Анна Каренина. Не божья тварь

Она возвращается к себе и выпивает... вторую дозу опиума. Она заснула лишь к утру — тяжким, не приносящим отдыха, поверхностным сном наркомана. Но и во сне ей нет покоя — опиум дает себя знать. Ей привиделся жуткий кошмар, разбудивший ее.

31. Последнее утро

"Каренин решает отказать Анне в разводе.

Телеграмма, извещающая ее об этом,

приходит в момент трагического обострения

отношений между нею и Вронским

и подталкивает ее к самоубийству".

Ложь Набокова

К самоубийству подталкивает ее не отказ мужа в разводе, а его проявившееся наконец сопротивление ей, а также и сопротивление Вронского. Они оба вдруг начали выходить из-под ее контроля, из-под ее воли и власти — они оба, чтобы не погибнуть от ее удушающего воздействия на них, вынуждены были научиться говорить ей "нет".

Именно это чрезвычайно напугало ее. Ее жизненная платформа, заключавшаяся в непререкаемом превосходстве над всеми, дала трещину, а потом и вовсе начала быстро уходить из-под ног. Анна слишком долго была уверена, что она способна любого подчинить своей воле, что она легко может заставить и мужа и Вронского исполнять любую свою прихоть и отнимать у них все, что ей захочется. Она была слишком уверена, что может безнаказанно причинять мужу боль и выставлять его на посмешище.

Алексей Александрович должен был умереть, раздавленный страданиями и унижениями. Точно так же, как должен был погибнуть и Вронский — наказанный ею за непослушание.

Алексей Александрович чудом останется жив — благодаря Лидии Ивановне. А Вронский погибнет — умирающая от наркотиков, психически разрушенная Анна утянет его за собой.

*

Начиная с этого последнего для нее утра ее жизнь представляют собой одну сплошную хронику задыхающегося, впадающего в психозы наркомана, с мутнеющим сознанием, вперемежку с болезненными проблесками непривычной невыносимой ясности.

Сон был настолько жуткий, что наутро "она проснулась в холодном поту". А также в тяжелом, крайне заторможенном состоянии. Думается, что холодный пот и заторможенность прежде всего есть прямое следствие второй дозы принятого накануне наркотика.

Также наркотик почти начисто отшиб ей память. Она весьма смутно помнила вчерашний день. Она помнила только, что вроде бы, как всегда, была ссора и что завтра они должны ехать в деревню — и значит, "надо видеть его и готовиться к отъезду".

Надо сказать, тут мне стало жаль Анну. В то время опиатам не придавали серьезного значения, наркотическая тяга и ломка не соотносились с морфином, он рассматривался лишь как серьезное и довольно опасное лекарство, которым не следовало злоупотреблять. Поэтому Анна скорее всего просто и не понимает, что с ней происходит. Она не знает, что ее болезнь и природные недостатки, ее склонность к гордыне и злу чрезвычайно усугублены сладостным морфином, что он давно подточил ее мозги и окончательно изуродовал психику.

Все дальнейшее изложение событий — это типичное страшное поведение человека, находящегося под губительным чрезмерным воздействием наркотика.

Итак, она идет к нему в кабинет, но тут, как назло, слышит, что возле крыльца останавливается карета. Выглянув в окно, она видит молодую девушку, некую Сорокину, к которой из дома вышел Вронский. Девушка передала ему пакет (деньги и бумаги от его матери). Он что-то сказал ей и улыбнулся. Девушка села в карету и уехала. Вронский вернулся в дом.

Этого пустяка оказалось достаточно, чтобы к Анне моментально вернулась вся ее нездоровая ревность. А также жалость к себе. А также гордыня. А также чувство оскорбленности и униженности от того, что она еще вчера не уехала из его дома. Она даже не пытается узнать, кто эта девушка и зачем приезжала. Она уже все решила, она уже все знает сама — это же наверняка была любовница Вронского, Анна мгновенно уверилась в этом. И от этого ей даже показалось, что "туман, застилавший все в ее душе, вдруг рассеялся". Решено — она уедет от Вронского!

С мрачным, торжественным выражением лица она входит к нему, чтобы объявить о своем решении. Он старается не замечать ее выражения. Он спешит объяснить ей, что это просто знакомая привезла документы и деньги. Но Анна молчит.

Он спрашивает ее, как ее голова — прошла ли, лучше ли ей? Анна молчит. Она стоит посреди комнаты — в полном молчании, так и не произнеся ни единого слова, — и лишь пристально на него смотрит...

Он нахмурился и стал читать письмо дальше. Она молча развернулась и медленно... медленно пошла из комнаты. Похоже, она опять затеяла с ним эту изматывающую идиотскую борьбу и теперь ждала, когда его нервы сдадут и он остановит ее. Но ему надоело. Он больше не может. И он молчит и только шуршит переворачиваемыми страницами.

Она уже дошла до дверей. И тут его нервы все-таки сдали... Она снова победила его!

"— Да, кстати, — сказал он в то время, как она была уже в дверях, — завтра мы

едем решительно? Не правда ли?"

Теперь, когда победа и на этот раз осталась за ней, можно и ответить.

