересечённой местности — малополезны. Тут КВ-2 бы хорошо помог. Но, данная штурмовая модификация танка КВ кончилась ещё летом 41-го. И возобновлять производство — никто не будет. Остальные танки — бесполезны. Особенно горьковские лёгкие танки. Если 76-мм пушки слабо справлялись со своими задачами, то Т-70 и Т-60 были просто мишенями. А противотанковых средств у немцев — хватало.
Об этом я думал, "ковыряя" пальцем пробоину в лобовой броне КВ-1С. Мизинец с трудом засовывался. Не то что диаметр пробоины мал, он правда — мал. Сколько от того, что броня в месте пробития "потекла". Явно различимые следы буйства высоких температур. Будто автогеном поработали.
— Бронепрожигающим, — со знанием дела проскрипел ротный.
— Нет таких, — вздохнул я, — вымысел это. Броня пробивается, не прожигается.
— Видишь — оплавилось. Прожигается, — ткнул ротный, хотя мой мизинец и так — в дырке.
— Это подкалиберный. Сердечник из тугоплавкого тяжёлого металла. Диаметр, видишь, как мал? Он — тонкий. Но, тяжёлый. Скорость начальная — бешенная. И сила удара — аж броня раскалилась и поплыла. А вот и трещины. Кинетическая энергия мгновенно высвободилась, перешла в тепловую, аж броня "подтаяла".
И вдруг мне пришла мысль. Так неожиданно и такая горькая, что я замер, как молнией ударенный.
— Ты, это, институтами своими не выпячивай, — проскрипел ротный, — эй, ты чё?
— Так, неприятно себя осознавать придурком с дипломом в кармане.
Ротный улыбнулся и пошёл довольный. Почему я придурок? А потому что только сейчас до меня дошло, что гаусс-пушка Баси — не много мелких дырок, а много сильных взрывов! Пусть диаметр шарика — мал. При попадании в материал не обладающий плотностью — человеческое тело, например, правда — много мелких, сквозных дырок. А вот при ударе в броню танка — взрыв. Там же скорости — космические! Километры в секунду! Не надо было так изгаляться. Надо было их просто перестрелять! Вот я дурень!
— Не имеет значения, — заявил Лошадь, пожимая плечами, — выброси мусор.
Бойцы роты подходили к танку, смотрели. Кто жал плечами, кто — смотрел с интересом.
Лошадь теперь — не мой напарник. Он теперь — подносчик патронов в расчёте Невзорова — пулемётчика с ДП. Лошадь — 3 номер в расчёте ручного пулемёта. Как у собаки 5 нога. И — хер бы с ним.
Я теперь — вольный стрелок. Типа, снайпер без прицела — я же его и разбил, когда пинал прибалта. Или как пулемётчик с ручным пулемётом, из которого можно вести автоматический огонь, но недолго и только в упор — отдача так отводит ствол, что не перебороть. Одним словом — чемодан без ручки.
Это если рассматривать те роли, что мне ротный определил. Я же считаю, что АВС — аналог СВТ — самозарядной винтовки. Только ещё более капризная. И я — просто стрелок, не способный упасть в полный рост или уронить винтовку. Она же, как хрустальная ваза. Явно не АК, что можно с крыши на асфальт, в грязную лужу кинуть, передёрнуть и стрелять.
Рота — меняет позицию. Значит — пойдём в атаку. На штурм. На то и есть штрафники — чтобы первыми пройти до окопов врага, расчистив своими ногами и телами дорогу другим ротам.
Пригороды. Немцы уцепились за мехдвор и руины одного из посёлков. Наступление измочаленных батальонов — забуксовало. И тут пришли мы. Теперь — всё будет ништяк! Обязательно! Потому что прошли мы полчаса назад мимо разворачивающихся батарей 122-мм гаубиц М-30. Вещь! А ты говоришь — штрафники. Пушки пробивают оборону. Пушки — не штыки. Штыки — выковыривают застрявших, забитых огнём батарей недобитков, как зубочистка выковыривает застрявшее волокно мяса из зубов.
Так — в идеале. Как в реале — увидим. Пожрать бы. Вот и запах свежего хлеба об этом моему желудку напоминает.
Проходим тылы передовых батальонов. Бросается в глаза — высокий моральный дух. Всё то же, что и всегда — грязь, хлам, мусор, гильзы, ящики, рванье, тряпьё, раненные, убитые. Но, глаза у людей — блестят. Нет того отчаяния, что было при отступлении. Теперь мы — жмём!
Ах, вот почему столько раненных в бинтах — медсанбат. Запомним. Это — важные сведения. Важнее только расположение кухни и нужника. Потому что тут — не голо поле. Не хотелось бы залечь в вонючую мину.
Вот и наша кухня. Достаю котелок. Трофейный. Не румынский, немецкий. У меня и две фляги. Наша и трофейная. В трофейной — спирт. Я, вообще — зажиточный штрафник. Автоматическая винтовка, нож-тесак, кожаная портупея, разгрузка, ранец за плечами. Не сидор, как у всех, а — ранец с кожаной крышкой. Сапоги — справные, белый масккостюм, чехол на каске. Прицел пулемёта — как одноглазый бинокль. Для смертников-однодневок — неслыханные, да и ненужные богатства. Раскулачивать пора.
