Возвращается наш охотник, приносит Хине жидкий букетик полевых ромашек и одуванчиков, а потом долго потрошит какую-то лесную птицу. В наших лесах такие не водятся и я даже не знаю — съедобна ли она?

— Опять с первого выстрела, — хвалится Иштван, насаживая не очень крупную тушку на деревянный вертел.

Хине держит в руках врученный ей букет и хранит молчание, будто стоит на страже чего-то необыкновенного.

— А ты не пробовал стрелять за спину или с закрытыми глазами? — мне и в самом деле это интересно.

— Да разве так попадешь? — кривит рот "охотник". — Нужно видеть, куда стреляешь.

— Хине, попадет он, если не будет видеть цель?

— Не думаю, — отвечает Сида, но с объяснениями не спешит.

Она держит перед собой одуванчики с ромашками и, я готов поклясться, ждет, когда Иштван их заберет чтобы украсить дичь. Кажется мне, что его желание сделать ей приятное осталось непонятым. Посмотрим, что дальше произойдет. Может, еще и поэму придется писать о неземной любви человека и кровососки? Вот умора-то будет!

Птица вполне съедобна, в меру жирная, мясо вкусное, даже без соли. Вода из ручья кажется сладковатой. Солнце палит, шмель жужжит, сильно пахнет травою, и самую малость — дымом и ослом. По телу разливается такая нега. Так бы и сидел здесь день, два, три. Потихоньку начинаю мечтать о том времени, когда завершится наше путешествие и можно будет вот так по-простому быть у костра и ничего не бояться.

Иштван снимает свою добычу с вертела, отламывает ножку и предлагает ее Хине-Тепу. Та непонимающе морщится, отворачивается, выбрасывает букетик, понимая, что употреблять в пищу его никто не собирается, а бедняга-ухажер даже теряет на время аппетит и долго чешет себе в затылке. Я же, весело ухмыляясь, разрываю горячую тушку пополам, обливаюсь брызнувшим соком и вгрызаюсь зубами в жестковатое мясо.

А сам думаю — вот бы удивился мой приятель, узнав, кого предпочитает жрать его пассия! Интересно мне — отдал бы он ей свою руку? Хотя, Карел рассказывал, что по первости находились недоумки, полагавшие, что если Туату их покусают, то сами они, став Анку и обретя вечную жизнь, окажутся равны своим господам. Так оно и вышло — для человека нет разницы между Анку и Туату, а вот меж ними самими разница такая же как прежде: никогда ни один обращенный не станет равным самому никчемному из обитателей Сидов.

Мы уже доедаем несчастную курицу, когда на дороге появляется одинокий Анку. Я про себя вспоминаю бесов: вот вспомнишь их и они тут как тут! И даже мне сразу видно, что к Нуаду он не имеет отношения — обычный Анку, следящий за порядком в окрестностях. Вроде нашего, римоновского желтоглазика.

Он подъезжает ближе. Останавливается, высокомерно манит меня пальцем.

— Это Анку? — бормочет Иштван, пока я соображаю, как нам быть.

— Да, Иштван, это он и есть. Хине, ты сможешь его уговорить...

Я не успеваю закончить, как в глазницу кровососа впивается стрела Иштвана. Анку вскидывает руки к лицу, перекрывает себе видимость, а мой торопливый друг уже совсем рядом, замахивается тесаком и разбивает коню голову. Несчастное животное падает замертво, а неистовый истребитель Анку Иштван уже лупит тесаком по голове кровососу, промахивается, лезвие увязает в ключице, ладонь Анку сжимается на локте замешкавшегося "охотника", но я уже на ногах, тоже замахиваюсь своим клинком и всаживаю его в шею кровососу. Срубить сразу голову мне не удается — здесь надобно умение, которого у меня нет. И все же с третьего удара она отваливается, из тела брызжет черная кровь, и то, что несколько мгновений назад было страшным Анку, вспыхивает нежарким пламенем, уничтожающим черные одежды и то, что было под ними. Слышу, как истошно орет Иштван, стряхивая с себя обугливающуюся перчатку.

