Берег мой. Книга 1

Она растерялась. Что делать? Уйти боязно, оставаться тоже нельзя, дома-то ждут. И не хочется с ним оставаться, на самом деле.

— Я лягу, сейчас, — он загасил наполовину выкуренный бычок, бережно положил его на блюдце и повернулся к ней. — Тебе пора? Или побудешь еще?

— Пора, — виновато ответила она. — Но если надо...

— Нет, я в порядке, — он вымученно улыбнулся. — Просто... есть вещи, о которых думать не стоит. Хочется заплакать... или выпрыгнуть в окно.

— Ты... это...

— Да шучу я, — он пошел в прихожую, Оксана следом. — Нормально все. Можешь вечером позвонить, убедиться, что живой, — он помог ей надеть куртку и подмигнул. — Заодно насчет субботы договоримся.

— Сергей, не надо, — она помрачнела.

— Ладно, — сказал он устало. — Не стану больше тебя дразнить. Завтра в институте увидимся. Счастливо.

Чем удачнее поход в магазин, тем труднее дорога домой. Для равновесия, что ли? Оксана плелась, уныло поглядывая по сторонам. Дом казался невозможно далеким. Еще и мысли, которые не легче сумок.

Хочется думать, с Серегой все будет нормально. Сорока ведь нет, а нервы никуда не годятся. Интересно, как в субботу из дома уйти, да еще с утра? Хорошо, если Димка тоже свалит, а если нет? Пусть он все знает, но как сказать родному мужу: "Я иду к любовнику, вернусь к обеду"?

"Да нет у тебя больше никакого любовника", — сказала Маша.

Оксана даже остановилась. Поставила сумки на асфальт, выпрямилась, поглядела вокруг. Вечернее солнце забавлялось зайчиками, отражаясь в стеклах и лужах. Снежные кучи на обочинах осели, и на сухих местах пробивалась зелень. Птицы, вереща, скакали по ветвям берез и рябин, на которых набухали почки. И люди шли навстречу — в ярких куртках, без шапок, улыбались и щурились от солнечных бликов, вдыхали прохладный терпкий воздух.

— Елки-палки, — сказала Оксана вполголоса. — Весна ведь началась.

19

В детстве Оксана часто болела, а однажды, в восемь лет, слегла всерьез, с двусторонней пневмонией. Несколько недель в больнице, до того — пара месяцев дома (потому что никак не могли выставить правильный диагноз), и все это время — температура, слабость, запрет подходить даже к закрытым окнам (вдруг сквозняк?), не то, что гулять. Была осень, потом зима. Все, что вспоминалось из того времени, даже хорошее, казалось окутанным сумраком, липким туманом, томило безысходной тоской, тягостным чувством безвременья и невнятной тревоги.

И все закончилось в один день, тихий и солнечный февральский день, когда ей наконец-то разрешили выйти на улицу — просто погулять, и не в поликлинику, и не замотанной в десяток шарфов и свитеров. Наверное, их было не особо меньше, чем обычно, но чувствовала она себя тогда прямо в бальном платье на снегу.

Может, это из-за новых сапожек и куртки, купленных по случаю выздоровления? Или — от радостных улыбок и смеха взрослых, будто разом избавившихся от неведомой ноши? Или потому, что не было температуры, не болело горло, лишь слегка кружилась голова от свежего воздуха, и глаза щурились от яркого солнца?

Так или иначе, а то пьянящее чувство радостной новизны, когда понимаешь, что прошлого нет, а есть только счастливое настоящее и еще более счастливое будущее, когда хочется смотреть, слушать, дышать, чувствовать и проживать каждый миг, пробовать на вкус секунды, как драгоценное лакомство, словом — жить и радоваться жизни, — запечатлелось в памяти на годы.

Увы, только в памяти. Никогда после Оксана не переживала ничего подобного. И не удивительно — в жизни все происходит лишь однажды. Потому что меняется сам человек. И случись теперь какое угодно чудо — она не сумеет встретить его с тем, детским восторгом и верой в счастье.

Выходит, и такие истины не выдерживают проверки на абсолютность.

Оксана не находила слов для описания своего состояния. Да и не искала. Она просто была счастлива. И смущена. Потому что чувство стороннего вмешательства не проходило, напротив, уверенность в нем крепла. Слишком резкая перемена.

Тогда, в детстве было понятно — тяжелая болезнь, затворничество, потом вылечили и выпустили.

А сегодня, сейчас — что произошло?

Приняла решение? Ну и что? Оно по сути такое же вероломное. Чем уход от любовника лучше ухода от мужа? Попросту говоря: наигралась и бросила. И довольна! А к мужу как возвращаться? Какими глазами на него смотреть? Ничего ведь не закончилось, откуда такая радость неприличная совершенно?!

Но она была — радость! Странная, незнакомая прежде. Как будто кто-то большой и сильный гладил по голове и обещал, что теперь все будет хорошо. А Оксана верила.

Этот утешитель мало того, что понимал ее и жалел. Так ему еще и проблемы ее были нипочем, все, до одной! Он просто отбрасывал все ее сомнения, сожаления, страхи, угрызения совести, опасливые "Как? Вдруг? Мало ли?" — как мусор, ничего не стоящий. И ругать ее не собирался.

Нет, никогда, никогда не было с ней ничего подобного. Даже в детстве, когда отчим "спас" ее от слепня, севшего на руку — она с восторгом перед могуществом взрослого смотрела, как летело прочь отшвырнутое чудовище, но это не помогло ей забыть хоть на секунду о сонмах других страшилищ, летавших кругом и ползавших под ногами. Паша не мог избавить ее от всех опасностей разом, и не было на всем свете человека, который смог бы — это она понимала уже тогда, и принимала, как должное.

И вот, в двадцать семь лет, она идет по улице, не замечая тяжести сумок, боли в коленях и локтях, крутит головой, хлопает глазами, едва не поет от радости, как пятилетняя девочка, которой сообщили, что на свете вдруг разом вымерли все комары, слепни и осы. Во всяком случае, к ней больше никто страшный никогда не подлетит.

Она прекрасно понимала, что мысли эти на редкость нелепые — какие такие утешители? Кого она благодарит — ведь нет никого рядом. И не может быть ничего и никого похожего. Потом, радоваться гибели всех неприятных насекомых, по меньшей мере, неразумно.

Ее состоянию наверняка есть объяснения, простые и до безобразия прозаичные. Нужно только подумать... или умного человека спросить. И он сразу скажет, что...

Понимала. Да, видно, бывают вещи, пониманию недоступные. И не только ее. А откуда ей это было известно... В том-то и дело, что — неизвестно.

20

Дома Оксана первым делом побросала в таз одежду, в которой была "там", и поспешила в душ. Даже покупки не стала разбирать. Ясно, что стыд водой не смоешь, ну хоть видимость очищения.

На втором этаже ей преградил дорогу муж.

— О, привет!

"А ведь он рад меня видеть, и всегда был рад, почему я раньше не замечала и даже обижалась?" — подумала она, вглядываясь в его лицо.

— Ты чего, стирку затеяла? — он указал на тазы. — Сегодня Лешка придет.

— Я только замочу! Я в душ, на самом деле.

— Долго не будь. Талоны отоварила?

— Да, все, сегодня прямо повезло, и очереди не было, — похвасталась она.

Дмитрий кивнул, и стал подниматься. Оксана проводила его глазами и пошла вниз, продолжая одновременно сгорать от стыда и млеть от радости, что все гнусное — позади.

Вернувшись, она застала мужа в задумчивости. Он лежал на диване, постукивал пальцами по телефонному аппарату и смотрел на Оксану. Она качнула головой, полотенечный тюрбан развился, и ее лицо оказалось надежно прикрыто волосами и полотенцем. И руки заняты, не видно, что дрожат.

— Лешка когда придет? — осведомилась она.

Голос не подвел, прозвучал вполне невинно.

— В восемь договаривались.

— Он один будет? Или приведет кого?

— Один. Слушай, Ксана, — голос мужа вдруг зазвучал нерешительно, и у нее в груди стало гулко и пусто. — А у тебя как сейчас с работой... и вообще?

— В смысле? — она бросила полотенце и вышла в блок, чтобы расчесаться.

— Мама моя звонила. Привет тебе передает и...

Эх, опять надо следить за тоном, чтобы на этот раз не звучал сильно радостно.

— Что?

— Деду работа подвернулась хорошая. Жалко упускать. Собирается выйти. Тогда Павлика придется в садик, а это, сама знаешь. Вот мама и спрашивает, вдруг ты сможешь приехать? Пожить там, а я в конце июня приеду, как дипломницы мои защитятся...

— Конечно, поеду, — перебила его Оксана. — Бери билеты. Чувствую я себя относительно нормально, а работа... Мы же все равно едем зимой?

Она замерла, в ожидании ответа. И тут же успокоилась: какая разница, едут они в эту Германию или нет, этой зимой или через десять лет — ведь это их жизнь! Их с Димкой... и Павликом. Самая настоящая жизнь!

— Да, они прислали сегодня извещение, что получили последние документы.

— Тогда тем более, я прямо завтра уволюсь.

— Гм... Ну, ладно, тогда я сейчас скажу им...

Пока он заказывал разговор, Оксана в зеркало наблюдала за ним с тайным удовольствием. Муж явно не ожидал от нее такого скорого и легкого согласия, и сейчас был страшно рад, но — разве ж он это покажет кому? Только ей и видно. И нету в этой его радости ничего постыдного, никаких "задних" мыслей вроде "избавиться от жены". Вот нету! Откуда такая уверенность? Оттуда.

Причесавшись, она огляделась, прошлась по большой комнате, заглянула в маленькую.

— Что ищешь? — спросил муж.

— Да ничего, гляжу, убраться надо маленько.

— Сильно-то не надо, — он растянулся на диване в ожидании звонка. — Вот приготовить чего-нибудь такого...

— Это само собой.

Она не могла поделиться с ним своей радостью, но это не мешало с восторгом вернувшегося из дальней и трудной поездки путешественника оглядывать свой дом, утраченный и вновь обретенный. И мужа — такого родного и... любимого. И любящего. Она всегда это знала, никогда не сомневалась, что было-то с ней? Что за наваждение?

"А что было бы, если?.." — запоздалые страхи обжигали тоскливым холодом. И такое тоже было с ней — однажды мыла окно и сдуру распахнула настежь, встала на подоконнике во весь рост, на пятом этаже. И мыла, пританцовывала к тому же! Лишь ночью вдруг пришло осознание. Долго потом снились эти "танцы над пропастью". Хорошо, ни мать, ни отчим ничего про это не знали, узнали — выпороли бы, в четыре руки, не взирая на педагогику и прочие сантименты. Так и сейчас — жить и умирать придется с этой тайной, постыдной и радостной одновременно. Только вот Лешке надо сказать будет.

— Так на какое число билеты брать? — спросил Дима.

— Да хоть на завтра, — весело откликнулась она и тут же испугалась: — Ой, нет, на завтра не надо, я не успею собраться.

— Понятно, что не успеешь.

— Ну, на понедельник.

— Погоди, надо подумать. Дай мне календарик.

Оксана подошла к серванту, и тут взгляд ее упал на икону в уголке.

— Возьми, — она протянула мужу календарь. — И это... Я вспомнила, мне надо в церковь еще раз съездить.

— Зачем? — он нахмурился. — Ты же была сегодня!

— Надо, — виновато вздохнула она. — Я не сделала... одно дело. Одно сделала, а второе — нет.

— А когда его можно делать, это второе дело? — поморщившись, спросил Дмитрий. — Завтра утром можно?

— Ой, завтра, — она испуганно замотала головой. — Завтра не поеду. Буду в себя приходить. В понедельник, разве... На выходных народу сильно много.

— Просто завтра мы можем поехать вместе.

— Вместе?! — изумилась Оксана.

