Иван Оченков Великий герцог Мекленбурга

— Кто их знает, а только многие из них духом упали и вряд ли сильно сопротивляться будут, так что надо на приступ идти.

— Не согласятся воеводы: без пушек не сладить, а из пушек по царским палатам бить никак нельзя.

— А вот это мы еще посмотрим!

— Ну все, погостили — и будя, — прервал меня Вельяминов, — поехали, князь, домой. Спасибо вам, казаки, что нашли его да весточку не мешкая передали. Век не забуду!

Уже садясь на приведенного коня, я вновь увидел Мишку Татаринова, надо было как-то отблагодарить парня, и я подал ему свой пистолет.

— Держи, казак, пригодится.

— Да я покуда не казак, — засмущался парень.

— Бог даст, будешь не только казаком, но и атаманом.

Вельяминов оказался прав. Ни бояре, ни Трубецкой, ни сам Пожарский не согласились штурмовать Кремль в опасении разрушить свои святыни. Мой рассказ о голоде среди кремлевского гарнизона только укрепил их в решении ждать полного истощения сил врага и капитуляции. С одной стороны, резон в этом был — гетман ушел, потеряв много людей и почти весь обоз, и не представлял немедленной угрозы, так что время у ополчения было. С другой стороны, это время можно было использовать куда продуктивнее. Но, так или иначе, все мои доводы разбились об упрямство русских военачальников. Ополчение еще плотнее обложило попавшего в западню врага и терпеливо ждало, когда силы его иссякнут.

Впрочем, я не терял времени даром. Утро мое, как правило, начиналось с того, что я подбирался то с одной, то с другой стороны к Кремлю и, выследив неосторожного часового, снимал его из своей винтовки. Ополченцы и казаки с интересом следили за мной, и, если моя охота заканчивалась удачей, восторженно приветствовали мой успех. Показав свое искусство и завязав с его помощью знакомство с осаждающими, я заводил разговор о том, кого выберут царем после изгнания поляков и какая хорошая наступит после этого жизнь. Надо сказать, большинство ополченцев стояли за то, чтобы выбрать "природного государя" из своих. Иноземные королевичи восторга не вызывали совершенно. Я поначалу пытался рассказывать о выдающихся достоинствах Карла Филипа, но без успеха. Слава богу, хоть в рожу дать не пытались. Героическая оборона Чертольских ворот под моим началом все же принесла мне определенный авторитет среди ополченцев. Так что мне скоро пришлось сменить тактику и просто слушать, кого бы люди хотели видеть царем, а затем запоминать, за что его ругают противники. Пытался я и завязать более тесные знакомства с боярством. Тут дело обстояло хуже. Все же для них я был просто заезжим иностранцем. Подумаешь, стреляю хорошо и на шпагах ловок — видали мы таких! С Вельяминовым дружу? Да кто он такой, этот Вельяминов! С королями заморскими в родстве? Да где вы видали таковых королевских родственников! Ни свиты при нем, ни войска справного. Пиров не устраивает, прихлебатели рядом не вьются, одет и то с чужого плеча!

Однажды я возвращался с одной такой встречи в сопровождении пары рейтар. Аникиту Пожарский услал с каким-то поручением в Ярославль, Анисим со своими стрельцами был в карауле, а бедного моего Казимира взяли в оборот монахи и усердно готовили к выполнению торжественного обета, то есть к принятию православия. Я был предоставлен сам себе и ехал, о чем-то задумавшись, не обращая особого внимания на окружающих. Раздавшийся рядом крик вернул меня к реальности.

— Куда скачешь, нехристь! — кричала на меня невесть откуда появившаяся пожилая монахиня. — Того и гляди затопчешь конем!

Две ее товарки отмалчивались, но тоже поглядывали неодобрительно.

— Что ты так кричишь, матушка? — спросил я старуху. — Я, может, и не вашей веры, но я христианин и сражаюсь за правое дело, когда многие православные воюют на другой стороне. Простите меня, добрые женщины, если я вас чем обидел, но, ей-богу, вы зря на меня ругаетесь. Конь мой хорошо выезжен и на человека никогда не наедет, разве если тот сам под копыта кинется.

— Чего пристали к князю! — закричал тут же один из моих провожатых, настроенный куда менее миролюбиво. — Хотите милостыни, так просите, а не лайтесь!