— Тихо! — отвешиваю ему подзатыльник, и он сразу затыкается.

Замолкает, но прыгает к останкам кровососа и начинает топтать его пепел:

— На, тварь, получай! Съел, мразота?! Не дорос ты еще, чтобы Иштвана слопать, сука!

Хине-Тепу стоит за нашими спинами и пристально смотрит на дергающую ногой издыхающую лошадь, дымящие остатки одеяния Анку и еще на что-то, чего мне не видно, но это что-то непременно есть — ведь я уже не раз видел такой ее неотрывный взгляд.

— Ух, — останавливаясь, вытирает пот со лба Иштван. — Ну и сильный же он был! Еще бы самую чуть — и сломал бы мне руку! Гори, тварь, в аду! — он еще раз пинает догорающие остатки одежды, они взлетают вверх и рассыпают вокруг себя черный пепел.

Закатывает рукав и видно, как на бледной коже наливается синим цветом след от пятерни уничтоженного кровососа.

— Ты зачем выстрелил, дурень? — я чувствую, как на плечи почему-то наваливается запредельная усталость. Даже говорить трудно.

— Это же Анку! Слуга мерзкой Морриг! Наш враг. Разве не так? Я посмотрел, что он один, драться особо не придется, ну и...

— Посмотри, человек Одон, — Хине-Тепу перебивает его объяснения и протягивает мне стрелу, выпавшую из обуглившегося черепа Анку.

Сначала я не понимаю, что могло привлечь внимание остроухой, а потом вижу, что острие "стрелы" серебряное! И в голове моей происходит окончательное помутнение — я не могу даже представить, каким образом это возможно, что попавший в Анку прут вдруг обзаводится таким жалом!

— Вы зря махали мечами и напрасно убили коня. Анку Алиас был уже почти развоплощен.

Иштван изображает безучастность — будто бы ежедневно наблюдает, как ивовые прутья обзаводятся серебряными наконечниками, Хине протягивает мне "стрелу", а я боюсь притронуться к ней.

Мне только что явлено настоящее чудо. И совершилось оно не в каких-то магических потусторонних местах вроде "пупа Хэль" или древнего кладбища, а вот здесь, в моем мире, прямо перед моим носом! Дерево стало серебром! Это ли не волшебство? Мне становится не по себе: ведь если эти существа, имеющие такую силу, которая лишь по их воле превращает одно в другое, решат, что я им опасен, то все мое восстание против них оборотится жалким пшиком!

— Как это возможно? — бормочу. — Неужели твой дар настолько силен, что позволяет убивать даже мертвое?

И здесь в моих мозгах что-то щелкает и все становится на свои места:

— Нет! Ты наделила Иштвана способностью всегда попадать и убивать с первого выстрела! Но Анку уже был мертв. Значит, твой дар здесь ни при чем? Но тогда как?!

Хине пожимает плечами и отворачивается.

— Отдай, а? — Иштван протягивает свою тощую руку. — Пока ты спал, я попросил Золтана приладить к паре стрел такие острия. Он говорил, что сумеет такое сделать. И у него оставалось немного серебра. Одна монета. Он ее расплавил, добавил немного меди и отлил два наконечника. Еще над моими стрелами смеялся, гад! Кстати, посмотри-ка, конь вроде бы оживает?

Мне совершенно безразличен оживающий конь, но я готов лопнуть от злости: этот жулик едва не свел меня в могилу, заставив сомневаться в способности ясно мыслить! Я уже готов был поверить, что окончательно свихнулся!

Осматриваю стрелу: раскатанная в тонкий блин смесь серебра и меди разрезана пополам, обе части свернуты в конусы, затем насажены на прутья, обжаты по краю, чтоб не сорвались случайно, и слегка расплющены. Не очень тонкая работа — как раз для неумехи вроде Золтана.

По глазам остроухой никак не получается понять, что она об этом думает и думает ли вообще, хотя мне кажется, что она тихонько, про себя, посмеивается. Если они вообще умеют смеяться — эти Туату. Она хоть пару раз и улыбалась мне когда-то прежде, но я совсем не уверен, что в ее растянутых губах и сощуренных глазах тот же самый смысл, что и в нашем смехе.

