— И чего же ты опасаешься?
— Что слова Анисима подтвердятся!
Вид во время этой речи у моего телохранителя был совершенно невозмутимый, и только в глазах играли смешинки. Анисим тоже пытался сохранять спокойствие, и лишь Никита, до сих пор фыркавший в кулак, не удержался и в голос захохотал. Через секунду к его смеху присоединился и я, а затем заржали и остальные.
— Сволочи вы, а не верноподданные, — заявил я, отсмеявшись.
— Напраслину на своих верных слуг возводить изволишь, царь-батюшка — расплылся в улыбке Пушкарев, — уж мы ночами не спим, только думаем, чем твоему величеству услужить. А коли сказали что, не подумав, то не гневайся.
— Ладно, — отмахнулся я, — пока нас никто не слышит, можете сколько угодно дурака валять. Я, правда, надеялся, что вы и впрямь что дельное надумаете...
— А чего тут думать, — отозвался Вельяминов, — Корнилий вот предложил ее отпустить — дескать, пусть королевичу стыдно будет перед всем своим воинством. Так я считаю, что лучше и не придумать.
— Хм, а мысль-то недурна... Кстати, мне ее папаша до сих пор выкуп должен за то, что я их из Дерпта отпустил. Но вообще есть идея получше. Скажи мне, мил-друг, а что, тот шляхтич сопливый, которого ты в Можайск притащил, правда влюблен в Агнешку?
— Правда, государь. По крайней мере, со службы его выгнали именно за это.
— Любопытно. Я бы даже сказал, очень любопытно!
— Что любопытного-то, — удивился Никита, — или задумал чего?
— Да так, есть кое-какие мысли...
— Три фальконета добрых немецкой работы в две с половиной гривенки, а к ним ядер каменных сто двадцать и еще шесть, а железных кованых — пять десятков и три. Записал ли?
— Записал, боярин.
— Две медные пищали в гривенку с четвертью, а к ним ядер каменных нет вовсе, а железных — двадцать три.
— ... двадцать три, — как эхо повторил Первушка.
— Пушка бронзовая в шесть гривен и три четверти, а ядер к ней каменных три десятка ровно, а кованых столько же, а всего шесть десятков.
— ...шесть десятков.
— Быстро пишешь, молодец!
— Благодарствую, боярин.
— Сколь раз тебе говорено, раб божий Акакий, не боярин я!
— Так это пока, Анисим Савич, всякому известно, что ты вот-вот головой стремянного полка станешь, а это уже все равно что стольник, а от стольника до боярина совсем недалече.
— Ну и дурень, тебе-то какая с того выгода? Нешто ты не понимаешь, что стань я боярином, то дочку свою за тебя, голодранца, нипочем не выдам?
— На все воля Божья, Анисим Савич, а только и я не всегда голодранцем буду. Меня государь обещал к себе писарем взять: так, глядишь, и в дьяки выйду.
— Эва как! Только тебя в дьяках и не хватало, — усмехнулся Пушкарев, слушая Первушку. — И не в писари, а в секретари... хотя где тебе, убогому! Государь, с тех пор как Манфреда похоронил, никого к своим делам так близко и не подпустил.
— А кто этот Ман... Манфред?
— Кто-кто... да уж не чета тебе, бестолковому. Ученый человек был, хоть и невелик летами. Видом тоже неказист, но разумен — страсть! Хошь тебе по-французски, хошь по-немецки, хошь по-латыни. Все превзошел!
— А по-русски писал?
— По-нашему, врать не буду, не умел он, только ведь, будь он жив, ему куда проще было бы одному языку уразуметь, чем тебе четырем! Ладно, заболтался я с тобой, бери роспись да дуй в Можайск к воеводе князю Пожарскому. Скажи, государь-де велел пушки, у ляхов захваченные, ему в крепость передать со всем припасом и зельем. Пусть к делу пристроит, на стенах али еще где.
— Как прикажешь, бо...
— Да что же это за наказание такое! Сколь раз тебе говорено, не называть меня эдак, а то ведь, чего доброго, услышит кто, греха ведь не оберешься...
— Да я же только из почтения, Анисим Савич, и только наедине, нешто я без понятия...
— Ступай, сказано тебе! И чтобы одна нога здесь, а другая там!
