Неправда

В Нем была сила. Сила и уверенность.

Персонаж "Мастера и Маргариты" был плоским и безликим, особенно на фоне вертлявого Бегемота, мрачноватого Азазелло, глумливого Коровьева и жуткого Воланда. Это всегда было удивительно для Лешки — великий мастер пера не смог изобразить Христа, но смог дьявола. Почему?

А здесь, в этой тонкой книжице — сухой, безэмоциональной и скупой на образы — фигура Христа буквально рвалась со страниц в жизнь. Он рельефно выступал на каждой тонкой странице. Он умел гневаться, умел прощать, умел любить и умел страдать.

И вот еще — он не делил людей на плохих и хороших, проститутка и налоговый полицейский — вот его друзья. И даже пресловутых фарисеев он прощает, "ибо не ведают они, что творят". И даже убийца в самый последний момент перед смертью получает свое прощение и вместе с Христом шагает в вечность.

Простит ли Христос его — бесноватого убийцу, сквернослова и блудника, святотатца и колдуна?

Душа Лешкина взволновалась неведомой дотоле смесью чувств — надежды на прощение и страха, что эта надежда беспочвенна. Не он ли то дерево худое и бесплодное?

Он вновь открыл Евангелие и вновь прочитал: "...И не введи мя во искушение, но избави мя от лукавого!"

И мысль его взмолилась: "Господи, Ты изгонял бесов, без позволения твоего они и шагу ступить не смели! Избавь и меня от них! Прости меня, Господи! Почему же ты оставил меня, тварь убогую, тобою сотворенную, в час бессилия моего, в час тоски моей смертной, в час темный, час отчаянный? Что же ты не говоришь со мной, Господи? Где же Любовь Твоя к твари, Тобой же сотворенной? Ответь же мне, покарай же меня..."

И не разверзлись в ответ небеса, и не хлынули хляби, и никто не пришел за ним.

Лишь скрипнуло где-то весло ковчега Ноева...

"Ответь же мне, Господи, услышь меня, Господи, верни меня..."

И бежал он душою своею прочь от тела своего. И металась душа его по жизни своей, по городу своему.

Вот видел он себя младенцем и юношей.

Вот узнал он себя мужем и старцем.

Вот грех его был, вот стыд его, вот покаяние.

Вот печаль его расплескалась по небу, вот счастье его идет по земле.

Вот свет души его, вот грязь.

Нет же, нет...

И сколько веков тот Суд Страшный шел?

Вот он — я. А вот он — Ты.

Суди же меня, Господи за дела мои.

Трижды по три он блуждал в впотьмах небытия, ужасаясь бледным теням своей памяти. И, когда свет тьму вдруг эту разорвал — он ринулся навстречу ему, жаждущий избавления от себя самого.

Потерявшийся в сумраке бытия. Ненужный себе, к кому ты сейчас пойдешь?

И сказал ему Голос, молчавший до тех пор, и горы качнулись от Голоса того, и звери небывшие никогда, преклонили головы свои пред Голосом тем:

— ...Где же найти Мне тебя, сын Мой непокорливый?

Где Мне ждать тебя, руки умывший?

Где встретиться нам, отчаявший себя?...

И расцвел свет над землей. И посмотрел он на мир, и увидел он.

С раскаленного неба падал дождь.

То плакали ангелы...

И пал на колени человек, и слезы закапали на следы его, и заботы его растворились в синем воздухе, и лег крест на плечи его...

...Кто-то отер пот с его лба. Лешка открыл глаза и увидел склонившегося над ним улыбчивого, по обыкновению глазами, отца Геронтия:

— Что? Уснул страдалец?

— Наверное... — пожал плечами студент. — Я не знаю. Не могу сказать.

— Ну и не говори. — Легко сказал батюшка. — Почитал?

— Почитал.

— Все ли понял?

— Нет. Не все. Но хотел бы. — Студент с трудом, но все же сел на кровати.

— А что не понятно-то? — священник сел рядом на старую табуретку и внимательно стал слушать Лешку.

