Замена

— Да, — ответила доктор и опустила взгляд. Снова заныла желтая нота. — Скажи ей, что она должна мне за отчет по кодеину.

— Хорошо.

— "Хорошо". Следующий осмотр будет с гинекологией. Ты слишком безразличная для умирающей.

"Она делает больно не мне", — напомнила себе я и пошла в глубину медицинского блока. Если я останусь, она доведет разговор до моих отношений с Икари.

Не хочу, и мне не все равно.

* * *

— Еще чаю? — спросила Майя.

Я посмотрела на часы. Время вело себя непослушно: я будто бы привыкла к размеренному времени микрокосма, и теперь не понимала, как движутся стрелки здесь. До семи еще оставалось сорок минут. Чашку чая назад — полтора часа. Ощущение получалось неуютным.

— Нет, спасибо.

Экран ее компьютера был выключен, сам компьютер шумел, а Майя все время улыбалась. Мне казалось, что я вижу за ее спиной крылья, но она ни словом не обмолвилась о работе.

— Спасибо, что зашла, — сказала Майя. — Правда, здорово, что ты вот так запросто находишь время заскочить ко мне.

— В каком смысле?

Она перестала улыбаться, и я все поняла.

— Я хотела сказать, что ты с Синдзи, и ты тратишь время не на него... — начала оправдываться Ибуки, но осеклась и вздохнула.

— Я с Синдзи, — сказала я.

Я видела румянец, прикушенную губу и понимала, о чем речь, но я не хотела заканчивать наш чай на теме моего времени. Пускай и скомканной.

— И как он? — оживилась Майя. — Я в смысле — как человек?

Я молчала. Икари-кун не убежит. Он построил себя на обломках детства, и он сын своих родителей — матери, пытавшейся вырастить сверхчеловека, и отца, которому почти это удалось. И я ему дорога.

— А ты улыбаешься, — сказала Майя. — Все здорово?

Я кивнула, а она вдруг отвернулась, и стало ясно, что ничего не получится.

— Мне пора, Майя. Спасибо за чай.

Ибуки кивнула. Она терла нос, пытаясь спрятать от меня взгляд.

— Ой, знаешь, так смешно получилось, — со всхлипом сказала Ибуки, — днем приходила Мари и составила отчет...

Она говорит, чтобы говорить, думала я. Чтобы не видеть и не чувствовать своих слез, думает, что так все изменится. Время, которое пообещал мне директор, оборачивалось вот этим.

...— Она сравнила ощущение с сексуальным возбуждением, представляешь, ой, — Ибуки снова потянула носом. — И вот она это все выкладывает доктору, ты можешь себе представить?

"Это она о Мари", — поняла я.

— Что она сравнила с возбуждением?

— Ощущение от вашего открытого урока, — прыснула Ибуки и, уже не скрываясь, стерла слезу. — Вот дура, да?

Я невольно притронулась к щеке, на которой еще горел поцелуй Синдзи, вспомнила тот урок. Я снова пережила тепло, воздушную ласку, умиротворенность — но возбуждение? Возбуждение, которое почувствовал медиум в соседнем классе?

Нет.

Все неправильно — и наши прикосновения, которые не приносят желания, и наша борьба, которая так повлияла на Мари. Я встала и поставила чашку ближе к стопке книг на столике.

— Я пойду. Спасибо, Майя.

— Это тебе спасибо.

— Мне?

Она кивнула, а потом все же разжала губы.

— Мне начало казаться, что я где-то ошиблась. Что я рвусь учить других, но при этом сама уже забыла... Многое.

"Ты боялась, что уже забыла, каково это — сочувствовать, — поняла я. — Ты почти привыкла к мысли, что можешь работать медсестрой в лицее, где учителя убивают детей". Я пошла к люку, включила тростью гидравлику.

Я умираю, а все вокруг прозревают.

Это начинало бесить. Я почти хотела встретиться с Аской — человеком, который не должен мне ни грамма откровений.

