Берег Стикса

Этот ужас, плотский, реальный, настоящий ужас мгновенно вытеснил из головы Антона все потусторонние страхи. Он подбежал, кинулся на землю рядом с ней, ушиб колени — перевернул ее лицом вверх. Впустил в свой разум только полосу грязи на Ларисиной щеке и ее слипшиеся светлые ресницы. Расстегнутую куртку. Тающий снег на сером пушистом джемпере.

Прижал два пальца к ее шее. Чудовищно долго ждал, пока не почувствовал еле-еле заметное биение иссякающего ручейка жизни. Дыхания было не слышно вовсе.

Прокусил губу, чтобы не завыть в тоске и ужасе. Поднял обмякшее тело, показавшееся слишком тяжелым. Уже не обращая внимания ни на колдобины, ни на темноту, потащил Ларису к машине. Ее голова прислонилась к его плечу. Его слезы текли на ее волосы, а волосы пахли ладаном.

Холодной ночью и ладаном.

Римма выскочила из машины, когда увидела его.

— Что случилось, Антоша? — спросила она, и вопрос вместе с неуверенным тоном Антона взбесил.

— Это вы мне скажите, что случилось! — рявкнул он и шмыгнул носом. — Это вы ее туда послали!

— Антоша, понимаешь... — забормотала Римма, как-то смешавшись, поблекнув, потеряв обычный апломб, и Антон, осторожно, насколько смог, опуская Ларису на капот машины, бросил еще резче:

— Да что вы раскудахтались?! "Скорую" вызывайте! "Скорую", слышите!

— Да, Антоша, да, — Римма крутила в руках сумочку, но не предпринимала ни малейших попыток вытащить оттуда телефон. — Надо вызывать "скорую", но как мы объясним...

— Да какая разница! — закричал Антон в отчаянии.

Он стер слезы рукавом, размазывая грязь, и хотел забрать сумочку из Римминых рук, но Римма его отстранила. Она как-то быстрее пришла в себя.

— Антоша, отсюда звонить не надо, — сказала она твердо. — Мало ли что могут подумать. Наверное, лучше отвести ее ко мне. И "скорую" вызвать ко мне домой. А врачам сказать, что она — наша знакомая, была у нас в гостях, ты пошел ее проводить и она упала во дворе. Это будет лучше.

— Это же... — ее речь ошарашила Антона, как удар в лицо. — Зачем?

— Знаешь, врачи обычно— такие циники...

— Римма Борисовна, но ведь если...

— Хватит, Антон, — сказала Римма уже чуть раздраженно. — В конце концов, обычно я лучше знаю, что делать.

— А в этот раз...

— Вот что, милый. Вытри-ка лицо и пойми простую вещь. Я ее предупреждала. Она знала, на что идет. А теперь помоги мне устроить ее сзади.

Антон обнял Ларису, чтобы снова поднять, и в смертной тоске подумал, что обнимает ее только потому что она ничего не сознает и не видит. И что мир несправедлив и жесток. И что если Лариса умрет по дороге к Римминому дому, Римма будет виновата. О репутации заботится, подумаешь... Ведьма!

Но встретившись с Риммой глазами, Антон устыдился собственных мыслей. Может, все как-нибудь обойдется, подумал он, укладывая Ларису на сиденье.

Может, Римма сделает так, что все обойдется. Не судите да не судимы будете.

Лариса висела на плече у мертвяка, который шел по воняющему хлоркой коридору. Вся загробная команда перла сзади, топала, сопела и пыхтела, распространяя зловоние. Вот зачем им хлорка, подумала Лариса отстраненно.

Ее вонь отбивает почти любую другую вонь. Дерьма или дохлятины — все равно. Какое славное местечко — наш замечательный клуб.

Менеджер — как жаль, что на него кольев не хватило, подумала Лариса — отпер дверь с надписью "Посторонним вход строго запрещен". Угу. То самое место. Живые здесь не ходят.

Их сюда носят, подумала Лариса, и впервые холодок тихого ужаса прополз вдоль ее спины. Зачем?

Ее пронесли по коридору из сна, ужасному коридору, с оштукатуренными стенами и полом, выложенным плиткой, мимо оцинкованных дверей, из-за которых тянуло свежим мясом, кровью и падалью. Ей казалось, что сейчас коридор свернет — и она увидит огромное окно с пыльным стеклом, а за ним — кладбище с блуждающими огоньками, но этого не произошло.

