Радужная Нить, ч.3 - Онмёдзи

— Господин Хитэёми! Не отворачивайтесь, простите! Нет, нет!

Опомнившись, Ю оттаскивает бедняжку прочь. Боги, что она вам сделала? За что?!

— Я никогда не отвернусь от вас, госпожа! Вы ни в чём не виноваты. — Слова бессильны, в них слишком много моих собственных слёз, они не способны утолить её жажду, и всё же я продолжаю. — Да, вам сейчас больно. Кажется, что так будет вечно, к чему продлевать эти муки? Тянет уйти к тем, без кого этот мир утратил смысл. Но вы неправы! Мы все существуем не ради кого-то, дающего смысл нашей жизни. Если он и есть, этот смысл — то лишь в наших собственных умах и поступках! Я... побывал на равнине, и словно попрощался с братом, как мы это делали при расставании. Мне... стало легче.

— О чём вы говорите, господин Кайдомару? — её тело замирает в руках юмеми, взгляд в недоумении переходит с меня на косигатану. — Зачем прощаться, если вот он, любезный мой господин Хитэёми, прямо перед вами?

Она вытягивает шею, пытаясь что-то рассмотреть или расслышать. И заливисто хохочет, утирая слёзы, хлынувшие из глаз. Щёки мокрые, покрыты жарким румянцем.

— Не шутите так, мой господин! У меня сил нет смеяться после всего, что я пережила. Ах, и чёрствые же люди эти военные, совсем бессердечные! Господин Кайдомару, не обижайтесь на его шуточки — он заменяет ими теплоту, которую считает проявлением слабости! Но мы-то знаем...

Пальчик грозит кому-то незримому.

Сошла с ума. Утратила слишком многое, чтобы сохранить рассудок. Может, это и к лучшему? К чему разум, если разбито сердце?

— Ю. Уведи её, пожалуйста. Присматривай хорошенько, пока... пока не станет лучше.

— Постой.

Два шага — и юмеми оказывается рядом, вынимая рукоять меча из моих ослабевших пальцев. Внимательно рассматривает. Неужели?..

— Этот клинок получил благословение куда более сильное, чем можно было мечтать, Кай... задумчиво протягивает он. — А ты, малышка, в бытность свою куклой не сталкивалась с подобными вещами. Напротив, видела лишь то, что принадлежит твёрдому миру, миру Яви. В то время как души умерших, пребывая в Чию, мире живых, Яви не принадлежат! Посмертный мир — другое дело... Прежде ты не замечала ю-рэй, но теперь-то... теперь ты человек! Всё переменилось. Немудрено запутаться.

— Значит, душа моего брата!.. — я выхватываю тёплую рукоять, прижимаю к груди.

— Всегда будет оберегать тех, кого он так любил, — с улыбкой заканчивает Ю. — И знаешь... Когда-то, во времена Нефритовой Нити, существовала утешительная поговорка. На деревьях беды растут и сладкие плоды. Думаю, ты надкусил один из них.

— Но он смотрит на меня! — восклицает Мэй, слушавшая молча; весёлость покидает её личико, вновь заостряя бледные черты. — И смеётся!

— Разумеется. Твоя приобретённая чуткость даже сильнее, чем у Кая, который не проникнется, пока его, бедолагу, не усыпишь или не напугаешь хорошенько... — Он подмигивает мне. — Или, всё-таки, проникнется?

— Там, на равнине, я на мгновение почувствовал: брат рядом и прощает меня за всё, — я провожу пальцем по лезвию. — И оно тёплое! Думал, рукоять согрелась в руках, но теперь ясно, что причина не в этом. А больше — ничего. Прости, Хоно... мне очень жаль.

— Он говорит, — переводит Мэй-Мэй, — вы с ним поменялись местами, и в этом есть некая высшая справедливость.

— В смысле?

— Мол, это возмездие за крыс, прогрызших в его мировоззрении столько дыр, что он, верховный военачальник Империи, отступил, препоручив судьбу армии младшему брату, который вполне неплохо справлялся с отвратительным противником своими загадочными средствами. Зато теперь, говорит, он более причастен к миру тайн, чем вы, господин Кайдомару! Не просто поверил в чудо, а сам сделался его частичкой. И потешается над вами, как ребёнок, что корчит рожи на глазах у пожилого подслеповатого учителя. Возмутительно, господин Хитэёми! Прекратите дразниться!