— Конец света! — не осталась в долгу старуха. — Немец к монашкам с вежеством обращается, даром что еретик, а православный — нет бы помочь святым людям...

— В какой помощи вы нуждаетесь? — прервал я перепалку.

— Добрый господин, — вступила в разговор еще одна монахиня, — из монастыря ушла одна наша сестра. Она не в себе и может нанести себе вред. Мы всюду ищем ее и очень беспокоимся.

— Увы, матушка, — учтиво отвечал я ей, — мы не видели нигде не только монахини, но и вообще женщин. Так что мы не сможем вам помочь, уж простите.

— Благослови вас Бог, добрый господин.

Оставив монашек позади, мы продолжили путь. Дело шло к ночи, и мы торопились, подгоняя своих лошадей.

— Княже, — обратился ко мне один из рейтар, — скоро стемнеет, давай срежем путь, так будет быстрее.

— А не заплутаем? Дороги здесь после пожаров не больно хороши.

— Нет, княже. Я знаю дорогу.

Мысль быстрее попасть в свой шатер показалась мне соблазнительной, и я согласился. Эта часть Москвы особенно сильно пострадала от пожаров, и нам пришлось ехать по пепелищу, которое мы, впрочем, скоро миновали. Уже показался наш лагерь, когда захромал мой конь.

— Тьфу ты, пропасть, только этого не хватало! — выругался я.

— Не ругайся, князь, дай лучше я посмотрю, авось поможем твоему горю, — отозвался предложивший срезать путь.

Пока рейтары осматривали моего Росинанта, я отошел осмотреться. Дома в этой части города были относительно целыми, но жители покинули их и еще не вернулись. Я немного прошелся вдоль того, что осталось от улицы, наблюдая следы разрушений. Вот поваленный забор. Вот от избы остался лишь нижний венец, остальное, как видно, разобрано для строительства многочисленных острожков. Другая почти цела, но нет крыши. Я пытался определить, чем занимались жители этих домов, прежде чем их вынудили покинуть свое жилище, но не слишком преуспел. Собравшись уже было вернуться к своим спутникам, я краем глаза заметил какое-то движение в соседнем дворе и, схватившись за пистолет, кинулся туда.

— А ну стой! — воскликнул я.

— Nicht schießen[28], — прошептали в ответ.

Передо мной стояла молодая женщина в черной одежде, очевидно монахиня, но с непокрытой головой. Впрочем, отсутствие платка еще более выдавало ее, поскольку волосы были довольно коротко для данного времени острижены.

— Ты чего по-немецки говоришь, я к тебе вроде по-русски обратился?

— Так одет ты как немец! — отвечала мне незнакомка.

— Это ты из монастыря убежала?

— Не убежала, а ушла! — твердо отвечала мне девушка. — Дело у меня есть, как сделаю, так вернусь.

— Эва как! А какое дело?

— Тебе что за печаль?

— Духовник на меня епитимью наложил, велел девам, в монастырь силой отданным, помогать. Как, говорит, десятерым поможешь, так грех с тебя и снимется. Девяти я уже помог, а вот десятой не могу найти, хоть плачь.

— Вот болтун, — с досадой сказала девушка, — а с чего ты взял, что меня силою в монастырь отдали, может, я сама ушла?

— Не похожа ты, красавица, на инокиню. Взгляд у тебя не тот.

— Много ты понимаешь, иноземец...

— Много не много, а вот то, что люди мои тебя в монастырь отвезут, если заметят, знаю наверняка. Так что ты схоронись, девица-красавица, а я, как стемнеет, сюда приду. Еды тебе принесу какой-никакой. Ну и подумаем, как помочь твоему делу.

— А не выдашь меня?

— Сказано тебе — епитимья у меня... — повторил было я, но, увидев, как нахмурилась девушка, перестал ерничать и просто сказал: — Хотел бы выдать — ты бы уже связанной поперек седла лежала, а мои люди тебя в монастырь везли.

— Ну все, княже, можно ехать! — услышал я голос своих спутников.

— Иду, — отозвался я, и, обернувшись к новой знакомой, добавил: — Дождись меня, а покуда прячься. Честью клянусь, что не сделаю тебе худого и не стану удерживать, если уйти захочешь.

