Книга Исхода

— Не слишком ли смелое заявление? Пустынная местность, то да се... Тут может вовсе ничего не быть, а вот там...

— По-моему вы надо мной издеваетесь. Да посередине Антарктиды я вам, при том объеме анализа, который сделан тут, найду вполне заметное количество спор плауна, водящегося только в Норвегии, и, тем более, — пыльцы араукарий и масличных пальм. На вершине Чого-Ри всего этого добра будет и еще больше. В Сахаре, в рэге Армадрор или рэге Кармарзуф, — будет вообще грязно, там жизнь в сравнительном аспекте вообще кишмя кишит.

— А может, — Оберон азартно взмахнул руками, — а может тут ветра никакого нет...

— Не может. Вы только гляньте на эти барханы.

— А может...

— Не может. Забудьте. За широким мазком идет мазок блеклый, за ним — след, за следом — следа след, но никогда так не было и не могло быть, чтобы не дотянулась хоть тончайшая нить от того, что есть, о чем стоит говорить. Нету здесь братьев по разуму. Нет тут братьев наших меньших. Нет тут кошмарных бактерий, и вирусов, награждающих мгновенной смертью. Ни одного. Будь они хоть в хранилищах на другой стороне планеты, — был бы след. Невозможного — не существует. Тьфу на него, не стоит о нем говорить...

— Нет — и не было?

— Вот как раз об этом-то я и хотел сказать, только меня с присущим вам всем тактом перебили... Полно: и раковины радиоллярий, и фораминифер, и кусочки раковин чего-то, подобного моллюскам, и кристаллы фосфата явно из костей, — или я ничего не понимаю, — и тот же древесный уголь. И еще полно, — по сравнению с живым материалом, конечно, — всякой подобной мелочи, не допускающей двоякого толкования. Жизнь была. Нашего типа. Не удивлюсь, что весьма близкая и по формам. Теперь ее нет, причем достаточно давно по нашим меркам. Сотни тысяч лет, может быть — миллион, вряд ли больше. Мы приплыли. Мы достигли наконец, Другого Берега, к которому стремились так долго, но это оказался мертвый берег.

— Что-то ты, — проскрипел Хаген, — начал красно говорить. Раньше я не видел у тебя подобных наклонностей. Так с чего?

— С того, что, наверное, всю жизнь хотел говорить так, как разворачивается душа, а не так, как велит жизнь. Все: непонятные, убогие, суконные речи были нужны там, чтобы соответствовать представлениям бюрократов о приличном. И еще — чтобы идиоты, которые не понимают сути того, что я делаю, говорю и пишу, не могли бы придраться к формулировкам.

— Тебе это так важно?

— Да. Потому что покончено ныне, мы — на Другом Берегу, всего этого — не было вчера, потому что слишком давно умерли глаза, способные видеть, и уста — способные произнести: "Я вижу", -и все это не имело смысла, и оттого — его все равно, что не было. Будем жить или не будем, — пусть Слово станет свободным, пусть вяжет и разрешает, низводит и поднимает.

— Не понимаю твоего возбуждения, чудак. Кругом — пустыня столь чудовищная, что мы в полной мере не можем этого осознать. Мне было видение, как оно было всем после Радужного Покрова: гигантские, бесконечные, груды колоссальных костяков, так, что между ребер небо видно, как сквозь решетку, скулы — как мосты, а сухие позвонки — как троны великанов. И не было конца тому кладбищу, и я не видел ни одного зеленого побега среди мертвых костей, подобных руинам. И на день пути, лишенный имени, числа и всяческого счета, путники, наконец, ступили на берег Мертвой Америки. Мертвой Индии. Просто — Страны Мертвых, просто — земли, обручившейся со смертью. Нам нужно как можно быстрее покинуть эту страну, где все переполнено давним убийством.

— Ха! Ты все-таки ищешь свой Рай, что каждым своим цветком подобен кобре? Оглянись кругом, окинь взглядом Противостоящего. Не все ли живущие точно так же путешествуют в Страну Мертвых, не Орфей ли бывал здесь, оставаясь живым?

— Горы костяков, досточтимый. Горы костяков, застилающие самое небо.