— Да, — удовлетворённость в моём собственном голосе делает мир вокруг прочнее, возвращая меня на твёрдую почву. Замедляя бег событий. — Ты всегда был сорванцом и задирой, стремящимся к первенству во всём. Таким и оставайся!

Даже мёртвый, оставайся живым ради меня, ради неё, а главное — ради себя.

— Госпожа Мэй-Мэй, — обращаюсь я к девушке, в который раз покосившись на восток, как будто и не собирающийся светлеть. — Пока время терпит, и все мы в сборе — прошу, поведайте нам, что случилось там, у Родникового Святилища. Знаю, Кагура вас обманула, но как дошло до такого?

Ю недовольно глядит на меня, однако безмолвствует, лишь крепче обвивая руками дрогнувшие плечи.

— Конечно, мы можем отложить...

— Нет. Вы правы, господин Кайдомару. Я не смогла рассказать всю правду, когда ещё можно было что-то исправить. Мои слабость и трусость — они убили вас, Хитэёми-сама, а вовсе не Кагура. Они — и зло, свершённое нами там, на севере.

Мне кажется, стоит умолчать об этом сейчас, скрыть истину — непоправимое случится вновь.

Господин Татибана рассказывал вам о путешествии? Что ж, тогда остаётся добавить лишь то, что всю дорогу к озеру Ёми меня переполняли смутные желания, непонятные спутникам — которые, впрочем, были слишком заняты собственным счастьем, чтобы удивляться моему. По ночам меня убаюкивал шум прибоя, хотя море билось о скалы в нескольких днях пути. Чей-то голос, нежный и настойчивый, окликал среди бела дня, я то и дело оглядывалась, но дорога позади нас была пуста. И неведомая сила тянула меня, гнала вперёд.

— Мэй, Мэй! Проснись, моя девочка!

Я вскочила среди ночи, едва сомкнув веки. Домик, приютивший усталых путников, был крошечным, но добрая вдова выделила мне отдельную комнатушку. Скорее чулан, нежели спальню — однако я была счастлива и этому. Сказать по правде, в иной день восторженность показалась бы мне избыточной, но тогда я с трудом сознавала, что делаю.

Накинув едва просохшую после вечерней стирки одежду, я выскользнула на улицу, и по мосткам перебралась через протоки. Скорее! Туда, где мерцает манящий огонёк!

Кукле Мэй-Мэй столь опрометчивый поступок даже в голову бы не пришёл. Кукла была рассудительной и мудрой в своём многовековом одиночестве; даже тогда, на болотах, она действовала обдуманно, в согласии с волей своего господина.

Теперь она жалеет, что стала человеком...

— Торопишься, дитя? — раздался тягучий и чуть насмешливый голос откуда-то из-за спины, когда я без лишних размышлений устремилась вверх по ступенькам. Внутрь, в Святилище! — При входе принято снимать обувь, разве тебя не учили?

— Простите моё невежество, госпожа!

Вернувшись, я поспешно скинула гэта у подножия торий и дождалась, пока женщина поставит свои. Одета она была как жрица, с седыми волосами, перевязанными белой лентой. И голос... неужели тот самый, из моего сна?!

— Прежде, чем предстать перед Богиней, помолись и возьми частичку этого, — жрица указала мне на одного из драконов, держащих в пасти плошки голубого огня.

— Но я не прихватила светильника, и даже не знаю, о чём молиться, — растерянно проговорила я.

— Тогда зачем ты здесь, девочка? — удивлённо воскликнула та. — Мы, женщины, слабы от природы и навещаем это место, чтобы занять немного сил. Кто-то просит Богиню о заступничестве перед суровым мужем, кто-то — о желанном зачатии или благополучном разрешении от бремени. А чего хочешь ты?

— Ничего, — я с удивлением посмотрела в лицо, покрытое тонкой сеточкой морщин. — Сама не знаю, зачем сюда пришла. Что-то тянет меня, зовёт, и голос ваш кажется мне знакомым. Мы встречались прежде?