Вместо окна за поворотом случилась монументальная дубовая дверь. Резной готический орнамент придавал двери такой вид, будто мертвецы украли ее из оскверненной католической церкви. Или со старинного склепа сняли. Лариса поморщилась, когда ее проносили между распахнутых створок.

Рассмотреть помещение за дверью, вися на плече трупа вниз головой, было сложно — Ларису только чрезвычайно удивили тряпичные ароматизированные лепестки, какие продаются в "Рив-Гош" по рублю за штуку для ношения в сумочках. Тут весь пол был засыпан этими лепестками, темно-красными, распространяющими запах искусственных роз, таким толстым слоем, что мертвяки шли по ним, как по ковру. Жалкая попытка освежить несвежую атмосферу?

Мертвец, который нес Ларису, сбросил ее с плеча на что-то, довольно жесткое. Лариса ударилась плечами и затылком.

— Легче, дурак, — сказала сердито — и тут почуяла Эдуарда.

Ей удалось справиться с ужасом, разговаривая с ним по телефону — но тут он был во плоти, и волна ужаса нахлынула такая, что Лариса задохнулась. Сквозь мутную пелену дикого страха она разглядела только его лицо, землисто-бледное, склонившееся над ней, с отвратительной сладкой улыбочкой. За головой Эдуарда, на которой, почему-то, красовалась нелепая, бутафорская какая-то диадема с громадной блестящей стекляшкой, изображающей рубин, возвышался круглый масонский купол, освещенный электрическими свечками. Ларисе вдруг стало так истерически смешно, что страх чуть-чуть отпустил.

— ... она Серого завалила, колом в живот, — услышала Лариса голос охранника. — А Вове глаз колом выбила, осиновым, представляете, босс? Оба — того, упокоены. Как только додумалась... меня вот вилкой пырнула серебряной, больно, как черт знает что. Полечиться бы, босс...

— Успеешь, — отрезал Эдуард. — А бойцов новых сделаем. Ерунда.

Лариса тем временем опомнилась настолько, что принялась оглядываться по-настоящему. То, на чем она лежала — стол, может быть, или алтарь, накрытый чем-то, вроде церковной парчи, стоял в центре этого зала, похожего на дешевую декорацию к спектаклю о масонах или чернокнижниках. Огромное зеркало в раме из позолоченной бронзы, больше человеческого роста, возвышалась прямо напротив этого жертвенника — и Лариса видела в зеркале какую-то темную бездну, прорезанную огоньками свечей, и смутные очертания зала, которые будто накладывались на пульсирующий мрак. Ни сама Лариса, ни мертвые твари в этом странном зеркале не отражались.

А Эдуард рассматривал Ларису масляными глазками, но не так, как смотрят на беспомощную соблазнительную женщину, а так, как созерцают дорогой деликатес на тарелке. Даже губы облизывал. На нем вместо обычного дорогого костюма был надет какой-то дурацкий балахон, белый, атласный, с красной каймой по подолу, со здоровенным золотым диском, на якорной цепи свисавшем с шеи. Это было бы дико смешно, если бы Эдуард не крутил в руках по давней привычке блестящий продолговатый предмет.

На сей раз — не "Паркер" с золотым пером.

Скальпель.

— Жаль, что я не кинорежиссер, Лариса Петровна, — говорил Эдуард вкрадчиво и почти ласково — так говорят в романах инквизиторы. — В семидесятые годы, если мне не изменяет память, на экраны вышел фильм под названием "Сладкая женщина"... я бы римейк снял. С вами, Лариса Петровна, в главной роли. Сладкая вы, моя дорогая, редкостно...

Мертвецы из его банды стояли поодаль и ждали. У них только слюна не капала с клыков — но то один, то другой из них вдруг принимался нервно облизывать губы. Зрелище было фантастически гадким.

Я не смогу отсюда выбраться, вдруг поняла Лариса. Просто не смогу. Они жрали мою душу, когда я тут танцевала, но время вышло — и теперь они собираются меня доесть. Сожрать тело.