— Я — остаюсь здесь, — вмешался Фермер, — потому что все, что я вижу на этом берегу, соответствует моему представлению о жребии Долженствования, наиболее почетном и завидном, и единственно пристойном человеку. Я в любом случае остаюсь здесь. Я могу справиться и один, как справлялся всегда, — Геро, выскользнув откуда-то сзади, судорожно обхватила его за спину, как пловец — после долгих дней безнадежного плавания вцепляется в толстенную сваю, — но если рядом будет вот эта душа, то я и вообще ничего не боюсь и буду счастлив.

— Сотни тысяч лет тут никто не дышал, не плакал, не любил, не предавался похоти, призывая подругу себе призывом брачным. Пустоты не бывает, ее не может быть, тут поселились беспощадные и яростные, не ведающие ничего, кроме своих танцев, от которых рассыпаются горы, не знающие иной радости, кроме радости Разрушения. Потому что — весело буйствовать, разрушая то, что еще было. Они, а не иной кто, будут соседями тебе, землепашец. Они придут — и смеху подобными покажутся твои исполненные гордыни слова о Преодолении. Грех плясать на могилах, землепашец. Грех совокупляться с умершими. Грех и мерзость перед лицом Неба.

— Ты напуган. Ты просто-напросто напуган, бедный мой друг.

— Да. — Об согласно кивнул. — Я напуган. Я никогда в жизни не видел ничего более страшного, чем убитая планета. Она убита, а это значит, что где-то, оскалившись вековечным оскалом, дремлет убийца. Тот, кому вполне по силам однажды повторить столь удачное дело.

— Ты понял это? Тогда мы будем искать его, и найдем, и сделаем так, что он никогда не сможет проснуться, и мы спляшем на его могиле, и споем над его гробом свои хулительные песни. Мы будем смеяться в лицо беспощадным и яростным, а они устыдятся, потому что бессмысленны.

— Кто там говорил о продолжении пути? — Спросила Анна, бледненькая, но уже не падающая без памяти, она возникла среди собравшихся, поддерживаемая Тэшик-Ташем, и тяжело опустилась в кресло. — Это бесполезные разговоры, потому что после такого пути машине нужно больше месяца на восстановление организации. Во всяком случае лучше сначала спросить о возможностях, а потом уже платить за то, на что у тебя нет денег. И слушайте вот это: я люблю летать, но при этом убеждена, что каждый взлетевший обречен однажды сесть. Я всегда знала это, а теперь убедилась: земля сильнее крыльев.

— Земля сильнее крыльев, — эхом отозвался Фермер, — вечно переделывающий никогда ничего не закончит. Даже в тяге к совершенству нужна мера. Обречен сесть однажды взлетевший.

— По нашим речам судя, — мы пьяны. Поэтому самым разумным для нас будет проспаться. Предлагаю для этого прецедента вынести особое постановление.

Рекогносцировка I. На следующий день.

— Ты можешь?

— Смотря что, — Первый Пилот хихикнул, — но вообще-то могу.

— Да нет, если плохо себя чувствуешь, то попросим пилотировать кого-нибудь другого...

— Нет, все нормально. А куда это вы собрались?

— Так поместьице потенциальное осматривать, голубка. Покупать — не покупать, или что где как...

— О! Тогда зачем спрашиваешь, предводитель. Конечно я. Конечно сейчас. Погоди, сейчас сбегаю на секундочку...

И — действительно, вернулась приблизительно через минуту, грызя ореховое печенье, запас которого захватила с собой почти контрабандно. Еще через пятнадцать минут "таблетка" плыла на высоте в шестьдесят километров встречь светила. Эту картину можно видеть сотни раз, но у каждого стоящего человека все равно каждый раз будет захватывать дух от обзора при вертикальном, как на воздушном шаре, плавном, не слишком быстром взлете. К середине картинки сдвинулась, стала вполне обозримой давешняя горка, торчащая из россыпи коричневого, похожего на шлак, гравия. Наклейкой на открывающейся картине, прорезью в ней стал аккуратный черный брус "Ковчега", и открылось то, что не было видно: глубокий, напоминающий спину двугорбого верблюда по очертаниям залив какого-то моря находился всего в двадцати километрах от места посадки. Стояло безветрие, и вода залива блестела, как чуть только сморщенный лист лиловато-сизого металла. Но они решили — на "восток", и направление это было — не в сторону моря. Берег круто уходил в почти меридианальном направлении, а под диском неуклонно проплывали земли поместьица: желтые, белые, красные пески пустынь и черные, густо-синие, лиловые, красные пространства каменистых плоскогорий. Желтые, угрюмо-оранжевые, серое — лоскутное одеяло окаменевших глин. Источенные эрозией, коричнево-бурые или наоборот, острые, клыкастые отроги и пики горных стран. Рубцы и шрамы ущелий, чудовищных оврагов и пересохших рек. Хотя были реки и не пересохшие, вполне даже полноводные.

