Последняя песнь Акелы-2

— О! Тогда я в фургоне пороюсь! — обрадовано фыркнул Паркер. — А то я на этой деревяхе, — он звонко пристукнул по сиденью, — все седалище себе отбил!

Отхлебнув из фляги изрядный глоток, техасец скрылся в фургоне. Сначала послышался костяной удар обо что то железное, после — раздраженное шипенье и сдавленные чертыханья, затем затрещала рвущаяся мешковина.

— Ой! Мамочка моя! — вдруг донесся из фургона восторженно-удивленный возглас Паркера. — Ох, ни черта себе! Это ж надо, такое счастье привалило!..

Внутри повозки вновь что-то зашебуршало и наружу показался Паркер.

— Смотрите, что я нашел! — Рой вытянув руки вперед, раскрыл ладони и показал их друзьям. — Там этого добра во! — пытаясь воспроизвести объем находки, он развел руки в стороны как можно шире. — Как бы не под двести фунтов!

Бёрнхем всмотрелся в находку и невольно сглотнул слюну. На ладонях Паркера мутно желтели кругляши золотых самородков.

— Ну, всё! Приехали! — откуда-то из травы раздалось обескураженное ворчание Сварта. — Теперь они точно не отстанут... Дак что, готовимся к бою, чиф?

— Не надо к бою, — взлетев в седло одним движением, уверенно бросил Майлз. — Они отстанут.

— И как? — Бёрнхем взглянул на друга с надеждой и одновременно с недоверием.

— Все просто, чиф, — самодовольно улыбнулся Митчелл. — Если вы помните, миль через пять будет глубоченная расщелина, миль в десять длинной. Ну, мостик через неё еще был, помните?

— Ну, помним, — недоверчиво хмыкнул Паркер. — Только чё с того?

— Он, конечно, на вид хлипковат, но только на вид, — терпеливо пояснил Митчелл. — Как только мы его переедем, я его взорву к черту. Нет! — обрадовавшись вдруг новой идее, взмахнул шляпой Майлз. — Я взорву эту рухлядь, когда они въедут на мост!

— И чем ты его взорвать надумал? — задумчиво обронил Бёрнхем, обводя взглядом сияющие надеждой лица друзей.

— А он встанет перед мостиком, — скептически поморщился Сварт. — Сделает так, — он надул щеки и резко выдохнул. — Бу-у-у!!! Тот и развалится.

— А вот и нет, — хитро осклабился Майлз. — Я, прежде чем коняшек вывести, десяток пачек динамита в фургон закинул. Жаль, динамо-машину не успел.

— Чего-о-о!?! — ошарашено вскинулся Паркер. — Эта дрянь у меня за спиной всю дорогу валялась?! Да одной пули достаточно было, что б мы все — ФУХ!!! — изображая облако разрыва, всплеснул руками Рой. — Озверел, да?

— Так ведь не попали же? — флегматично пожал плечами Митчелл и повернулся к Бёрнхему. — Я заложу заряды под опоры мостика, но машинки у меня нет, поэтому ты, Фрэнк, когда я скажу, выстрелишь по закладке.

— А динамит взорвется от пули?

— Мой — обязательно! — радостно оскалился Митчелл. — Я для надежности туда детонатор суну. Ну, что-то вроде. Только надо этих, — он махнул рукой в сторону погони, — хотя б на полчаса опередить.

Судьба оказалась благосклонной к маленькому отряду и, после того, как Митчелл заминировал мост, ждать пока порядком утомившаяся погоня доберется до расщелины, пришлось почти три часа.

— Как только первые всадники доедут до платка на перилах, — обращаясь к Бёрнхему, едва слышно выдохнул Митчелл, — стреляй по красной блямбе на шашках.

Фрэнк едва заметно кивнул и, вслушиваясь в перестук копыт по деревянному настилу, приник к прицелу. И как только первый всадник перешагнул условную черту между жизнью и смертью, плавно выбрал спуск. Курок щелкнул по бойку, и гром взрыва, многократно отразившись эхом от стен расщелины, заглушил частые хлопки выстрелов. Засада на охотников спешно выбивала не успевших въехать на мост преследователей.