В свете синеватого пламени я увидела, как она побледнела, качая головой.

— Так рано... Богиня, почему так рано?! — женщина воззрилась на меня, в глазах — смесь недоверия и покорности, любви и ненависти.

— Я не понимаю...

— Что ж, дитя, это и не важно. Идём. Лишь её воля для меня — закон. Жизнь несчастной старухи вот-вот завершится, судьба и смерть следуют за ней по пятам, как пара наёмных убийц — а ей предстоит научить тебя всему, что она знает!

— Вы больны? Вам плохо?!

Её слова ранили меня в самое сердце. Не понимая и половины, я чувствовала искренность и боль, в которой они рождались. Мне стало так жаль эту незнакомку!

— Я не больна, а что касается прочего... — мико взяла меня под руку и повела наверх, влажными ступенями, леденящими босые ступни. — Не помню, когда в последний раз мне было хорошо. Разве что в детстве, когда сердце моё не томилось от чувств безнадёжных, но слишком сильных, чтобы им сопротивляться. Счастливая, тебе неведома эта мука!

— Ведома, — возразила я, хватаясь за широкий рукав, едва не оступившись на скользком камне. — Возлюбленный покинул меня в гневе, усомнившись в моей честности. Что может быть хуже?

Горький смех отразился от влажных стен, слегка подсвеченных плошкой в узловатой руке.

— Какая милая наивность... Гнев проходит так же быстро, как летняя гроза, которая делает воздух свежим, а землю — плодородной. Не страшись ненависти — страшись равнодушия. Мой двоюродный брат — никогда не забуду его глаз при последней встрече! "Отвратительная старая карга!" — читалось в них. Он даже не поцеловал меня на прощанье, хотя всё, чего я лишилась, было отдано ради него, ради нашей любви...

— Какой жестокий человек! — воскликнула я.

— Нет, не смей так говорить, глупое дитя! — впервые за всё время её голос сделался резким, а пальцы, охватившие моё запястье, сжались. Она силой потянула меня за собой. — Он заслужил лучшей доли, и она у него будет! Наши семьи издавна запятнаны предательством. Со времён Чёрной Нити мы — отщепенцы и люди, лишённые чести. Будь проклята милость Сына Пламени, сохранившая нашим предкам жизнь на подобных унизительных условиях! Сколько усилий понадобилось моему милому, чтобы достигнуть высочайшего положения, тебе и не вообразить. Какая женщина не пожертвует всем ради такого человека? Впрочем, отложим этот урок на будущее. Мы пришли. Снимай одежду, девочка.

— Зачем?

Я переступила высокий порожек и ойкнула, по колено погрузившись в воду, прозрачную до совершенной незаметности.

— Вот за этим, — засмеялась мико, развязывая на себе пояс дрожащими пальцами. — Сделаешь ещё пару шагов — окунёшься по плечи. Ты ведь хочешь подойти к ней, верно? Рассмотреть получше?

Изваяние Богини притягивало мой взгляд, удерживая его на себе. Даже сейчас я не могу передать своих чувств.

— Она прекрасна! — выдохнула я, избавляясь от одежды и даже не замечая, как та опускается на дно Родникового Святилища. — Теперь подойти можно?

— Конечно, дитя моё. Но сначала разреши показать тебе нечто важное. Смотри.

Наставница извлекла откуда-то чашу, чёрную и влажно блестящую.

— Это подарок моего возлюбленного, первый и... последний, — она любовно провела пальцем по дальнему краю, затем резко дёрнула руку, и я охнула: острая кромка вскрыла запястье, словно хорошо заточенный нож! — Не бойся, девочка. Я привыкла, и это почти не больно. Во всяком случае, не так больно, как видеть на дне его лицо... Но долой воспоминания! Анноси владел ей по праву, старик сам вручил диковинку времён Чёрной Нити своему придворному летописцу. А тот подарил её мне, ведь именно мой клан некогда привёз эту чашу с острова, ныне известного как Хикко... Она очень древняя, дитя моё, и воистину бесценна. Дай руку!

— Вы же не собираетесь... ах!