— О! Стоп, мадемуазель! Затормозите, пожалуйста над серо-белым участком.

На днище выдвинулся двухметрового диаметра, состоящий из отдельных ячеек диск фотоколлектора, изображение, мигнув, как будто прыгнуло навстречу ему. Фермер, мрачно возглавивший экспедицию, отставив массивный зад, навис над Локусом Выделения и замолк. Наконец, он издал довольное ворчание, как очень крупный медведь:

— Эй, ты! Иди глянь...

Некто В Сером, сопя, оттеснил его в сторону, посунувшись к экрану Локуса.

— Ну и что? Солидный разрушающийся массив, известняк, хреновый мрамор или паршивый мел... Чего ты, собственно, обрадовался?

— Ты давай, давай себе труд подумать, русский. Хотя бы иногда. Хотя бы такой труд. Это — очень хорошо, но это много, весьма много работы на перспективу... Анхен, сахар мой, давайте дальше.

Со средней скоростью в три тысячи километров в час, они летели около четырех часов, пока под машиной, в полной темноте, под локатором, не потянулись воды еще одного океана, и им понадобилось еще часа два, чтобы влететь в следующий день. Обращало на себя внимание множество островов, они лежали в сизой оправе океана по отдельности, небольшими группами и мощными архипелагами. На глазок — их было куда больше, чем в Океании на Земле, но были они куда ниже сортом: бурые, белые, желтые клочки суши в самом настоящем, обширном океане, уныло-плоские, либо дыбящиеся негостеприимными, мертвыми кручами, вовсе не радовали глаз в разительном контрасте с островами низких широт на Земле.

— Стоп! — Снова узрел что-то такое Фермер. — Госпожа моя, — пониже...

— Знаешь, что это такое? — Спросил он минут через пять. — Никогда не видел?

— Ну почему же... "Ископаемый лес" — пни и целые деревья, окаменевшие после того, как слегка обуглились... Очевидно — какой-то процесс освободил их из-под толщи осадочных пород не слишком давно, — слишком хорошая сохранность.

— Да. Надо будет наведаться. Мадемуазель! Мы ведем картографирование?

Анна только фыркнула:

— Да уж это-то само собой! Я только никак не могу взять в толк: чего вы тут потеряли? На то, чтобы подробно осмотреть здесь все, понадобится тысяча лет, и никакие самолеты этого обстоятельства не изменят. Давайте, — поднимусь повыше и рвану побыстрее?

— Да, — нехотя согласился Фермер, — картина, в общем, ясна. Давай пару витков в темпе -возвращаемся.

По умолчанию — колоссальный массив суши, на котором возник "Ковчег" решили считать лежащим в Восточном полушарии. То, что лежало почти точно напротив, напоминало грубый брус, тянувшийся мало что не от полюса до полюса. Полюса были обыкновенные, — ледяные, а вот Антарктиды, — или чего-то ей подобного, -не было. Два континента, заслуживающих этого названия, — но зато какие! Массив (его первое время так и называли "Массив") был гигантским сверхконтинентом, вроде Гондваны времен глубочайшей древности Земли, не уступавший Евразии с Африкой, слитым вместе, а "Брусок" — несколько превосходил Северную и Южную Америки совокупно. И везде, буквально везде была одна и та же, лишенная малейших признаков жизни картина. Вернувшиеся из экспедиции, наглядевшись на эту картину, вернулись убитые, угрюмые, почти физически больные от монотонной, голой, беспощадной простоты здешнего бытия.

— Я и не думала, — проговорила Анна, выпив водки, хотя и не была особой любительницей, — что глаз наш так привык хоть к каким-то былкам, жучкам и моху, — и что будет так резать глаз, когда этого совсем нет...