— А ведь они совсем не за этим золотом гнались, — Бёрнхем, затратив на привале не меньше двух часов на вычитывание похищенных из кабинета директора документов, обвел друзей победоносным взглядом. — Этот фургончик для них мелочь, тьфу! Он не единственный такой. И в этих бумагах, — Фрэнк потряс стопкой зажатых в кулаке листов, — сведения не только об отдельных фургонах, а и о целых караванах. И в связи с этим, друзья мои, есть разговор...

25 марта 1900 года. Мафекинг. Полевой госпиталь петербургской Крестовоздвиженской общины.

Из дневника Олега Строкина * (Лев Троцкий).

Как мне надоел вечный шорох ветра по брезенту палатки. Вот уже две недели, как я валяюсь в госпитале, и с каждым днем это бесконечное шебуршание раздражает всё больше. И ладно, если бы ветер просто развлекался, так он еще и нашептывает постоянно. Все шепчет и шепчет... Сволочь.

Нам не дано...

Какие расхожие строки, можно сказать — брэнд. И если процитировать их моим современникам палитра ответов будет весьма разнообразна...

Вот только кто они — мои современники? Те, кто остался там, в двадцать первом веке? Или те, кто здесь и сейчас радуется последним дням девятнадцатого? Самое смешное, что я и сам не знаю, кто они — мои современники... Да что тут речь о посторонних вести, если я даже толком не знаю, кто же я сам: Олег (да! Именно — Олег! Рискни кто-нибудь сейчас бросить мне это паскудное — "Алик", схлопочет в табло без разговоров) Строкин? Александр Лопатин? Лев Троцкий? Кто я!? Кто?! Не знаю. А все потому, что: "Нам не дано..."

И даже не очень ясно, чего ж мне не дано: знать, чем наше слово отзовется, или чему ж так радуется ветер? Хотя какая разница? Один чёрт, не знаю ни того, ни этого. Хотя нет, про слово знаю. Если верить (а как тут не верить, если так говорят все вокруг?) Всеславу Романовичу, то мое слово отозвалось, да так, что англичанам икается до сих пор. Мафекинг пал. Что ж, у британцев был выбор и они его сделали. А мы?

А мы, как и как и прежде, всегда и всё выбираем сами... Кто во что горазд и кто что может: кто шпагу для дуэли, меч для битвы, кто — уютный дом своей семье... Причем, последнее с каждым последующим годом, каждого последующего века, отдавая предпочтение комфорту, выбираем всё чаще и чаще. Тенденция, однако. Дуэли, блин, уже не в моде. Это на битвы спрос не спадёт до скончания времен, а дуэли, честь, — кому оно надо? В маркетинговой сетке двадцать первого века этот товар явно не ходовой. Весь предлагаемый ассортимент возможностей изрядно ограничен минимумом раскрученных брэндов. И из этой невеликой кучки каждый выбирает для себя уже не то, о чём мечтал, а то, что предложили. Или навязали. Но все же этот среднестатистический каждый берет, что дают, и радуется. Реализует, так сказать, право на выбор.

А я? Был ли у меня выбор, когда я попал сюда? Если навскидку — не было. Неизвестно, кто, как, зачем и почему просто взял меня за шкирку, сунул в век девятнадцатый и даже не поинтересовался для приличия, а хотел ли я сюда? Хотя кто и когда интересовался моими желаниями?..

А если не навскидку, а чуток подумать? Кому я был нужен там, в двадцать первом? И что меня ждало в финале? Перспектива стать учителем года? Ага, аж два раза. Скорее, не общепризнанным гуру, а тихим запойным алкоголиком, без семьи и без друзей. И зеленые чёртики в собутыльниках. И никаких желаний, кроме мечты о пиве в холодильнике похмельным утром.

А вообще — чего я хотел и хотел ли вообще? Счастья? Конечно! Кто ж его не хочет? Это ж — всемирный брэнд, раскрученный круче всех остальных. А уж как я его тогда жаждал! Именно так: не просто хотел — вожделел. Только вот, оказывается, разное оно бывает — счастье. И восторг от того, что просидев все выходные за компом, я прошел на фиг знает какой уровень очередной игрушки, оказывается, разительно отличается от счастья прибыть на край пустыни и увидеть небритую морду Корено. Да фиг, с ним с Колькой! Прожив суммарно почти полвека (это если учитывать срок моей жизни и моего реципиента), я вдруг узнал что, напившись из полувысохшей лужи после дневного перехода, тоже можно быть счастливым.