Вернувшись в лагерь и отпустив провожающих, я быстро собрал в узелок все, чего нашел съестного, и, подхватив оружие, вышел из шатра вон. Часовые, караулившие лагерь, привыкли к моим частым отлучкам и не обратили на мой уход внимания. Осторожно ступая в темноте, я шел к тому месту, где оставил таинственную монашку. Лишь неверный свет звезд и убывающая луна немного освещали мой путь, и я ухитрился добраться до места, не свернув себе шеи. Впрочем, то ли это место, было не очень понятно. Я несколько раз подавал голос, пытаясь привлечь к себе внимание, но лишь тишина была мне ответом.

— Ушла, — вздохнул я и присел на поваленный забор, отставив в сторону узелок. — Эх, даже имени не спросил!

— А на что тебе мое имя? — раздался почти над ухом тихий голос.

С большим трудом я удержался от того, чтобы не подпрыгнуть в испуге, и, не поворачивая головы, ответил:

— Знал бы, кого в молитвах поминать.

— Что-то ты не больно на молельщика похож!

— А на кого похож?

— Да ни на кого, немец да и немец. Непонятно только, хитрый или глупый.

— Глупый, наверное.

— И то верно. Пришел ночью один, не испугался нечисти ночной.

— Какой еще нечисти?

— Упырей, скажем, оборотней...

— Ну, этим меня не испугать, я и сам оборотень хоть куда, а упыри меня и вовсе стороной обходят.

— Оборотень, говоришь, а люди твои сказывали — князь?

— Ага, сегодня князь, завтра рейтар, вчера вот пушкарем был. А вообще, я принц заморский — Бова-королевич, слыхала?

— Молод ты, чтобы славным рыцарем Бэвом из Антона[29] быть.

— Ты посмотри, какие монашки в Новодевичьем монастыре образованные!

— А ты думал дуру деревенскую встретить?

— Есть такой грех, с дурами-то оно завсегда проще! Ладно, хорош препираться, ты это, есть, поди, хочешь? На-ка вот. — И протянул ей с этими словами узелок.

— Благодарствую.

Наблюдая, как моя новая знакомая ест, я размышлял, что делать дальше. Выдавать ее монашкам не было ни малейшего желания. Оставить у себя беглую монахиню тоже было верхом глупости. Конечно, во время Смуты случалось всякое, но подобный афронт в ополчении вряд ли воспримут с пониманием. Это не тушинский лагерь, где иной раз творилось черт знает что. Не говоря уж о том, что она сама вряд ли останется. Очевидно, то, что я долго находился среди военных, лишенный женского внимания, к которому, чего греха таить, привык, сыграло со мной злую шутку. Дело в том, что беглая монашка показалась мне чрезвычайно красивой. Умом я понимал, что вижу перед собой обычную девушку, на которую в иной ситуации, возможно, не обратил бы ни малейшего внимания, но, глядя на нее, я ощутил, что сердце забилось быстрее. Каждый жест казался полным неизъяснимой прелести, глаза невозможно лучистыми, а волосы волнующими. Мой восторженный взгляд, очевидно, не остался незамеченным, и девушка, прекратив есть, с явной опаской посмотрела в мою сторону.

— Ты чего?

— Ничего, смотрю просто. Ты сыта? Тогда рассказывай, что за дело у тебя, может, помогу чем.

— Ничем ты не поможешь мне, иноземец. Грех на мне, есть у меня ребенок, которого я не видела давно. Не хочу в затвор уходить, пока не увижу его хоть раз.

— Так ты вдова?

— Нет, не довелось мне быть мужней женой.

— Бывает. Ты любила его?

— Нет, он взял меня силой.

— Стало быть, твоей вины в случившемся нет, но ты полагаешь, что на тебе грех. И хочешь увидеть своего дитятю.

— Мой ребенок ни в чем не виноват!

— Тоже верно, — проговорил я и постарался посмотреть на девушку другими глазами. В голову щелкнуло, и детали головоломки сложились.

— Твой ребенок, Ксения Борисовна, действительно ни в чем не виноват, но если о его существовании узнают, то я за его жизнь и полушки не дам.

— Как ты догадался?

— Невелика загадка, царевна.

— Ты думаешь, его убьют?

— Послушай меня, царевна, много лет эту страну раздирает Смута, которую начал отец этого ребенка. Его нет уже шесть лет, но у него до сих пор есть сторонники. Есть его венчанная жена Марина и ребенок, которого она прижила со вторым самозванцем или еще с кем. Если выяснится, что есть еще ребенок Дмитрия, кто бы он ни был, да еще рожденный от царевны... Одни захотят сделать его знаменем, другие уничтожить, чтобы спасти свою землю от новой напасти. Скажу тебе по совести, твое дитя живо, пока о нем никто не знает. Поэтому никому о нем не говори, даже в бреду, даже на исповеди!