* * *

<Двоеточие между часами и минутами как программный оператор. Ты задумывалась когда-нибудь над этим? Не, вряд ли, ты же филолог. Ты вот-вот откроешь двери, и будет какая-то ерунда на столе, ты что-то скажешь, а на часах все будет идти бесконечная операция, и в какой-то ее отрезок тебя не станет.

Вот здесь-то и начинается загвоздка: для тебя эти часы всегда идут не так, как для других. Все смертны, но не каждому дано видеть это двоеточие как непреложность.

Ты хорошая модель, Аянами Рей. Хорошая и неправильная модель не совсем человека.

19:00. Ты опаздываешь. Приковыляй уже скорее, однокрылый Ангел с ошибочными функциями. Скорее.

Кажется, мне страшно.

22 окт.>

17: Настоящие дни

Когда я вошла, Аска положила на стол свой телефон, касанием погасила экран.

— Три минуты семнадцать секунд — вот твое опоздание.

Я посмотрела на стол: пакеты и коробки из "Лавки", и только рагу Ленгли выложила на мои тарелки. Кажется, она его разогрела.

— Привет, — сказала я, разулась и пошла в ванную.

— Руки помыть — это правильно, — догнал меня ее голос.

Аска оперлась на дверной косяк, сложила на груди руки. Она улыбалась.

— У вас тут все забавно. Сегодня собирала сплетни о себе — так, для развлечения. Может, тебе покажется интересным, но семантически во всем лицее только три ядра продуцирования такой информации...

Полотенце кололо руки: я его пересушила, когда гладила. Одуряюще пахло мыло: наверное, из лопнувшего флакона все-таки затекло за раковину. Я смотрела в зеркало на отражение говорливой Ленгли, вытирала руки и думала о том, что, наверное, я должна переживать. Не убрано, нет еды, нет напитков.

Гостья, вдобавок, сама себя развлекает.

— Я сегодня была на уроке — вместо кретина Кенске... Он, кстати, действительно сбежал от военных, ты знаешь?..

Пуговица казалась горячей: я все не могла решиться снять блузку. Халат висел рядом, футболка и шорты — тоже, а одежда, казалось, пропиталась запахом этого длинного дня. Казалось, что все липнет к телу, швы режут, — но я не могла.

— Аска. Выйди, пожалуйста.

Она замолчала и нахмурилась:

— Что?

— Выйди и закрой дверь.

На меня из зеркала смотрели глаза Каору, и я ничего не могла с этим поделать. Я и так чувствовала себя голой, я боялась, что сейчас Аска ухмыльнется, что она пошутит что-то о том вечере, о том, что мне нечего стесняться. Или нет: я боялась, что она скажет "прости".

Ленгли кивнула и вышла — и сразу же стало легче.

"Я сегодня была на уроке", — вспомнила я, укладывая блузку в корзину для стирки. Я переодевалась, куда-то делся страх, и мне даже стало интересно, в какой класс попала Аска Ленгли. Меня раскачивало, а вечер только начинался.

* * *

Комната казалось маленькой — вызывала те же ощущения, что и тесная одежда. Я будто бы не могла вдохнуть полной грудью, и слегка потише сделался свет. Я никогда не ела столько на ужин, никогда не слушала столько во время еды.

Я представляла себе на месте Аски Икари-куна, и это даже забавляло.

Она расспрашивала меня — как и обещала, — но совсем немного. За ужином она была естествоиспытателем, который открыл новый мир — новый "биоценоз", как она сказала. Пищевые цепочки, логические и семантические связи, этические ориентиры — Ленгли была беспощадна.

— Киришима — умная девушка. Она почти что у вершины смысловой цепи, но в пищевой она так же беспомощна, как и все прочие. Зубы есть, правое полушарие гипертрофировано, — Аска задумалась и подцепила еще кусочек пиццы. — Да, дохренище гипертрофировано. Больше только самомнение. Чисто аналитически она как заголовок программного кода, и не одного. Понимаешь, социальный механизм сплетен...

Я слушала ее и ела рагу. Кусочек тушеного кабачка хранил аромат приправ, в которых его готовили. Я положила его в рот, я жевала, думая о вкусе, о том, как делалось это рагу. Я спокойно ела, понимая, что, в отличие от многих, Ленгли не перемывает кости, не сплетничает: она классифицирует моих коллег.