— Очевидно, — говорил Фермер, оживленно жестикулируя вилкой, — здешняя цивилизация вообще носила более островной характер, чем у нас... — Он сделал паузу, чтобы возбужденно прожевать очередной кусок, — слишком большие континенты, понимаете ли, слишком далеко от моря ...

Но его перебили сразу в несколько глоток:

— Ты чего это такой счастливый?

— А ты, ты что свято уверен, что она была, цивилизация эта?

— Эй, эй ты аккуратнее, — в глаз попадешь бифштексом своим...

— А! Вам не понять. Вам не понять, что именно так по моим представлениям должен выглядеть рай: бесконечное поле, которое предстоит вспахать и засеять. Понимаете? Одно закончилось, а за ним — другое. Ждет. А цивилизация тут была-а! Как не быть. То, что здесь произошло, отдает слишком большой подлостью, чтобы быть результатом разгула стихийных сил. По почерку видно: если и не наш брат, Homo Sapiens, то кто-то до чрезвычайности к нему близкий. Наверное, — еще Разумнее, чем мы, потому что уж слишком чистая работа. Нас всегда спасало наличие определенной непоследовательности в наших действиях.

— Слушай... Нет, я не понимаю, — ты действительно ратуешь за то, чтобы мы остались на этом стерилизованном шаре? Ты не шутил?

— А когда я шутил? Тем более — серьезными вещами. И сама по себе шутка — куда как серьезная вещь: за некоторые — назначались поединки без всякой пощады, до смерти... То есть мне даже в голову не приходило, что слова мои, правдивые, отражающие суть моих намерений, кто-то принял за шутку.

— И всерьез останешься один, если остальные порешат лететь?

— Я, кажется, уже сказал, — он пожал плечами, — не вижу смысла повторять. Геро останется со мной, право на долю имущества у меня есть, и я справлюсь. Не скрою, что был бы очень доволен, если бы кто-то решил остаться со мной. Но это — не обязательное условие.

— Ты решил заселить планету исключительно собственными потомками?

— Ха! Не смеши меня: ты всерьез веришь, что, захватив типы зверей и растений, я не захватил значительное число образцов людской породы? Это — не очень хороший выход, но если возникнет необходимость...

— Но как же... Что тут можно сделать?

— Увидишь, — Фермер добродушно похлопал его по плечу, — и сам примешь участие.

— Ты в этом так уверен?

— До сих пор Сообщество, как правило, не делало глупостей, хотя и совершало ошибки и промахи. Так что, пожалуй, уверен.

— Ты невыносим. Знаешь, — почему? Потому что неуклонно отвечаешь на всякий риторический вопрос. Это ужасно.

— Нет. Завтра мы едем на берег моря, где непременно сделаем анализы, обязательно поныряем с аквалангами и проведем Акт дефлорации этой вот печальной вдовы. Как то и надлежит дикарям — публично и в торжественной обстановке.

— То есть?

— Там увидите.

Рекогносцировка II.

Диски плавно валились вниз с двенадцатикилометровой высоты, и сквозь дымку постепенно проступали отдельные скалы, небольшие острова и, главное — береговая линия, кое-где отмеченная полосой белой пены. Но машины опустились на рыхлую осыпь, там, где тяжелого прибоя не было, где чернел насквозь промытый, тяжелый и твердый, как металлическая дробь, шлифованный базальтовый песок, сверкающий в лучах светила, как металл, и раскаленный светилом — как металл. Сиреневато-голубая у берега, вода отличалась неимоверной прозрачностью, и только поодаль, с переходом к более солидным глубинам, она темнела, становясь сине-лиловой, цвета сливы. Поблизости же был виден даже мельчайший камень, чуть ли ни каждая песчинка на дне. Статер выволок акваланги, Некто В Сером вылез в сопровождении забавной тележки довольно хлипкого облика, которая всюду следовала за ним, дрожа и позвякивая, и попутно волокла с собой все шесть баллонов. Все собравшиеся были в разнообразных широкополых шляпах во избежание, а Некто В Сером немедленно снял ботинки и, ухая на каждом шагу от прикосновения горячего песка, пошел, как медведь, ставя стопы на ребро. Подошел к берегу, стал в воду и сказал: