— Видно будет, — ответила она, смахнув из уголка глаза набежавшую слезинку. В руках у нее по-прежнему был этот жалкий букетик.
— Хорошо. Тогда... пока?
— Пока, — она кивнула, — если...
— Да?
— Если... как только я что-то обнаружу... по поводу Руквуда... сообщу тебе, хорошо?
— Хорошо. Я тоже. Как только, так сразу сообщу.
Они оба кивнули друг другу, переминаясь на одном месте. Он хотел еще что-то добавить на прощание, что-то вроде "я люблю тебя", но побоялся снова вызвать ее слезы. Поэтому она просто зашла в камин и исчезла в зеленой вспышке. Он утвердительно кивнул самому себе и шагнул следом. Отправился домой.
Чем ближе становилась для него перспектива разговора с женой, тем она всё больше заслоняла прочие переживания. Сначала он почти не обращал внимания на эту проблему, она висела где-то далеко внутри него, как темное облачко на горизонте. В нем бушевали другие переживания. Теперь же она вышла на первый план.
Он не знал, какими словами сказать то, что собирался, не знал даже, как начать. Больше всего он боялся ее радости. Боялся, что Джинни бросится к нему с объятиями, как только увидит. Но, выйдя из камина, он не нашел ее в гостиной. И в спальне, и на кухне, и в столовой. Сперва он думал, что ее нет дома, но в коридоре обнаружил ее обувь, обе пары, в которых она обычно выходила, а в спальне валялась еще одна, которую она использовала реже. Конечно, у неё были и другие, но с чего бы ей было вдруг сегодня их доставать? Тем более что на месте были и ее легкая летняя мантия, и розовая блузка, и юбка, ровно на три пальца короче, чем та длина, которую он сам считал допустимой для нее.
Он вышел в коридор на высокую лестницу и прокричал:
— Джинни! Джинни, ты дома?
Ответа не было, и он пожал плечами и стал подниматься на верхние этажи. Тут уже, наверное, с месяц никто не бывал, и пыль покрывала пол плотным слоем. Он подумал, что пора бы уже заняться уборкой, сколько можно было откладывать это дело, сам же понимая, что пытается отвлечься, увести себя в сторону от предстоящего разговора.
На верхних этажах ее не было тоже, но, поднявшись на пятый, он услышал глухой шум с чердака. Узкая лестница наверх была откинута. Он хмыкнул от удивления и полез по ней, погрузившись головой в облако пыли, висевшее в чердачной темноте.
Небольшие мансардные окна в скатах крыши освещали чердак довольно плохо, но он сразу увидел свою жену, копающуюся в горе старого хлама в углу.
— Джинни? — окликнул он. — Джинни, что ты делаешь?
Она ответила не сразу, какое-то время продолжая перебирать старье. Потом как будто нехотя обернулась. В руке у нее болтался обрывок какой-то портьеры.
— А, это ты...
— Что ты тут делаешь?
— А ты разве не видишь? Перебираю старые вещи.
— Перебираешь... вещи? — растерялся он. — С чего тебе вдруг занадобилось копаться в этом хламе?
— Я сидела вечерами, ждала тебя... потом мне пришла в голову мысль, что надо заняться домом, пока тебя нет. Решила начать с чердака. Но тут, — она обвела руками полутемное помещение, — работы на месяц.
— Джинни, — сказал он медленно, — спускайся.
— Зачем? — спросила она беззаботным тоном, в котором сквозило напряжение.
— Джинни, не валяй дурака. Спускайся вниз.
— Я не хочу. Зачем я буду спускаться?
— Как? — спросил он удивленно.
— Скажи мне, зачем я должна спускаться?! — переспросила она уже раздраженным тоном и швырнула ткань себе под ноги. — Зачем?! Ответь мне, и я спущусь.
— Джинни, нам нужно поговорить.
— Поговорить. Ага, поговорить. Конечно. Что бы еще тебе было нужно. И как я не догадалась? Он хочет поговорить. А если я не хочу говорить?!
— Джинни, нам придется...
— Я не хочу, понимаешь, не хочу! — она взмахнула руками. — Оставь меня в покое, оставь меня здесь!
Он вскарабкался по ступенькам до конца и подошел к ней, пригибая голову, чтобы не удариться о деревянные перекрытия. Осторожно взял ее за предплечье.
— Джинни, довольно. Спускайся вниз.
Она пронзительно посмотрела на него, потом отвела глаза, выражение сразу стало какое-то по-детски беспомощное.
— Ладно, Гарри. Как скажешь.
Он хотел отвести ее в спальню, но она не пошла туда, а спустилась вниз в столовую и села за большой пустой стол, положив сцепленные в замок руки на его край.
— Говори.
Всего минуту назад, на чердаке, когда она готова была раскричаться, он чувствовал, что слова вот-вот сами польются из него, но сейчас, когда она сидела вот так, с обманчиво-безучастным видом, оказалось, что он не может выдавить из себя ни звука. Было уже вполне ясно, что она знает. Знает всё то, что он имел намерение ей рассказать. И даже еще многое из того, что не собирался. Хотя для него и было загадкой, как она смогла почувствовать это настолько быстро, практически через пару дней после своего возвращения. Вряд ли тут дело было только в его ночных криках. Возможно, вернувшись после долгого перерыва, она взглянула на него и сразу увидела, что он изменился, возможно, у нее были свои собственные методы. В конце концов, она внимательно наблюдала за ним в течение семи с лишним лет. Следила из разных уголков, когда он даже этого не подозревал. Кому еще было заметить происходящие в нем изменения, как не ей?! Даже Гермиона ничего не замечала.
Слово "Гермиона" в голове, наконец, заставило его вывести самого себя из ступора. Он разом решил, что если уж слова должны быть сказаны, то пусть они будут сказаны как можно короче, чтобы не растягивать всё это мучение. Поэтому он выпалил, как будто из револьвера себе в висок:
— Нам нужно расстаться!
— Почему? — осведомилась она, сжимая челюсти.
— Я полюбил другую женщину.
— А как же твое обещание? Что ты вернешься, и всё станет по-прежнему? Отпуск? Август?
— Так получилось. Мне жаль.
— Жаль... Жаль! Это всё, что у тебя нашлось, чтобы сказать мне?!
— Джинни. Не стоит начинать это. Честное слово, никому не будет легче, если...
— Хорошо, — она закрыла глаза, еще сильнее сжав руки. — Я не буду начинать.
Он почувствовал, как в него начало втекать и постепенно распространяться чувство жалости к ней.
— Мне, правда, жаль. Если бы я мог... Если бы я знал раньше... И вообще... Это всё очень глупо! И несправедливо.
— Это должно было произойти, — она расцепила руки и сложила их на груди, смотря куда-то вбок.
— Должно было? — он взглянул на нее с удивлением.
— Конечно, — она горько усмехнулась. — Или ты не заметил, что я не спрашиваю у тебя, кто эта таинственная "другая"?
— Если ты намекаешь...
— О, пожалуйста! — воскликнула она, закатывая глаза. — Вся эта история тянется уже так долго, что я устала от нее до такой степени, что порой возникало желание, чтобы всё уже поскорей завершилось!
— Я не понимаю, о чем ты?
— В том-то и проблема, что ты чересчур долго не понимал. Впрочем... ничего удивительного.
— Джинни, ты можешь выражаться яснее?
Она встала из-за стола и подошла к нему, смотря с усмешкой, но одновременно с жалостью.
— Я всегда знала, что это должно произойти. Что ты увидишь это в ней.
— Что увижу?
— Ее любовь, конечно же! Что же еще?!
— Так ты знала?
Она кивнула, не отводя от него взгляда.
— Знала.
— И давно?
— Давно. Но не по своей вине.
— Я не понимаю.
Она обняла себя за плечи и отвернулась. Он смотрел на ее ссутулившуюся спину и понимал, что жалость охватывает его всё больше. Жалость и чувство вины. Джинни оказывалась наказанной совершенно ни за что, без всякой причины, просто потому, что кто-то другой что-то где-то не разглядел в себе и в других, что кто-то просто не разобрался в своих чувствах, что кто-то слишком поспешил.
Она полезла в карман халата и вытащила смятую сигаретную пачку. Интересно, сколько она их выкурила, пока его не было эти дни? Ему делалось всё тяжелее, с каждым ее движением. Лучше бы она кричала, устроила истерику, обвиняла его. Но ее сдержанные, какие-то словно неоконченные движения обвиняли сильнее любых слов. Она закурила, с силой втянула дым, отчего ее спина на мгновение выпрямилась.