Покоя? Наверное, да. Тогда, в бытность мою учителем, мне его хотелось постоянно. Чтоб никто меня не трогал: ни дотошная завуч Алевтина Семеновна, ни отмороженные на всю голову детки, ни, тьфу-тьфу-тьфу! родной коллектив. Сплюнуть еще три раза, чтоб во сне не привиделся. Сейчас я тоже хочу покоя, но другого — настоящего. Того умиротворения, что накрыло меня, когда я отлеживался в землянке после первого боя (если, конечно, нашу эскападу с кражей бронепоезда можно назвать боем), а еще лучше — после первого концерта. Даже не здесь, под Мафекингом, а еще тогда — для матросов на "Одиссее". Именно тогда мне в первый раз пришла мысль, что даже в столь нелюбимой мною попсе (хотя, если честно, я и рок недолюбливаю) есть над чем подумать. И первое, что я вспомнил — что лестницу в небеса ты выбираешь сам. Правда, что делать с той лестницей, когда выбор сделан и тяжеленную дуру тебе торжественно вручили перед строем, не придумал до сих пор. И в самом деле — что делать с лестницей в небеса? Доползти до облаков и постучаться в небесные двери? Благодарю покорно, я уже пробовал — мне не понравилось.

Английский снаряд, как средство транспортировки по маршруту: помост-кусты, вызвал у меня полное отвращение вплоть до рвоты, головной боли и прочих радостей, указывающих на контузию и сотрясение головного мозга. Единственная радость от всего этого, уверенность, в том что мозги еще есть. Правда, наличие мозгов и их работоспособность, заслуга, отнюдь, не моя — Максимины. Вон, кстати, и она — мелькнула в разрезе шатра и пропала.

И что интересно, ведь пока она шляпе ходила и умывалась изредка, я даже подумать не мог, что мой бравый барабанщик — девчонка... ну, то есть девушка. Нельзя не заметить, — довольно симпатичная, вполне в моем вкусе. Можно было бы за ней приударить, но страшно. И вовсе не потому что отошьет. Эта шустрая красотка, стреляя глазками, валит поклонников наповал вернее, чем Кос Ван Зеланд англичан из своего пулемета. А я-то считал, что местные женщины — существа дикие и неразговорчивые. Дезинформация, однако. Хотя, если сравнить их с гламурными дивами двадцать первого — так оно и есть. Так что дело не в боязни отказа, вовсе нет. Просто наша Максимина, помимо выгодно подчеркнутых простеньким платьем достоинств, имеет еще папашу и шестерых братьев. И вся это ватага где-то с недельку назад нагрянула проведать родственницу. Гремя ружьями и подозрительно поводя бородищами по сторонам по каждому поводу и без оного.

Не знаю, кто и чего им наговорил, но эта тяжеловооруженная толпа и меня навестила. Чем бы всё кончилось — не известно. Слава Богу, что вслед за этой бандой, звонко стуча костылями по утоптанному вельду (тоже мне — Серебряное Копытце!) припрыгал Барт, он в соседней палатке дырки в шкуре залечивает. Наш бравый бур, наплевав на капральские нашивки на рукаве у старика, жестко и очень внушительно разъяснил всем и каждому, кто я такой и почему ко мне такое повышенное внимание.

Надо сказать, политинформацию он очень вовремя провел: едва ввалившись в мою палатку, Максиминова семейка начала очень недружелюбно на меня косится, а самый младший (очень, кстати на сестренку похож) даже затвором щелкнул. После трогательного Ван Бателаановского спича их поведение разительно изменилось: папаша долго тряс мне руку, братья, выказывая восхищение, по очереди восторженно лупили меня своими лапищами по плечам, а после, шушукаясь в углу палатки, стоили какие-то явно далеко идущие и как бы не матримониальные планы. Теперь госпиталь обеспечен ежедневными поставками свежей дичи, а я — столь же регулярным закидыванием удочек про пирок и свадебку... Пока — намеками, но это ж только пока...