Иштван носится кругами около трясущего головой коня, с трудом поднимающегося на дрожащих ногах, а я предательски лелею план о скором возмездии этому тупоголовому обманщику и при очередном его пробеге мимо меня исполняю: от мощного пинка приятель шлепается оземь, а я набрасываюсь ему на спину и выкручиваю руки, чтобы забрать убийственные для Анку стрелы. Ведь с него станется в следующий раз просто напасть на кровососов, помня о том, как легко далась победа в первый раз. Но даже против пары Анку у нас нет никаких шансов. Даже с двумя заговоренными стрелами — ведь еще нужно успеть выстрелить.

Все это я рассказываю ему долго, нудно, часто повторяясь и заставляю вслух повторять его — мне не хочется, чтобы следующая встреча с Этими стала для нас последней.

— Трудно было сразу сказать? — обиженным тоном спрашивает Иштван, почесывая свой костистый зад. — Обязательно драться?

— Прости, удержаться было трудно. Просто, когда в следующий раз ты увидишь Анку — не спеши убивать их. Пусть лучше Хине заморочит им головы. Алфур это умеют. Понимаешь? — он кивает, но я сомневаюсь в его искренности. — Ладно, дружище, поехали, нам пора. Лошадь с собой возьмем. Анку их не клеймят никогда, и, может быть, получится продать в Заме.

На коня Анку никто влезать не спешит. На всякий случай я даю ему новое имя: Черный, скармливаю животине пару морковок, прихваченных в Ровнохолмье, и мы становимся уж если не друзьями, то, по крайней мере, представлены друг другу. Его поводья прицеплены к мулу Хине и несчастное животное потерянно бредет по дороге, с трудом переставляя дрожащие ноги. Видимо, удар у моего приятеля неслабый, если сумел свалить на землю целую лошадь.

Через пару лиг я ощутимо устаю, ноги гудят и мне приходится залезть на мула, чья мерная поступь здорово клонит в сон.

Мы подъезжаем к Заме, Хине будит меня тычком маленького кулачка в спину, и у ворот городка я наблюдаю привычную мне картину: пара недотеп из городской стражи (ведь известно, что в стражники идут самые бесполезные люди, не умеющие делать ничего — только стоять и изображать значительность — как-будто от них хоть что-то зависит!) и одинокий Анку.

Парочке стражей откровенно скучно — желающих въехать в Заму немного. Вернее, вообще нет, на дороге только мы. Поэтому они играют в кости, не обращая внимания ни на что вокруг. Анку стоит в тени. Неподвижный, как статуя короля. Рядом привязана его кобыла — приметная, с белым пятном на лбу. Таких у Анку я еще не видел.

Хине легко соскальзывает наземь, и быстро оказывается возле кровососа. Они о чем-то переговариваются, потом Туату возвращается к нам и спокойно проводит всю процессию из коня, мула и ишака, груженого Иштваном, мимо усатых лиц стражников, растерянно хлопающих глазами.

— Тебе, человек Одон, нужно идти к городскому голове, подарить ему эту лошадь, — Хине, гладит гриву Черного, — и получить документы на себя и... этого человека, — она кивает подбородком на надутого Иштвана.

Мне кажется, он приревновал свою алфур ко мне. Как глупо. Но я не могу рассказать ему правду, ведь иначе он станет просто бесполезной обузой.

— В этом городке всего четыре Анку из Сида Алиас, — добавляет остроухая, — они плохо выполняют свою работу и не всегда следят за правильностью оформления бумаг. К тому же этому человеку из городской управы скоро назначена очередь, он об этом знает и потому стремится заполучить все, до чего дотягиваются руки. Тебе повезло, Одон.

В самом деле, должно же мне когда-то повезти?