— Это всё дневник... — вдруг сказала она.
— Какой дневник? — не понял он, на секунду подумав, что она имеет в виду дневник Гермионы.
— На первом курсе. Дневник Риддла. Помнишь?
— Еще бы.
— Он... дал мне способность видеть... некоторые вещи. Грязные. То, о чем я тогда еще не подозревала, — она резко обернулась к нему полубоком, размахивая кистью с зажатой сигаретой в отставленных пальцах. — Я стала видеть в людях то, что маленькая девочка, которой я тогда была, видеть не может. В основном, всё самое плохое в них. Но не только.
Он посмотрел на нее, приподняв брови. Он и понятия не имел об этом, она раньше никогда не рассказывала ему, да видимо, вообще никому, судя по ее выражению, по тому, как подрагивали ее руки.
— Там было много всего: раздражение, злоба, зависть, но это было привычно. Тяжело, как гири, но привычно. Понятно. Непривычно было это... это... как его называют... похоть! — она скривилась. — Я видела, как мальчики постарше смотрят на девочек. Он показывал мне это... во взгляде, в искаженных улыбках, в скованных жестах. Это было как будто... пальцы, испачканные в чем-то сладком, липком, с прилипшими к ним следами пыли, грязными разводами... призрачные пальцы, и они выходили прямо из головы и лезли, лезли... везде... — она повела плечами с отвращением. — В тебе этого тогда еще не было, и я буквально отдыхала взглядом, когда смотрела на тебя. А в Роне... уже было. И в близнецах, конечно. Но хуже всего был один маленький тонкий пальчик, который тянулся прямо ко мне от одного из них. Возможно, он даже не понимал, что чувствует, но я видела это, поганый дневник показывал мне абсолютно всё.
— Один из близнецов?! — ошарашено проговорил Гарри. — Но кто?
— Вот не думай, что я буду тебе говорить! Это было мерлин знает когда, какая уже теперь разница? Просто пришлось к слову, — она затянулась. — Так вот, вся эта дрянь окружала меня со всех сторон, наваливалась, закручивала куда-то, сбивала с мыслей, не давала ни секунды покоя. И я сама... сама тоже начала чувствовать... кое-что. В себе. Я смотрела на тебя, и... — она закрыла глаза, — я начала тебя хотеть.
Он вытаращил глаза, но предпочел не прерывать ее.
— Ты должен понимать, это была не я. Точнее, я, но я тогда была совсем к этому не готова, это всё был он — дневник. Он просто разбудил это во мне, тогда, когда мне стало совсем невмоготу наблюдать то, что истекало от окружающих. И оно стало бурлить во мне — желание. Я как будто не ходила по полу, а летала над ним на небольшой высоте, настолько это меня приподнимало и носило. И, конечно, я не знала, что со всем этим делать. Я смутно понимала, что такие вещи... неправильны, но он убеждал меня. Твердил мне, что всё в порядке, твердил, что я должна получать от этого удовольствие. Не словами. Он как будто тонко щекотал изнутри, заставляя посмотреть в нужную сторону.
Гарри вдруг вспомнил собственные ощущения от нахождения рядом медальона с хоркруксом. Ничего похожего. Но тут нечего было и сравнивать. Осколок души Волдеморта сидел в нем с младенчества, видимо, он привык инстинктивно блокировать подобные вещи. Зато, припомнив вспышку ревности Рона, он тут же понял, что могли ощущать неподготовленные к такому воздействию люди.
— Всё это дошло до... — она снова отвернулась, не в силах смотреть в его сторону. — Дошло до... В туалете... Проклятое воображение! — она схватилась за горло, дернув в сторону подбородком. — Я воображала тебя... рядом с собой. Ох! Когда вокруг столько старших братьев, поневоле знаешь, как это всё выглядит... у мальчиков. Я воображала тебя, и сама не заметила, как моя ладонь оказалась внизу, между ног, в собственных трусиках, — она стряхнула пепел. — Понимаешь, чем это кончилось, да?
Он продолжал молчать, смотря на нее так, как будто видит в первый раз.