Устав ломать голову в одиночестве, я свои сомнения и страхи Барту вывалил. Мол, на кой черт такому представительному семейству (а Максиминов папаша куда как не бедный дядька!) такой замухрышистый родственник? Тот глянул на меня удивленно, раскурил свою коптильню (блин! Всю палатку табачищем провонял!) и пальцем своим корявым в грудь мне ка-а-к ткнет! Прям в тот орден, коим меня днём раньше наградили. Подождал, пока я от боли охать перестану и поясняет: мол, я теперь на обе республики певец наипервейший, не много не мало, а Золотой Голос Трансвааля (тоже, блин, сделали из меня Баскова местного разлива), и такой награды, как у меня, больше ни у кого и нету...

Орден и вправду хорош: поверх красного эмалевого крестика — золотой, замкнутый в кольцо венок с восемью пирамидками, а внутри венка — кораблик. Красиво! Мне эту награду Де Ветт лично на грудь вешал! Я этим орденом долго гордился... дня так три или четыре. Потом увидел Максимину. Тоже с наградой, но с другой. Простенькая с виду медаль, на аверсе какой-то ангел какой-то режик держит, но! носится эта медалька на георгиевской ленте, называется медаль Архангела Михаила и статус у нее один в один как в царской (тьфу ты, черт, а сейчас-то какая же?) России у Георгиевского Креста. Де Ветт, оказывается, нас в один день награждал. Только Максимину — за то что она под пулеметами встать не побоялась и людей в атаку поднимала — перед всем госпиталем, а меня — персонально, в палатке. Как мне тогда казалось — от излишнего почета, теперь кажется, — из уважения. Чтоб лишний раз не позорить. Правильно, тут от стыда сгореть можно: девчонке — боевую медаль за подвиги, а мужику — гражданский орден за песенки...

Орден мой — сугубо гражданский и называется простенько: "За заслуги". Ну, как у нас, в двадцать первом, за вклад чего-то куда-то. Не успел я своей барабанщице вдоволь назавидоваться, как узнал, что Дато, Коля и Всеслав Романович такие же, как и Максимина, медали получили. Арсенина — за то, что захлебнувшуюся атаку возглавил, и наши смогли первую линии обороны занять. А Дато и Колю наградили, за то, что они на пару какой-то артрасчет ухайдокали и раненых спасли.

Я после таких новостей вообще хотел свой орден выбросить, но Датико не дал. Взглянул на меня, как на ребенка, и на полном серьезе сказал, что если бы не мой гимн, буры и дальше бы топтались под Мафекингом. И хоть весь штурм я без сознания провалялся, все равно был рядом с ними. Пусть и незримо. Только наград за воодушевление еще не придумали, вот мне этот орден и вручили. Ладно, буду гордиться тем, что имею, и переживать, что лично в эпохальной драке не участвовал. Вслух. Только себя не обманешь, а потому мысленно (только мысленно!) я признаюсь: слава Богу, что меня там не было. После рассказов Коли и Дато о штурме, представил я себе тот ад, — страшно. И хочется верить, что и в будущем о таких кошмарах я буду знать только по рассказам. Если получится. Боевые ордена пусть носят те, кто заслужил: Дато, Коля, Максимина, Всеслав Романович, да тот же Барт, наконец! Лишь бы награждали ими не посмертно. А моя лестница в небо пусть будет покороче.

Да и лестницами надо поосторожней. Во вчера, к примеру, валяюсь на койке: "Ты выбираешь сам" напеваю и по привычке танцевать сидя-лежа, руками коленца выделываю. Тут, как на грех, Филипп Филлипович Преображенский, светило наше, заходит. Глянул на мои пассы, удивленно очечками блеснул и, бородку свою козлиную теребя, вопрошает: а что это вы, батенька, делаете? А я ему: ритм отбиваю! Думал — отстанет. Не фига. Часа два я с ним про причудливые метания стихосложения дискутировал: и Есенина декламировал, и Бродского с Вознесенским, кажется, даже Маяковского (правда — недобрым словом) помянул. А господин профессор мне — Тютчева, Пушкина, Тредиаковского... Кто кого и в чем убеждал, я так и не понял. А вроде трезвые были. Правда, сегодня наш главный лекарь, если никаких форс-мажоров не случится, собирается вечерком в гости нагрянуть. Со спиртом. Вот не хочется мне ни для кого бед, но в предчувствии творческого диспута, нет-нет, а о какой-нибудь перестрелке и возмечтаю...