Зло, остроумно, точно.

Я заедала тушеными овощами злую правду о своем лицее, и мне было любопытно.

— Все очень интересны, очень, — сказала Ленгли, подытоживая. Блик лежал на ноже, которым она поигрывала. Я следила за движениями света — интонированными и продуманными. И я впервые увидела, чтобы Аска владела этим искусством.

И не сразу удалось вспомнить, что говорила Ленгли.

— Чем?

Она пожала плечами, протянула хвост волос через кулак.

— Всем. Обычные люди, но такие умелые в классе. Я была на паре уроков, кое-что видела в записях СБ. Знаешь, с учительского места все выглядит не так.

Она не справилась, поняла я. Где-то произошел сбой, и она смогла провести урок только по сухой схеме, по учебнику. Или даже этого не получилось? Я пыталась представить себе, как все прошло, а потом почему-то вспомнила, как Аска рассказывала о чашке. Сухая, странная и наивная аналогия.

Она не умеет упрощать?

Не может идти на контакт?

Почему?

Я вдруг поняла, что смотрю на нее, как на ученицу — просто свою ученицу, и мне страшно, потому что ключи к Аске Ленгли уже не подобрать. Они спрятаны в сером кафельном лабиринте, где теряется не только проводник, но и сама мысль.

— Хуже всего то, что не получается ко всем относиться одинаково, — сказала Аска, рассматривая вымазанный в соусе рукав. — Чертова пицца. Не умеете делать густой кетчуп — не беритесь.

— Там нет кетчупа, — сказала я.

Она удивленно нахмурилась:

— Точно, что ли?

— Кажется.

Ленгли серьезно смотрела на меня, а потом улыбнулась:

— Да. Мы просто близнецы в вопросах кухни. Ты, кстати, знаешь, чем приправа отличается от специи?

— Теоретически.

Мне тоже очень хотелось улыбнуться.

— "Теоретически". А базилик — это приправа или специя? — нараспев спросила Аска и, отправив в рот еще пиццы, пробормотала: — Жаль, что ты не пьешь. Сразу две некухонные женщины — за это надо выпить.

— Ты пьешь?

— Не-а. Так что, поделишься мудростью?

— Какой?

— Ну, я же видела, как ты на меня посмотрела, когда я рассказывала насчет класса. Давай уже, рассказывай.

"Я ожидала, что мы будем говорить о NERV", — в который раз подумала я. Аска терла влажной салфеткой испачканный рукав и иронически улыбалась. Она ждала именно того, о чем спросила, и я ничего не понимала. Любопытство Ленгли имело разные последствия: она действительно удержала на расстоянии СБ, она дала мне наркотик, — и поселила во мне страх.

Глаза Каору, глядящие на меня из зеркала. Ледяные иглы в пятках, когда я разуваюсь в прихожей.

Страх, страх. Страааах...

— Нельзя относиться ко всем одинаково, — сказала я. Рагу остыло, оно бралось во рту склизкими комками, которые хотелось выплюнуть в салфетку. Вместо этого я выплевывала слова.

— Как — нельзя? — оскалилась Аска. — А как же треклятая беспристрастность?

— Беспристрастность нужна, чтобы оценить знания.

— А, ну да. Но при этом каждый должен чувствовать особое к себе отношение. Итого: беспристрастно оцениваем, индивидуально подходим, но при этом не забываем про материал. Тебе не кажется, что в таймлайн урока такие вещи вписываются только как в том анекдоте?

"Не кажется", — хотела ответить я. "В каком анекдоте?" — хотела спросить я.

И промолчала. Потому что у меня есть светотень, есть свободный микрокосм почти-Ангела, на моей стороне и умные дети, и свободная программа. Я могу почти все: творить, импровизировать, могу смотреть в окно. Класс все равно мой.

Я прикрыла глаза.