— И когда я... мм... сбросила напряжение, меня вдруг охватило чувство, что я совершила что-то настолько грязное, до такой степени, словно я только что вылизала пол в этом самом туалете. Не только потому, что сделала... такую вещь, но и потому, что сделала ее... на тебя! Я вспомнила тебя, в котором не было ни капли подобного, и ты показался мне настолько чистым, настолько... короче говоря, я вдруг очухалась... на какой-то момент. Я взяла эту... мерзость и зашвырнула туда, где ей было самое место — в канализацию!
"И промахнулась", — подумал он машинально.
Она всё-таки решилась обернуться, смотря на него исподлобья с совершенно безумной, нервической улыбкой. Потом затянулась снова и продолжила.
— Но, как ты уже знаешь, подобные вещи так легко не отпускают. Несмотря на всё мое отвращение, меня начало тянуть... почувствовать это снова. Всё это, всё, что я чувствовала раньше. Точнее, оно и не ушло полностью, просто ослабло, и хотелось это усилить. Вернуть. Во что бы то ни стало. Чем это кончилось — тебе известно. Я таки нашла его. Почувствовала. Так и хочется сиронизировать о том, каким именно местом! — она усмехнулась, сжав зубы. — Вот так, Гарри!
— Я... и представить себе не мог! — сказал он ошарашено. — Джинни, я... Какая же тварь этот Малфой! Как у него рука поднялась подкидывать такую дрянь маленькой девочке?!
— Как, как, — покачала она головой, — а то ты не знаешь — как! Уизли для них — не люди. Предатели крови.
— Слушай, пускай этот подонок только попробует отступить от закона хоть на шаг! Хоть раз! Пускай только раз ошибется. Я упрячу его за решетку до конца жизни. Клянусь!
— Перестань! Как будто это что-то исправит. Меня сейчас меньше всего на свете волнует Малфой.
— Да, конечно. Ты же, кажется, говорила о... — он замялся.
— О, да! Я говорила о ней, — она затушила докуренную сигарету и тут же полезла за новой. — Она. Да! Я видела в ней кое-что. Она тогда втюрилась в Локхарта, ты же наверняка помнишь, и это было у нее... вот здесь, — она обвела пальцем вокруг головы, — витало такое бледное сияние... Ты не подумай, на самом деле, я не видела ничего такого... по-настоящему. Я только представляла это себе в виде каких-нибудь картинок, потому что тогда не могла это описать. Я просто не понимала, что вижу, он давал мне опыт, а что с ним делать, не объяснял. Вернее, он объяснял только тогда, когда ЕМУ было нужно. А что-то там объяснять про любовь не входило в его планы. И вот эта штука летала вокруг ее головы, и я видела, насколько она... ерундовая, что ли. Но внутри нее, вот здесь, в груди, было кое-что еще. Кое-что тяжелое и большое, и оно иногда запускало свои щупальца вниз в ее живот. Она как будто была беременна этим, и сама не знала, что это в ней есть...
При слове "беременна" он ощутимо вздрогнул.
— И эта штука увеличивалась, когда ты был рядом с ней. И начинала пульсировать, словно сердце. И я постепенно стала догадываться, что это такое, и что уже очень скоро она всё почувствует и поймет, когда эта вещь в ней окончательно созреет. И я испугалась. Самым сильным в своей жизни страхом. Я поняла, что когда эта штука вылезет наружу, я потеряю тебя навсегда. И стала ее ненавидеть после этого. Нет, Гарри, ты должен понять, это была не я тогда! Эта возникшая ненависть сжигала и меня саму тоже, я хотела от нее избавиться, но он... не давал! Он разжигал мою ненависть только сильнее. Возможно, будь у меня больше сил, которые он у меня забирал, будь у меня больше времени, я бы могла и убить. Попытаться, по крайней мере. Но ты спас меня. Ты спас меня и от этого тоже. Ты уничтожил дневник, и всё тотчас прошло. Абсолютно всё. Я уже не чувствовала ничего такого в других людях, я стала самой обычной девочкой, и, странное дело, все те эмоции, которые во мне бушевали, они стали забываться, стираться из памяти, через неделю я уже вообще почти ничего не помнила. Только... головой. Просто, как информацию, хотя и это мне казалось уже какими-то воспоминаниями из сна.