— Господи, что же делать? — едва не расплакалась она.

— Не знаю. Пока не знаю. Ничего не могу тебе обещать, Ксения, но попробую помочь. Да, а ты ведь так и не сказала, кто у тебя родился?

— А ты так и не сказал, как тебя зовут! Не звать же тебя Бовой в самом деле.

— О, простите мне мою неучтивость, ваше царское высочество! Позвольте рекомендоваться вам, царевна, меня зовут Иоганн Альбрехт Третий великий герцог Мекленбурга!

— Опять дурачишься?

— Ну вот, опять мне никто не верит, ну ладно, зови просто Иоганном, а хочешь — Ваней, мне без разницы.

— Дочь у меня, Марьюшка, я ее и на руках подержала раз только, увезли ее, спрятали кровиночку мою, — запричитала Ксения.

— Отставить слезы! Вот что, красавица, надо тебе измениться, да так, чтобы не признал никто. Ты, я чаю, шить умеешь?

— Умею немного, как не уметь.

— Я тебе завтра полотна какого ни есть привезу, а может, одежды какой. Перешьешь, вдовий платок повяжешь. Искать инокиню будут, бог даст, и не признают.

Мы еще долго говорили с царевной под ночным небом. Она сначала немного дичилась и отмалчивалась, зато я наговорился всласть. Я рассказывал ей о нравах и обычаях при европейских дворах, о разных смешных и не очень случаях, приключившихся со мной во время охоты или войны. Она внимательно слушала меня — иногда с печалью в глазах, а иногда, отвернувшись, смеялась в платок. Наконец пора было прощаться. Я, помолчав немного, поднялся и, поклонившись царевне, попрощался.

— Пора мне, царевна, завтра, дай бог, свидимся.

— Ступай, Иоганн, спасибо тебе за все.

— Да покуда не за что, ну да утро вечера мудренее. До завтра!

С этими словами я развернулся и быстрым шагом пошел прочь, мучительно борясь с желанием обернуться.

Встал я, как обычно, рано, в отсутствие Казимира роль моего денщика играл довольно старый уже стрелец дядька Игнат, как его все называли. Утренний туалет князя Священной Римской империи отличался совершенно спартанской простотой и заключался в ведре холодной воды, вылитой на голову его королевского высочества. Досуха вытершись грубой холстиной и одевшись, я в приподнятом настроении приступил к завтраку. Увы, ни кофе из Африки, ни какао из Америки, ни чая из Китая еще завезти не успели, повара собственного я также еще не завел, так что утренняя трапеза состояла из одного традиционного блюда — того, что мои боевые товарищи не смогли сожрать с вечера и оставили на завтра.

Наскоро перекусив, я отправился на импровизированный рынок, появившийся недавно рядом с военным лагерем, едва миновала угроза нападения войск Ходкевича. Вообще, город оживал на глазах, и пусть в Кремле еще сидели оккупанты, бывшие жители стали возвращаться и потихоньку обживать родные пепелища. Пройдясь по рядам, я понял, что первоначальный план никуда не годится. Купить полотна не было ни малейшей возможности в связи с полным отсутствием предложения. Единственное, что можно было приобрести из одежды, — это вещи, снятые с убитых жолнежей и гайдуков гетмана, а когда я спросил про иглу с нитками, на меня и вовсе посмотрели как на умалишенного. Мысль о том, что Ксению можно переодеть в гайдука, я сразу отогнал прочь как неконструктивную. Хотя девушка в последнее время явно не роскошествовала, фигура под бесформенным монашеским одеянием определенно наличествовала, и замаскировать такую красоту мужской одеждой вряд ли получилось бы. Отойдя в сторону, я присел на завалинку и стал напряженно обдумывать сложившуюся ситуацию. Ничего в голову не приходило, и я отправился назад в лагерь, где повстречал вернувшегося из караула Анисима. Тот находился в самом благодушном настроении и, сидя в кругу стрельцов, рассказывал привычную байку, слава богу, на этот раз не про меня. Я присел было рядом, желая послушать очередную побасенку сотника, но дослушать ее нам не дали. Прискакал посыльный от Пожарского и попросил меня срочно прибыть к нему.