Денси Байвотер. Она была лучшей в команде по плаванию, ее любил мальчик из группы дошкольной подготовки, а родители держали ей место в маленькой страховой компании. Она выщипывала волоски на губе и держала под подушкой фото...

Костя Заушицын. Его семья бежала из Точки Ноль, его мать купила для них свободу — собой, на глазах у детей. Резиденты "Соул" нашли его у варшавских партизан. Городские пустоши были темными, скрипящими и родными. Костя мог ударить за плохое слово о матери. Он не любил читать, но ему нравилось, когда его хвалит Судзухара.

Мэри Гладстон чуть не умерла от чумы, она подставила свою одноклассницу Лидию за то, что та высмеивала ее лицо. Кларк знал наизусть многие романы и каждое утро считал порванные сосуды в глазах. Когда их становилось больше шести, он шел в медицинскую часть. Стэн под партой держал коленку Виктории — той, которая Мочек, — и мне всегда мешала нота их возбуждения на уроке.

Лица, поступки, изломанные коридоры памяти, ветви воспоминаний, ночные дежурства, персонапрессивные удары...

— Я знаю их всех, — сказала я.

— И?

— И... Я их всех люблю.

Аска держала волосы в кулаке, кулак — под подбородком. В уголках ее губ застыли морщины.

— Они дрочат на фото друг друга, на фото звезд. Наверное, есть такие, кто и на твое фото передергивали, — сказала она медленно. Ленгли будто нащупывала слова наугад. — Они профукивают свою жизнь в онлайн-играх, высмеивают твоих драгоценных главных героев. Они меряются телефонами и читалками, они...

— ...учатся думать. Они хотят чего-то, и в их жизнях нет черного и белого. Как бы им ни хотелось.

Я узнала свой голос, остановилась, и Аска тоже замерла — на какую-то секунду я снова увидела остановившийся взгляд и руки, которые придерживают ломкую поясницу. А потом наваждение пропало.

— Ты их любишь, — сказала Ленгли. — Ты пересчитала волосы на их головах. И их судьбы ты тоже взвесила. И ты их любишь.

Я молчала, ожидая продолжения, но Аска улыбнулась и полезла в очередную коробку.

— Не бывать мне учительницей, Аянами. Ну и черт с ним, скажу я тебе. Ну-ка...

Она думает, почувствовала я. И она что-то поняла, и вдвойне обиднее, что я не поняла ничего. Вечер двигался к ночи, Аска расспрашивала о моем прошлом, рассказывала какие-то истории о концерне. Я считала минуты до инъекции симеотонина, и вдруг поняла, что Ленгли ни словом не обмолвилась о моей смерти.

"Она делает вид, что все нормально", — подумала я.

"Я тебе не подруга", — вспомнила я.

Телефон Аски ожил: не звонок — сообщение. Она повозилась с ним немного, нахмурилась и снова спрятала в сумку. Слова липко зависали над столом. Я думала о тех, кому все равно, что я умру, и кому — нет. Я считала, вспоминала и чувствовала себя на тризне по себе самой, окруженная призраками еще живых и уже мертвых. Ленгли смотрела куда-то мимо меня и тоже думала. Где-то глубоко за серыми коридорами, за сухой матовой плиткой происходило что-то важное.

— Пакость какая, — сказала Аска вслух. — Сколько можно есть? Пойдем помоем посуду, что ли.

Я встала и ощутила внимательный взгляд. Это раздражало.

— Здесь всего две тарелки. Я сама.

— Хорошо, — легко согласилась она. — Я тебя морально поддержу.

И это тоже раздражало.

— Тебе часто приходится мыть два комплекта посуды?

Я открыла воду сильнее, чем требовалось. Поле зрения наполнилось рябью, но это пустяки.

Мне снова не хотелось ее слышать, съеденное взялось камнем в желудке, и во рту поселился гнилой привкус. "Яд. Яд, яд, яд, яд-яд-яд..." — говорил исступленный шепот, он был глуп, но я его слышала, и это было очень плохо.

— О-кей, — протянула Аска. Краем глаза я видела, что она сидит за кухонным столом и выстукивает указательным пальцем какие-то узоры на его поверхности.