— Ну вот, например, почему о детстве Христа ничего не написано?

— Как это не написано? А Рождество Его, а бегство в Египет, а беседа Его в Храме Иерусалимском, в двенадцатилетнем возрасте? Впрочем, это у Луки, ты не читал еще.

— Так это так, фрагменты. А в целом ничего нет.

— Ишь ты... А зачем? Это ж не биографическая книжица какая, а Благая Весть о том, что человеку полезно, а что нет.

— Нам в институте говорили, что это доказательство того, что Христа не существовало?

— Так для атеистов хоть какие доказательства приведи, они все равно не примут Христа. — Махнул отец Геронтий рукой. — Не хотят они видят, так им беда. Не тебе. А так, по их словам, и Аристотеля не существовало, и Платона, тем паче Сократа. И даже Юлия Цезаря. Просто не принято тогда было о детстве писать, если хочешь — это литературный стиль того времени.

— Я вот еще слышал, что Христос воспитывался не то в Индии у йогов, не то у египетских жрецов, которые ему тайные знания передавали.

— Сам-то подумай, чего ляпнул! — укоризненно посмотрел на Лешку священник. — Ты как себе представляешь, чтобы старик, женщина и ребенок через пылающие границы Римской империи пройти, потом через могущественную Парфянскую державу, а потом еще и через княжества Индии, где через одного раджи своему сатане-Шиве поклонялись? Их бы либо в рабство, либо на идольский жертвенник...

— Но ведь Христос — Бог! Ему же все возможно! Мог бы сразу — раз и в Индии!

— А если Он Бог, то чему Его йоги научить могли? Да и какие еще тайные знания? Сказано же Им — кто зажженный светильник под кровать прячет? Наоборот, выносят его, чтоб всем видно было. А прячут сей свет те, кому Христос страшен.

— А нам вот в кружке биоэнергетики говорили...

— Ох ты! — всплеснул руками отец Геронтий. — Так ты что, чародейством занимался?

— Было дело... — нехотя сознался Лешка. — Бросил уже.

— Случилось что?

— Случилось, отец Геронтий. Очень даже случилось.

— Рассказывай, отрок! — сурово молвил отче, нахмуривший свои лохматые, седые брови.

И Лешка сбивчиво, прыгая с мысли на мысль, но стараясь не утаивать ничего, начал свой рассказ.

Говорил он долго, стараясь не упустить самую мельчайшую деталь своих блужданий.

И когда дошел до финала, понимая, что еще далеко он не дописан, то спросил священника:

— Отец Геронтий! Я одержим, да?

Вместо ответа тот встал и набрал полный рот воды из полулитровой бутылки, стоявшей под иконостасом. А потом подошел к кровати, где лежал студент и неожиданно фыркнул холодной водой прямо в лицо Лешке.

Тот оторопел и ничего не смог сказать, как рыба, открывая и закрывая рот.

— Ну и что? — буднично, будто бы ничего не произошло, спросил батюшка.

— Ну и ничего... — недоуменно ответил Лешка, утирая лицо. — А что должно быть?

— Кабы ты, отрок, одержим был, так сейчас орал бы как от ожога, завертелся бы и закружился бы бес в тебе. Я таких еще по молодости в Лавре насмотрелся. Да и Святое Евангелие в руки бы ты не смог взять. — Ответил ему отец Геронтий.

— Значит во мне беса нет? — тонким голосом, ровно ребенок спросил Лешка.

— В тебе нет. Но рядом с тобой есть.

— А как же мне быть?

Отец Геронтий помолчал, а потом спросил Лешку:

-Ты в Бога-то веруешь, язычник?

— Чего это язычник-то? — возмутился студент.

— Как это чего? Ты чем в пасхальную ночь занимался? Демона вызывал? Заклинания сочинял?

— В какую еще ночь?

— Вот невежда, прости Господи! Та ночь, с тридцатого апреля на первое мая, была ночью с Великой субботы на Великое Воскресение. Светлое Христово Воскресение. Понимаешь?