Первушка опрометью бросился прочь из шатра, игравшего роль походной канцелярии, где он в последнее время подвизался. Когда государь повелел ему отправляться с ним в поход, парень понял, что поймал жар-птицу за хвост, и если не оплошает, то пойти может куда как далеко. Грамотку надо написать? Анциферов тут как тут! Сбегать куда? Пока рынды да податни, бранясь и толкаясь, спорят меж собой, кому сие по чину, Первушка уже управился. Получалось, вправду сказать, не всегда хорошо, но усердие юноши заметили и оценили. Вот только в набег на Владислава его не взяли, но как вернулись, тут же усадили писать роспись захваченного в бою у ляхов. Судя по добыче, царские ратники одержали верх в немалой битве, однако глядя на то, как резво они вернулись и сразу же встали под защиту укреплений, становится ясно — сил у польского королевича еще куда как много.
Выбежав, он едва не сбил с ног своего нового приятеля — Яна Корбута. По совести говоря, поначалу парень смотрел на литвинского полоняника с опаской. Однако со временем они подружились, тем более, как оказалось, Янек был из православной шляхты, то есть не совсем басурманин.
— Примус[51], — воскликнул Ян, сияя счастливыми глазами, — она здесь!
— Кто "она"-то? — удивился Анциферов, которого Корбут называл то Примусом, перекладывая его прозвище на латынь, то Незлобом[52], переводя крестовое имя с греческого, на что парень, уважая ученость нового приятеля, никогда не обижался.
— Богиня моих грез, королева моих снов, владычица моих мыслей!..
— Агнешка, что ли? — сообразил Первак, поскольку новый друг успел прожужжать ему все уши о предмете своей страсти.
— Да, великолепная, несравненная панна Агнешка Карнковская, самая прекрасная девушка во всей Речи Посполитой!
— Ишь ты... — озадаченно хмыкнул Анциферов, которому любопытно было взглянуть на первую польскую красавицу, но роспись в Можайск сама не отнесется, и хочешь не хочешь, надо было бежать. — Слушай, Ян, мне теперь недосуг, а как вернусь, так покажешь мне свою зазнобу.
Быстро выпалив это, парень кинулся к коновязи и, птицей взлетев в седло, поскакал в город. Оставшись один, Янек шел, не разбирая дороги и продолжая блаженно улыбаться. Судьба до сих пор не часто баловала сироту, так что неожиданное пленение молодой человек воспринял как очередной ее удар. Что проку возмущаться по поводу непогоды или напротив — жаркого солнца? От твоих стенаний все равно ничего не изменится! Впрочем, положа руку на сердце, жизнь его если и переменилась, то уж никак не к худшему. Захвативший его Михальский вечно где-то пропадал и передал своего пленника самому царю. Тот, пару раз поговорив с ним, казалось, совсем потерял интерес и поручил его попечению Анциферова. Поначалу они смотрели друг на дружку с подозрением, но потом сошлись. Спали под одной телегой, ели из одного котелка, пили из одной чаши. Первак рассказывал Янеку о Москве, а тот ему о Вильно, Кракове и других городах, в которых ему довелось побывать. Никто в московитском лагере не заставлял Корбута работать, не помыкал им и уж тем более не оскорблял. Разве что часовые.
— Куды прешь, зараза? — вывел литвина из задумчивости зычный голос караульного, разом напомнив, что он в плену.
— Человек образованный сказал бы: "Кво вадис, инфекция"[53], — назидательным тоном ответил он здоровенному стрельцу, чтобы не показать испуга.
— А будешь лаяться по-непонятному, в рыло дам! — широко улыбнувшись, посулил ему часовой.
— О времена, о нравы! — воскликнул патетически Корбут, но испытывать судьбу более не стал и, опасливо покосившись на пудовые кулаки караульного, повернул назад.
Первушка тем временем доскакал до города и в воротах наткнулся на Пожарского, который в сопровождении челяди куда-то направлялся. По военному времени, князь и его спутники были в бронях, только у самого Дмитрия Михайловича вместо шлема на голове обычная шапка с соболиной опушкой.
— Господине! — закричал парень, спрыгнув с коня и поклонившись прославленному воеводе.