"— Вы, но не я, — сказала она, оборачиваясь к нему.

— Анна, эдак невозможно жить...

— Вы, но не я, — повторила она.

— Это становится невыносимо!

— Вы... вы раскаетесь в этом, — сказала она и вышла".

Итак, это уже третья угроза самоубийства. И Вронский не на шутку испуган. Он даже хотел было вскочить и бежать за ней! Но... но кто бы знал, до чего же ему все это уже осточертело! Он опомнился. Сжал зубы. Сел и нахмурился. Он решил, что эта угроза неприлична. Хватит. Он устал бегать за ней. Он устал бесконечно ее утешать, уговаривать, умолять, сносить ее идиотскую ревность, бесконечную вздорность и постоянно просить прощенья за то, в чем не был хоть сколько-то виноват. Хватит.

"Я пробовал все, — подумал он, — остается одно — не обращать внимания", и он стал собираться ехать в город и опять к матери, от которой надо было получить подпись на доверенности".

Анна меж тем внимательно прислушивается к звуку его шагов. Как всегда, она ждет, что Вронский прибежит ее утешать. Ведь ей плохо — разве все не должны кидаться ее утешать? Вот он ходит по кабинету... Вот прошел в столовую... Вот остановился у гостиной... Пойдет к ней? Она прислушалась. Нет. Не пошел. Вот подали коляску... Он вышел... Вернулся в сени... Опять вышел. Сел в коляску. Она смотрит в окно: поднимет ли он голову? Нет. Он уехал, так ни разу и не взглянув на окна.

"Уехал! Кончено!" — сказала себе Анна, стоя у окна; и в ответ на этот вопрос впечатления мрака при потухшей свече и страшного сна, сливаясь в одно, холодным ужасом наполнили ее сердце".

Вдруг ей стало панически страшно находиться одной в комнате. Страх был настолько силен, что она позвонила слуге и, не дожидаясь его прихода, сама поспешила выйти из комнаты ему навстречу.

Она приказывает узнать, куда поехал Вронский. Ей докладывают: граф поехал в конюшни, но приказал передать, что если ей будет угодно, то он немедленно вернется домой.

Она торопливо пишет ему записку: "Я виновата. Вернись домой, надо объясниться. Ради бога приезжай, мне страшно" — и приказывает доставить ее как можно скорей.

Ей все еще страшно остаться в комнате одной (наркотический психоз делает свое черное дело), она выходит вместе со слугой и идет в детскую. Она видит там дочку, но... ее сознание мутится, мысли путаются — она принимает девочку за своего сына и искренне удивляется, что он сейчас вдруг почему-то стал совсем на себя не похож: "Что ж, это не то, это не он! Где его голубые глаза, милая и робкая улыбка?"

Она начинает играть с девочкой, но вдруг выражение ее личика так сильно напомнило ей Вронского, что к горлу подступили истерические рыдания, и она поспешно вышла.

Больше всего на свете она желает сейчас, чтобы он вернулся и все ей объяснил про эту девушку, которую она видела в окне. Она горячо уговаривает себя, что на этот раз она обязательно ему поверит, и даже если он ничего не будет объяснять, то она все равно обязательно, обязательно ему поверит! Иначе — смерть. "Если я не поверю, то мне остается одно, — а я не хочу".

И она действительно не хочет. Ибо смерть, грозная тяжелая смерть, давно вскормлена в ней, она слишком сейчас близка и смертельно пугает Анну.

Она отмечает: прошло двенадцать минут. Конечно, он уже получил записку, думает она, и теперь едет назад. Да-да, он вернется через десять минут. Еще десять минут, всего лишь десять минут! Но что если он не приедет? Нет-нет, этого не может быть!

Она плачет... Он приедет, он обязательно приедет, надо пойти умыться, чтобы он не видел меня с заплаканными глазами, думает она. Ах да, причесалась ли она? Она не может вспомнить... Она ощупывает голову — вроде бы да. Но когда она успела это сделать? Она не помнила... Неужели причесана? Она не может поверить своей руке.

Она смотрит на себя в зеркало. "Кто это?" — удивляется она, увидев свое отображение. Ее глаза в зеркале странно, очень странно блестят — они испуганы и странно блестят, а ее лицо воспалено. "Да это я", — вдруг поняла она".

Вдруг внезапное сексуальное возбуждение нападает на нее. Она явственно почувствовала на себе поцелуи Вронского. Она содрогнулась, как в момент сексуального желания, и повела плечами. А потом подняла руку и поцеловала ее. "Что это, я с ума схожу", — подумала она.

Она пошла в спальню. Горничная Аннушка убиралась там. Анна остановилась перед ней и... сама не зная зачем... произнесла ее имя. Но, казалось, что горничная всё поняла. Похоже, подобная заторможенность барыни по утрам была ей уже давно не в новинку... Она спокойно напомнила Анне, что та собиралась съездить к Дарье Александровне — к Долли.

Анна снова посмотрела на часы. Подумала, что Вронский должен вот-вот вернуться. И ее захлестнул приступ жалости к себе: "Но как он мог уехать, оставив меня в таком положении? Как он может жить, не примирившись со мною?"

Она стала смотреть в окно и заново высчитывать время его возвращения. Кто-то подъехал. Это был посланный к Вронскому. Графа не застали, сказал он, граф уже уехал на Нижегородскую дорогу. И слуга вернул ей ее записку к Вронскому. Она не поняла. Потом с трудом сообразила... что если ей вернули записку, значит, он не смог ее получить.

Тогда с этой же запиской она отправляет слугу к матери Вронского. Дополнительно она пишет сообщение для срочной телеграммы: "Мне необходимо переговорить, сейчас приезжайте".

"А я сама, что же я буду делать? — подумала она. — Да, я поеду к Долли, это правда, а то я с ума сойду".

Снова столкнувшись с горничной, она заметила в ее глазах сострадание — и разрыдалась, "беспомощно опускаясь на кресло". Потом, будто очнувшись от чего-то, она встала и торопливо вышла из дома — "с ужасом прислушиваясь к страшному клокотанью, происходившему в ее сердце"...

32. Последний день

"После ничем не кончившейся встречи

с Долли, когда она случайно видится с Кити,

она едет домой. По пути домой снова

начинается поток сознания".

Ложь Набокова

Надо же, как походя, одним небрежным росчерком Набоков уничтожил одну из важнейших сцен романа — последнюю встречу с Кити! А ведь с Кити она видится совсем не случайно — она сама и довольно упорно делает все для того, чтобы увидеться с Кити. Зачем? Мы разберем это в данной главке.

А так называемый "поток сознания", который Набоков выставляет как нечто неосознанное, не имеющее отношения к настоящей Анне и случайно выскочившее из нее в момент сильных переживаний из-за якобы своей гибнущей любви, — этот поток сознания на самом деле есть не что иное, как глубочайшее осознание своего жизненного поражения, проигрыша, а раз так, раз она не в силах победить этих всех людей, подчинить их своей воле, то она не даст им возможности увидеть ее поражение — она умрет, но не позволит им торжествовать над ней. Хотя торжествовать никто и не собирался. Это сама Анна всю жизнь над кем-то торжествует, с кем-то борется и одерживает победы. Просто она судит по себе.

*

Но пока еще она не собирается умирать. Пока еще она ищет пути к отступлению и помощь. Она едет к Долли. Испуганная сопротивлением Вронского, Анна едет к ней для того, чтобы заручиться ее состраданием и поддержкой в случае разрыва теперь уже и с любовником, т.к. репутация Анны в этом случае гибла окончательно. Одно дело когда она сама ушла от мужа к любовнику — это еще может выглядеть как поступок. И другое дело когда позже этот любовник бросил ее. И если в первом случае с Анной в свете были просто прекращены все отношения, то теперь от нее бы стали просто шарахаться. Поэтому поддержка Долли необходима ей как воздух. И только у нее она и может ее получить. Долли уважают. И только Долли продолжала ездить к ней. Только Долли продолжала относиться к ней дружески.

А того факта, что отношение к ней Долли довольно сильно изменилось с момента ее последнего визита к ним в имение, Анна предпочла не замечать — как любой манипулятор, Анна слишком хорошо разбирается в порядочных людях, поэтому уверена, что разжалобить Долли ей удастся при любых обстоятельствах.

Время — три часа дня. После дождя погода стоит ясная, на улицах оживленно. Она почувствовала, как ей стало легче и даже мысль о смерти отступила от нее и больше не казалась ей неизбежной. Похоже, к трем часам дня губительное действие двойной дозы морфина (утреннее помутнение сознания, стойкий иррациональный страх, провалы в памяти, заторможенность, тревожность) намного уменьшилось. Но взамен... неизбежно пришла депрессия, неосознанная тяга и злоба.

"Теперь она упрекала себя за то унижение, до которого она спустилась. "Я умоляю его простить меня. Я покорилась ему. Признала себя виноватою. Зачем? Разве я не могу жить без него?"

Она стала читать вывески, все больше думая о том, что она ни за что не позволит Вронскому одержать над ней верх: "Я не покорюсь ему; я не позволю ему воспитывать себя". И в голове ее все быстрей начинают вертеться мысли о ее выдуманном унижении.

Тут ей вспомнился вдруг Алексей Александрович и то, с какой легкостью она изгнала его из своей памяти. И ей подумалось, что Долли может упрекнуть ее в неправоте — что она оставила первого мужа, а теперь хочет оставить и второго, и что она не права. Но разве она хочет быть правой? "Разве я хочу быть правой! Я не могу!" — проговорила она, и ей захотелось плакать".

Она заметила двух веселых девушек и подумала, что они говорят о любви — "Верно, о любви? Они не знают, как это невесело, как низко..."

Она увидела играющих мальчиков и подумала о сыне, о котором уже больше года забыла и думать — "Сережа! И я все потеряю, и не возвращу его. Да, все потеряю, если он не вернется".

Мелькнула мысль, что Вронский мог опоздать на поезд и уже вернуться домой, но она осекла себя: "Опять хочешь унижения!" И ей стали тут же противны его лошади и его коляска.