— А нам говорили, что это древний праздник жизни и что в эту ночь человеку открывается астральный мир...

— Ох и набрался ты терминов! Астральный мир... праздник жизни — это точно. Так и надо благодарить Того, Кто эту жизнь тебе дал, а не скакать, как ведьма в Вальпургиеву ночь.

— Вальпургиеву?

— Ты и этого не знал? — всплеснул руками священник. — Чему же вас в институтах учат? Ночь с тридцатого апреля на первое мая — Вальпургиева ночь. В Средние Века, у католиков, считалось, что ведьмы устраивают шабаш на горе Броккен. Наши сатанисты переняли эту традицию. А уж такая ночь да перед Пасхой... Осквернить шабашем надо обязательно! Ты слышал, что в Оптиной пустыне недавно сатанист трех иноков убил?

— Нет... — Сознался Лешка. За новостями он не следил вообще, а уж в последнее время... — А иноки это кто?

— Это монахи. Ерунду индийскую знаешь, а в Православии, вижу, не смыслишь? — грустно вздохнул священник. — И еще крещеным себя зовешь?

Лешке стало стыдно. О религии предков он, действительно, практически ничего не знал. Весь его опыт общения с Православием заключался в случайных и эпизодических походах в церкви, да крещением в четырнадцатилетнем возрасте. Тогда они уехали в Донецк на свадьбу к двоюродной сестре и отец почти силой заставил его сходить в церковь. Истерика у Лешки, считавшего себя истовым комсомольцем, тогда была самая настоящая. Но отец с новыми родственниками настояли на своем и обряд был-таки проведен.

После чего Лешка спрятал алюминиевый крестик, чтобы никто дома не увидел, а потом потерял его и нисколько об этом не жалел. До последних дней своей нелепой жизни.

— Так ты мне скажи, в Бога-то веруешь али как?

— Я не знаю, отец Геронтий! Может... — Лешка начал было мямлить, но священник прервал его.

— Что значит — может? Что значит — не знаю? Здесь, паря, средины нету. Либо веруешь, либо нет! Третьего не дано. Горячий ты, али холодный?

— Наверное... — никак не мог сказать студент.

— Да или нет?

— Да... Да! — наконец выплеснул из себя ответ Алексей. И на душе ему стало сразу легко, будто бы он определился с чем-то очень важным. Как солдат, который долго прицеливался последним патроном, чтобы не ошибиться, чтобы попасть в выбранного врага.

— А веруешь ли, что Господь спасал тебя в часы невзгод, в часы тьмы и отчаяния?

— Верую! — на этот раз уже уверенно ответил Лешка.

— Причащался когда?

— Что?

— Святых Тайн приобщался?

— Во Владимире меня маслом каким-то помазали... — пожал плечами несостоявшийся колдун. — Когда мы туда заряжаться ходили... Прости Господи! — подумав, тихо добавил он, наткнувшись на осуждающий взгляд отца Геронтия.

— То миропомазание. На исповедь когда ходил?

— Ни разу не был. — Помотал головой студент.

— О-хо-хо... — тяжко вздохнул отец Геронтий. — Встать-то сможешь?

Вместо ответа Лешка, кряхтя и постанывая, точно древний старик, спустил избитые, больные ноги и, держась за стенку, сделал несколько нетвердых шагов.

— Вот и ладненько! — похлопал его по плечу старый священник. — Ковыляй за мной до храма!

Лешка послушно заковылял за неспешно шагающим отцом Геронтием. Слава Богу, церковь была не далеко, метрах в ста от дома священника, но за эти сто метров Лешка успел и промокнуть холодным потом, и тут же высохнуть под вечерним солнышком, и всплакнуть от боли, и подержаться за сердце.

В храме было сумрачно, несколько свечек отец Геронтий затеплил и они высветили строгие лики икон бесстрастно разглядывавшие пришельца, словно говоря ему: "Что это за грешник явился в храм Божий?"

— Стой тута! — сердито приказал ему священник и скрылся в алтаре.