— Не, я, конечно, с тобой туда не пойду, — засмеялся Дмитрий. — Завезти могу. И обратно, если не слишком поздно.

— Где-то в двенадцать! — поспешно сказала она.

— Нормально, — он кивнул. — Директор машину дает, поедем за оборудованием, как раз в тот район, где твоя церковь.

— Здорово! — обрадовалась Оксана. — Спасибо! Тогда, конечно, поеду с вами. А на работу потом позвоню. Шеф сам все формальности уладит, я и не пойду туда больше.

— Хорошо, — Дмитрий углубился в изучение календаря.

"Сделал гадость — сердцу радость", — хмыкнула Оксана, отправляясь чистить картошку. Ведь Сергей будет ее искать завтра на работе... Пусть ищет.

21

Интересно, это у всех так или у одной Саши: если все очень хорошо, то скоро будет плохо? Причем, тоже — все. Ну, почти.

Она не помнила, сколько времени прошло с того момента, как она открыла учебник термодинамики, сказав себе, что сегодня все-таки разберется с пропущенными темами и решит задачки, чтобы завтра хоть что-то сдать. Пропущено было много. Не успела оглянуться — опять завал. Неудивительно, если заниматься одним матаном да курсовой программкой. На все прочее хронически не хватало сил и времени, даже лабы — кое-как.

"Как люди умудряются ровно учиться?" — недоумевала Саша, глядя в учебник. Но видела там не физические законы, и не пути решения зачетных задач. А череду неприятностей, которые следовали одна за другой последние дни. Какие там занятия... письмо домой не написать в таком состоянии! Жаловаться Саша не хотела и боялась, что даже если станет рассказывать о нейтральных вещах, то мрачное настроение все равно передастся родным, а это не дело. Вот уладится все, тогда и напишет. Чтобы у всякой истории был непременно счастливый конец. Иных она не признавала.

Наташка после больницы лютовала пуще прежнего, обидевшись еще и на то, что соседки не рискнули "выкрасть" ее из больницы на капустник. Она решила, что их вовсе не страх за ее здоровье (а, может, и жизнь — даром ее не выпускали даже на прогулки?) остановил, а то, что Тане нужен был билет. Подозрение было мало того, что гнусным, так еще и не имело никаких оснований, и они доказали это, предъявив ее пропавший билет. Но она осталась при своем мнении и прощать никого не собиралась. Жизнь стала совсем никудышной. Опять Саша и Ольга "жили" в читалке, а потом шли в кино на последний сеанс. Все равно, что смотреть, лишь бы не домой. На открытое предложение отселиться Наталья ответила решительным отказом. Собственно, имела право. Да и некуда было ей отселяться.

Разговор со студсоветом ничего не дал. Посоветовали помириться. Или самим найти для Наташки вариант отселения. Одну ее в маленькую комнату селить не станут, тем более, оставлять в большой — слишком жирно. А что никто с ней добровольно жить не соглашается — это, девушки, ваше личное горе.

Скоро Саша и Ольга перестали разговаривать друг с другом дома, записками общались. Поговорить выходили на кухню. Один раз их там засек Ренат, одногруппник и главный студтосоветчик, и клятвенно заверил, что на днях непременно найдет выход. Они почти поверили, но выхода опять не нашлось.

Жилищными проблемами неприятности не исчерпывались. Неожиданно уехал Алексей: что-то случилось на работе, и его отозвали из командировки. Из-за этого он и с Ингой своей поссорился. Кажется, она не поверила, что из-за работы. Или просто обиделась, что не отказался ехать, хотя мог, если постараться. Дура! Вот если бы у Саши был такой друг, она бы и не заикнулась о себе. Надо — значит, надо.

Ну а самое мрачное...

Саша смахнула набежавшие слезы, написала и тут же зачеркнула, зарисовала, заветный номер. Вот пойти, позвонить и спросить прямо: "Что у вас случилось, Сергей Валентинович?" Понятно, что на это последует. В лучшем — самом лучшем! — случае вежливый совет не вмешиваться в чужие дела. О других вариантах лучше не задумываться.