В Заме мы задерживаемся ненадолго: в обмен на Черного получаем подорожные на меня и Иштвана, тратим последние оловяшки на три пшеничные лепешки и быстренько убираемся прочь, пока местные кровососы не принялись искать своего потерявшегося собрата. Да большего эта Зама и не стоит — чуть больше нашего Римона и всего одна мостовая, даже смотреть не на что.

Глава 11. В которой Одон, Хине и Иштван добираются до земель, где властвует Сид Динт и начинают готовить план проникновения в логово Морриг.

Никогда прежде я бы не подумал, что наше королевство столь обширно: тащишься по нему и тащишься, день проходит за днем, лиги проплывают под ногами мула, над головой плывут облака, светит доброе солнце, согревая темечко, и времени для раздумий так много, что голова начинает пухнуть от лишних мыслей уже к полудню.

Горы, поднимающиеся к облакам, теряющиеся вершинами в белесом тумане, и просторные ровно размеченные межами поля, обработанные трудолюбивым народом — это красиво. Быстрые каменистые речки с настолько прозрачной водой, что через нее в тихих заводях видны осторожные рыбы на глубоком дне, куда не достанет ни один шест, и полноводные реки, чьи берега обросли камышом, не через каждую из которых перекинут мост — настолько широки они, что это просто невозможно! Дремучие тысячелетние леса, наполненные деревьями, помнящими наш мир свободным, и светлые рощи, разбросанные тут и там; непроходимые болота, высокотравые луга и вымощенные камнем дороги — путь наш разнообразен и красив необыкновенно! А над всем миром — бездонное небо, от долгого созерцания которого кружится голова. И после каждого запомнившегося местечка кажется, что ничего прекраснее увидеть уже невозможно, но мы въезжаем на новый холм, перед нами открывается очередная широчайшая долина и вновь захватывает дух от созерцания этого потрясающего воображение великолепия!

Часто по обеим сторонам дороги видны руины старинных сооружений. Многие из них покрыты сажей, закопчены до черноты. В этих каменных развалах трудно угадать очертания величественных замков и крепостей, храмов и постоялых дворов, но я знаю, что это именно они и вижу их такими, какими они были нарисованы в книгах. Должно быть, в свое время по этим местам прокатилась огненным колесом настоящая всеразрушающая война и я совсем не знаю, желаю ли быть участником чего-то подобного?

Иногда мы ночуем в этих разрушенных временем и войною стенах, иногда останавливаемся на ночевку в чистом поле и никогда — в городах и селах. Платное пристанище не для нас — денег впритык и я все чаще злюсь на всех вокруг потому что не могу полностью контролировать ситуацию. Без круглых монет — как без рук! Беспокойно, суетливо, неосновательно. "Начинать любое дело без денежной основы за спиной — наполовину его провалить", так говаривал мой дед и я с ним полностью согласен.

Мы очень мало разговариваем: мне с Хине говорить вроде бы уже не о чем, все, что нужно, я знаю, а Иштван, хоть часто и удивляется всему вокруг, но снисходит до разговора со мной только тогда, когда я не сижу в седле рядом с Хине-Тепу. Видимо, ревнует. Угораздило же человека!

Больше всего ему непонятно — куда подевались обычные для дорог разбойники, мошенники, конокрады и воры? Никто не пытается нас обмануть, обобрать или прирезать, что, если верить Иштвану, в его мире происходит регулярно и никто иначе как большим караваном на дальние расстояния не ездит. Когда я ссылаюсь на причастность к этому кровососов — он не понимает, как такое вообще возможно, и не верит мне. По его убеждению, каждый Анку должен быть убит, а порядок, который кем-то создан — даже если в этом заслуга кровососов, лучше бы оставить как есть.

Попадающиеся нам Анку не назойливы — смотрят документы, кивают, удостоверяя их правильность и едут дальше по своим делам. Иштван вскоре перестает шарахаться от черных теней каждый раз, как завидит их на горизонте. Он перестает считать их опасными и вслед уносящимся вдаль кровососам строит потешные рожи: высовывает язык до груди, кривит лицо, оттопыривает уши, выпучивает или наоборот — смыкает в тонкую щель — свои глаза и нелепо машет руками, изображая Этих.