Ужас ударил под дых, как раскаленный клинок. Лариса вспомнила те моменты, когда покончить с собой ей казалось легче, чем ожидать убийства — и окончательно осознала то, о чем уже давно догадывалась ее интуиция. Это было действительно страшно, но больше — это было унизительно и мерзко. Боль, смерть — дела, о которых Лариса так много думала, что уже привыкла. А пожирание живьем — ходячими трупами, гниющими на ходу...

Ворон! Да где же ты, Ворон?! Их тут много, а я одна, я связана, я беспомощна — где же ты?! Ты же всегда приходил, когда я попадала в беду! Ворон, Ворон, я понимаю — если они меня сейчас убьют и сожрут, я никогда с тобой не встречусь. Я просто исчезну — они сожрут мою душу вместе с телом!

Лариса прокусила губу, чтобы не заорать в голос.

— Мы с вами всегда отлично понимали друг друга, — продолжал Эдуард, улыбаясь. — Вы очень разумная женщина, Лариса Петровна, и еще — вы стильная женщина. Такие служащие, как вы, делают честь заведению. Мои гости от вашей медовой сладости были просто в восторге. Но, к сожалению, мне показалось, что вы готовы нарушить контракт. Как я уже говорил, это совершенно недопустимо...

Острые блики на мерно вращающемся скальпеле в его бледных пальцах гипнотизировали Ларису. Она постепенно погружалась в транс бесконечного отчаяния, а пытка ласковостью мертвеца все продолжалась — и Ларисе казалось, что ей конца не будет. В те мгновения она поняла, как истязуемые начинают желать смерти, чтобы прекратить мучения — голос Эдуарда лился, как густая липкая патока на лицо, это было тяжелее любой физической боли.

Он как-то научился причинять боль непосредственно душе, подумала Лариса в тоске. Это невозможно вынести, хоть бы сознание потерять, Ворон, где ты...

Грохот и звон бьющегося стекла показался Ларисе громким, как взрыв. И свежим — если звук может быть свежим. Или, на самом деле, свежим был неожиданный ветер, рванувшийся в зал сквозь разбитое зеркало. Запахи надушенных тряпок, гнилого мяса, дешевой парфюмерии снесло этой серебряной струей чистоты, снега и ладана.

Лариса закричала бы, если бы судорога не сжала ей горло — в пустой зеркальной раме стоял Ворон. Его вид был ужасен и великолепен; волосы разметались вокруг лунно-белого лица, на котором глаза рдели, как угли, золотисто-красным, нечеловеческим огнем. Верхняя губа вздернулась, обнажив клыки — два длинных острия, как у рыси или пумы — но передний резец был по-прежнему сломан, как при жизни. Фрак бы ему, нежно подумала Лариса — свитер и джинсы не подходили к его новой ипостаси, излучающей силу и январский холод.

Лариса улыбнулась онемевшими губами. Как бы ни обернулось — он сломал решетку.

Ворон спрыгнул из рамы на пол, усыпанный красными лоскутками — и остановился.

— Добро пожаловать, Виктор Николаевич, — услышала Лариса умильный голос Эдуарда, в котором насмешливая приветливость мешалась со смертельным ядом в дикой концентрации. — Ах, как мы всегда рады видеть вампира в нашем простеньком заведении... куда вампиры обычно не заходят.

Вампир, подумала Лариса отстраненно. Ну да.

Ворон издал низкое кошачье урчание — звук, совершенно ему не свойственный — и дернулся вперед, как человек идет против сильного ветра. Его нога проехалась по паркету на лепестках — он едва не упал, не сдвинувшись с места.

— Вот это я называю большой удачей, — сказал Эдуард, и яд в его голосе уже превысил все допустимые нормы. — Знаешь, что смешно, Виктор? То, что ты, ничто, самоубийца, тень, фикция, похоже, вообразил себя вправе вот так вламываться к сущностям, которые старше тебя на сотню лет и сильнее в тысячу раз. Руки целовал белобрысому шотландцу?

— Ты б ему задницу целовал, если бы сумел уговорить, — прошипел Ворон. Его ноги скользили по полу, разбрасывая лепестки, но сделать шаг почему-то оказалось непосильной задачей.