Лешка подошел к стене и уселся на лавочку, вытянув негнущуюся, забинтованную ногу.

Трещали свечки, лики святых продолжали разглядывать студента и от этого Алексею было не по себе.

Он попытался отвлечься, подумать о том, что он будет делать, когда вернется в Киров, но мысли эти были столь страшны и отчаянны, что Лешка сразу вернулся в такой, сразу оказавшийся уютным и нестрашным, мирок старенькой церквушки.

Потолки и стены ее, оказывается, были столь обшарпаны, что кое-где проглядывали пятна кирпичей. Еще были видны затертые совсем недавно, нелепые и кощунственные надписи типа "Маша + Витя = Секс" и "ДМБ-76!". Прямо над Лешкой, штукатурки почти не было, сохранился только один кусок, на котором явственно проглядывал чей-то грустный, но пронзительный глаз — то ли неизвестного святого, то ли незнаемого архангела.

Лешке почему-то стало стыдно сидеть перед изувеченной фреской и он тяжело встал, а затем подбрел к большому подсвечнику, стоявшему перед большой, почти в рост человека, иконой. Именно здесь отец Геронтий и поставил три свечечки.

С иконы ласково улыбался, словно поддерживая и одобряя Алексея, Николай Чудотворец. Студент перекрестился и приложился лбом, а потом губами к прохладе дерева. Свечки заколыхались, и Лешке показалось, что святой Николай подмигнул ему.

— Помолился? Теперь подь сюда! — окликнул его отец Геронтий. Голос его так гулко разнесся по храму, что Лешка вздрогнул от неожиданности.

Священник переоделся. Золотая накидка с красными нашитыми лентами, как она называлась Лешка не знал, и проглядывавшие из-под нее поручи делали старого священника похожим на древнего воина.

Лешка подошел к этажерочке, накрытой золотой парчой. На ней лежали толстенное Евангелие и медный крест.

— На колени бы тебе встать... Да уж ладно. Стой так. — Тихо сказал священник, а потом, неожиданным басом громко воспел на весь храм:

— Благословен Бог наш!

А потом, вновь, перекрестившись начал читать молитвы:

— Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего

очисти меня, ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною. Тебе, Тебе единому согрешил я и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем.

Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя. Вот, Ты возлюбил истину в сердце и внутрь меня явил мне мудрость. Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега. Дай мне услышать радость и веселие, и возрадуются кости, Тобою сокрушенные. Отврати лице Твое от грехов моих и изгладь все беззакония мои. Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня.

Не отвергни меня от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отними от меня. Возврати мне радость спасения Твоего и Духом владычественным утверди меня. Научу беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся.

Избавь меня от кровей, Боже, Боже спасения моего, и язык мой восхвалит правду Твою. Господи! отверзи уста мои, и уста мои возвестят хвалу Твою: ибо жертвы Ты не желаешь, — я дал бы ее; к всесожжению не благоволишь.

Жертва Богу — дух сокрушенный; сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже.

Облагодетельствуй, по благоволению Твоему Сион; воздвигни стены Иерусалима: тогда благоугодны будут Тебе жертвы правды, возношение и всесожжение; тогда возложат на алтарь Твой тельцов.

Потом отец Геронтий помолчал и сказал студенту:

— Начинай!

Лешка постоял-постоял, а потом спросил:

— Что говорить-то?

— Что душу мучает, грехи свои вспоминай, начинай с того, что помнишь, глядишь и другие всплывут.

И студент начал.

— Прости меня, Господи. Виноват в колдовстве и убийстве. В прелюбодеянии еще.

После Лешка помолчал и добавил:

— Все вроде...

— Господи прости... — опять тяжко вздохнул священник. — Я читать буду, а ты повторяй за мной про себя.

И отец Геронтий опять начал громко читать:

— Неисчислимы, Милосердный Боже, грехи мои — вольные и невольные, ведомые и неведомые, явные и тайные, великие и малые, совершенные словом и делом, умом и помышлением, днем и ночью, и во все часы и минуты жизни моей, до настоящего дня и часа.