Ветеран роты. Дольше меня только ротный в этой Шурочке. Даже последний его Бульдог слёг в госпиталь — воспаление лёгких схватил. Бывает же. Ещё и помрёт без боя. Обидно. А что, сейчас воспаление лёгких — смертельная болезнь. Антибиотиков-то — ещё нет.
Получаю свою порцию. Чуть большую, чем у остальных. Я — не при чём. Просто, все видели, что я убил поварёнка. Причины моей нелюбви к поварам солдатский телеграф при передаче "потерял", а вот сам факт — исправно переходит от одного повара к другому. Вот и насыпает мне всякий повар полный ковш. И никто не возмущается. Я ещё и прибалта угробил за винтовку, с которой теперь хожу. И всё мне — как с гуся вода. Так думают штрафники. И правильно. Я — форменный душегуб. Мне — что немцев, что наших. Живодёр. И держаться от меня — подальше. Лишнего слова не скажут. Устраивает. Я от трескотни Лошади ещё не отошёл.
На пояснице у меня маленькая скатка толстого войлока. Расправляю, сажусь — такое вот у меня мобильное кресло всегда с собой. Опять — завистливые взгляды. Что завидовать — возьми и сделай. Чем в карты рубиться на сахар. Сахар — ценность. Потому — местная валюта. Его не едят. На нём — идёт мен. Шила на мыло.
Ем, пока не остыло. Надо, чтобы пища уложилась. Да — вздремнуть слегка. Помедитировать. Перед боем — полезно. Надо успокоиться, обрести душевный покой. Попытаться поймать ту внутреннюю мелодию, когда на душе становиться легко, спокойно и чисто. Когда всё становиться предельно простым и понятным. Когда нет никаких чувств. Никаких мыслей. Только — покой. А из него — сила.
Меня не трогают. Я уже говорил — почему.
Где-то на глубине сознания проходит артподготовка. На автомате собираюсь, "кухонные" и "комфортные" предметы — на места "их постоянной дислокации". Руки сами ощупывают винтовку, нож, гранаты, магазины. Ничего в душе не шелохнулось — всё в порядке.
Открываю глаза. Рота уже ушла вперёд. Густой лес разрывов прямо перед глазами. Мне — туда. Иду. Вижу, мне машут, чтобы я пригнулся. Нервничают. Рано ещё. Не долетит сюда. И копчик — молчит. Чтоб не нервничали соратники, пригибаюсь, ноги переходят на заячий шаг — неровный, неравномерный, но плавный, экономный. Это меня "грушники" научили.
Перескакиваю через окопы, перебежками двигаюсь вперёд. В спину — крики. Кричите, кричите. Копчик — только слегка ноет. А вот когда наши пушкари отработают — тогда выть будет. Есть, конечно, риск, что меня накроет шальным снарядом. Что ж теперь? Война.
Чую, как рота поднимается и бежит за мной. А впереди — катится сплошная стена взлетающей в небо земли. Артобстрел не может быть длинным. Нет тут рядом железной дороги. На полуторках — не навозишься. Ну, вот!
— Ура! — кричу, выпрямляюсь и бегу в полный рост и со всей скоростью, какую могу выдать на этой лунной поверхности в этих ватных штанах, утянутых белыми маскировочными штанами-чехлами. Мне надо выиграть дистанцию. Пока немцы не повылезали из своих нор. Потом — страшнее будет.
Укол в копчик. Падаю, перекатываюсь. Не слышу — свистят пули или нет. В ушах — два кило ваты после артподготовки.
Ползу в воронку. Есть. Только скатился, на меня, с матами — два тела. Барахтаемся втроём. Разобрались — где-чьи ноги-руки. Наконец.
— Ты совсем безумен, Дед! — кричит мне боец из нового пополнения. Глаза его горят лихорадочным огнём. Горячка боя, жар адреналина. Это и хорошо, и плохо. Адреналин выжигает страх и болевой шок, но и из головы вышибает критический взгляд и логику. К адреналину надо привыкать. Плохая привычка. Как наркотическая зависимость.
— В век безумия иди за психом! — кричу ему в ответ.
Смеются, толкают меня в плечо. Один из них пытается выглянуть. Не останавливаю — вдруг — везучий? Везучий. Успевает спрятаться.
Растеряны. Жду. Сколько бы я "пас" потенциально опасное место, когда рядом столько же других опасных мест? Жду.
Толкаю этого крикливого, показываю — куда бечь, оттопыриваю пальцы, сгруппировываюсь, загибаю пальцы один за другим, вскакиваю, бегу. Пока бежал прошлый раз, к этой воронке, я уже наметил себе пунктирный путь. Падаю в следующее укрытие. Эти двое — рядом. Они мне — помеха. Три бойца — более приоритетная цель, чем один. Но, не посылать же их? Война — командный вид спорта. Может и сгодятся на что.