Струйка моей крови смешалась с тёмной лужицей на дне.

— Прости, это было необходимо. Заклятье на крови — самое сильное. Оно позволит передать тебе всё, как родной дочери. Ступай же за мной!

Зачарованная её словами, я окунулась в воду по самые плечи, и вскоре мы стояли по обе стороны от статуи.

— Старость и юность, — провозгласила мико, — подобны двум ликам луны, отливу и приливу, смерти и рождению. И лишь Богиня являет собой вечность. Скрепи узы крови, госпожа, до тех пор, пока мой дар, мои чувства и мои знания не перельются в эту чистую душу без остатка!

Мы воздели чашу над головой богини. Две руки — моя и наставницы — встретились на гладкой прохладной поверхности. Я закрыла глаза, отдаваясь волшебству этих слов, ощущая силу, могучую, но благую, переполняющую тело. И неизмеримую радость, едва вмещающуюся в сердце.

Никогда больше не буду я одинока!

— Кагура...

Кто смеет чинить препятствия? Не вмешивайтесь! Вон отсюда!

— Ясумаса!!!

Крик заставил меня поднять тяжёлые веки, смеженные в сладкой дрёме. Бледное, как мел, лицо в обрамлении растрёпанных волос. Взгляд, исполненный ужаса, боли и омерзения. Химико.

— Ясу... родной!

Она кидается прочь, вниз по ступеням.

— О... вы убили его!!!

Я смотрю в глаза наставнице, та выглядит потрясённой, но все её чувства, столь явственно проступившие в тёмных провалах глаз, не идут ни в какие сравнения с моими. Кагура...

— Как ты могла? А я поверила... Будь ты проклята, старая карга! — Мне хочется ранить её смертельно, отвращение к себе и к ней заставляет струиться в жилах яд вместо крови. Только сейчас я вспоминаю про чашу, и хватаю её обеими руками, чтобы разбить, уничтожить, нанести вред...

Но вместо этого плюю и выплёскиваю содержимое в морщинистое лицо.

Хотела ли она усмехнуться или заплакать? Оправдаться или нанести ответный удар?

Теперь не узнать.

Золотая стрела, слиток боли и ненависти, отшвырнула меня к стене, словно куклу. Огромная лисица оскалилась, прежде чем вцепиться ведьме в горло и выволочь её на ступени. Как добычу, положила она безжизненное тело к ногам возлюбленного.

Тот даже не шевельнулся, чтобы принять дар.

Тогда она взвыла и накинулась на жертву, рыча и терзая её, разрывая на части, пожирая и превращая в ничто...

Когда потоки воды из потревоженного Святилища смыли тёмные пятна, ярость уступила скорби. Маленькая женщина упала на бездыханное тело, гладя мёртвого по лицу и шепча что-то отчаянное.

Шатаясь, я приблизилась и села рядом. Мне было безразлично, убьёт она меня или пощадит.

— Он умер. А я съела человека, и нисколько о том не жалею, — произнесла, наконец, она. — Я бы и тебя убила, но сил не осталось. Живи. Мне всё равно.

— Мне тоже.

Я протянула было к ней руку, но она увернулась, зарычав на меня, как зверь, защищающий детёныша. И тут я вспомнила.

— Тебе не всё равно. Ты забыла о ребёнке!

— О! — она прижала руки к животу. — Ребёнок... Но кем он родится теперь, после того, что случилось сегодня?

— Кем бы он ни родился, лишь от тебя зависит, каким он вырастет. Ведь именно в детях к нам возвращаются те, кого мы, казалось, утратили навеки, — молвила я, вставая. Химико взглянула на меня так, словно видела впервые, и я ещё подивилась, откуда в голове подобные мысли, свойственные скорее мне-прежней, чем мне-настоящей. Но времени на размышления не было. Знакомый голос напевал на ухо что-то утешительное, видения роились перед глазами, и Кагура... нет, Богиня влилась в моё тело, подобно бушующему потоку, увлекая меня за собой.

Будто со стороны, раздались мои слова, когда я поманила Химико вверх по ступеням. К изваянию той, что смеётся, несмотря на всю боль этого мира.