— Виктор, Виктор, остынь, — сказал Эдуард. — Я же тебя ждал. Теперь у нас будет обед из двух блюд. Живая женщина и плохонький, но вампир. Только ее я выпью сразу, а тебя — постепенно, весьма постепенно... тебя мне надолго хватит, дорогуша.

Ворон снова рванулся вперед, сквозь загустевший воздух, как сквозь какую-то прозрачную тягучую массу. "Ворон, Ворон, — думала Лариса, глотая тот же густой удушающий воздух и захлебываясь им, — давай, давай, пожалуйста, ты можешь! Ну еще немного!"

— Это, видишь ли, ошибка, — брезгливо проговорил Эдуард. — Ошибка думать, что голод придает сил. И ошибка думать, что тебя ведет что-нибудь, кроме голода. Что, Виктор, теперь ее кровь тебе слаще, чем твой героин, а? Нет, дорогой, нет, это — моя пища, на чужую пищу зариться не годиться. Охотиться надо самому, вампир. А все права на эту женщину ты еще при жизни продал.

Лариса ощутила, как вокруг делается теплее. Как ледяной запах становится слабее и глуше. Лицо Ворона было совершенно потерянным. Ты поверил? Ты поверил этой гадине? Нет, вещая птица, нет, родной, я-то знаю, что я тебе — не жратва, я знаю, почему ты пришел, я верю, что ты меня любишь, не слушай его...

— И не надейся на своего шотландца, — сказал Эдуард с насмешкой, которая сделалась как-то веселее. — Закон джунглей и вампиров гласит — каждый сам за себя. А ты один — просто ничто. Ты сам, в сущности, пища.

Нет, это ложь! Я за тебя! И ты — за меня! Так же всегда было! Я знаю! Давай!

— И не воображай, что вы с ней в разных мирах, — ухмыльнулся Эдуард почти победительно. — Знаешь, как в старину говорили? Долгая скорбь приводит в ад. Она сама рвалась к тебе за эту грань. Теперь, как бы там не было — живой она уже не будет. Она сама хотела быть пищей — правда, твоей, но ведь в легендах вместо мертвого жениха всегда приходит демон, Виктор.

Лариса увидела, как из угла глаза Ворона через щеку проползла капля крови, очень темной, почти черной. Воздух остановился. Мертвецы, застывшие в отдалении, ожидающие момента, зашевелились. И вдруг ее осенило.

Я уже?! Уже где, в преисподней? В тонком, будь он неладен, мире? Но тогда же ты не откажешься от моей силы, а, Ворон?! Ведь мне это уже не повредит?! Может, мы с тобой и ничто поодиночке — но вместе, мы вместе, неужели мы не сможем справиться с этой дрянью?!

Ворон вздрогнул и отвел глаза от глумливо ухмыляющегося Эдуарда. Лариса поймала его напряженный взгляд и завопила мысленно, изо всех сил, всем страстным желанием соединиться и не разлучаться больше — "Бери же, бери!"

И почувствовала, как поток силы, не имеющей названия, хлынул из ее тела Ворону навстречу, как сияющий мост между душами — и Ворон на миг стал фигурой из чистого лунного света. Краем глаза Лариса увидела, как мертвецы, спотыкаясь и скользя, топоча, шарахнулись в стороны, а Эдуард отлетел к стене и приложился к ней спиной. Ворон в один длинный рысий прыжок пересек расстояние от зеркала до жертвенника, на котором лежала Лариса — и вспорол клыками собственное левое запястье.

Из рваной раны хлынула кровь, слишком темная, чтобы быть человеческой. Ворон протянул руку к Ларисиным губам и проговорил, задыхаясь:

— Пей, Ларка! Пей, дружище, мы их сделали.

Лариса прижалась раскрытым ртом к его коже. Кровь была обжигающе-холодной или наоборот, леденяще-горячей, несколько секунд она била струей — и Лариса, сделав несколько быстрых глотков этого жидкого огня, ощутила, каким невесомым и каким сильным становится ее тело. Лариса целовала рану и чувствовала, как растерзанная плоть закрывается под ее губами. Когда кожа на запястье Ворона стала гладкой, Лариса дернула плечами, чтобы порвать липкую ленту — но лента рассыпалась прахом. Ворон взял ее левую руку, поднес к губам и посмотрел вопросительно.