— Чего тебе? — развернулся в его сторону князь.
— Вот, велено в руки передать, — еще раз поклонился Первак и подал роспись.
Пожарский, в отличие от многих бояр, был не только грамотен, а скорее, даже хорошо образован, так что, подхватив грамотку, быстро прочел ее содержимое и нахмурил брови.
— Пушки лишними не будут, — задумчиво проронил он, — но на стены их сразу не затащишь... Ладно, государь мне сказывал, что отдаст пушки, у ляхов захваченные. Сейчас пошлю людей за ними.
— Не прикажешь ли чего, князь Дмитрий Михайлович?
— Ступай с Богом, да скажи: все сделаем, как государь повелел.
Вернувшись после разговора с воеводой в лагерь, Анциферов кинулся к царскому шатру и застал там прелюбопытнейшую картину. Вышедший из шатра государь на чем свет стоит материл валяющегося у него в ногах боярина.
— Да лучше бы ты сам утонул, песий сын! Чтоб тебя, проклятущего, все окрестные русалки защекотали скопом и к сожительству принудили!
Толпящиеся вокруг свитские смотрели на провинившегося боярина без малейшей приязни, похоже, прикидывая уже, где его ловчее будет повесить. Царь, однако, приказа о расправе не дал и, закончив ругаться, коротко приказал, будто сплюнул:
— Пшел вон отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели!
Первушка бочком протиснулся к стоящему неподалеку Янеку и тихонько спросил:
— Чего это тут стряслось?
— Кажется, этот боярин...
— Князь Петр Пронский...
— Да, наверное; так вот, он должен был доставить пороховой обоз, но по какой-то причине порох, им доставленный, оказался подмоченным. То ли под дождь попали, то ли при переправе намочили.
— Беда-то какая!
— Угу, — неопределенно буркнул литвин, внимательно наблюдая за царским шатром, как будто высматривая кого-то.
— Первак, где тебя черти носят? — беззлобно ругнулся подошедший к ним Пушкарев.
— Да как же, Анисим Савич, сам же посылал с росписью к князю Пожарскому!
— Верно, посылал, — вспомнил полуголова, — ну и что, отдал роспись-то?
— А как же; Дмитрий Михайлович велел передать, что все исполнит, как государь повелел.
— Исполнит, куда же он денется, — вздохнул Пушкарев, — вот только теперь без ляшского зелья. Пушки и ядра отдадим, а порох себе оставим.
— Нешто все так худо?
— А-а!.. — махнул рукой, поморщившись, Анисим и продолжил: — Ты вот что, бери в охапку своего литовского дружка и ступайте-ка оба к государю.
— Зачем? — испугался Анциферов.
— А вот там и узнаешь... идите, кому сказано!
Делать нечего, пришлось Первушке, взяв с собой Янека, идти к царскому шатру. Государь к тому времени уже зашел внутрь и дорогу им преградили скрещенные протазаны податней.
— Куда вас нелегкая несет? — хмуро спросил один из них, рослый детина в посеребренном панцире и шлеме.
— Государь велел...
— Нет, ну ты посмотри, какие сановные люди! — едко воскликнул второй, несколько более тщедушный податень, одетый точно так же. — Их, оказывается, государь кликнул...
— Не говорили про вас ничего, — решительно перебил его здоровяк, — шли бы вы, болезные, отсюда подобру-поздорову, пока целы, уж больно царь нынче гневен!
— Государь велел, — насупившись, повторил Анциферов.
— Ничто, другой раз будешь знать, как рындам и податням дорогу переходить! — злобно прошипел второй. — Иди отселева, пока ратовищем[54] не огрел!
Тут из шатра выглянул сам Михальский и, увидев, что Первушка с Янеком уже пришли, велел их пропустить.
— А вот и они, прекрасная панна, — воскликнул я, увидев входящих молодых людей. — Насколько я понимаю, с паном Корбутом вы знакомы, а второго зовут Акакием Анциферовым.
— Паном Корбутом? — с непередаваемой интонацией, в которой удивление смешалось с легким сарказмом и презрением, воскликнула Агнешка. — Ах, это ты, Янек...
— Счастлив видеть вашу милость в добром здравии, — пролепетал литвин, едва не упав в обморок при виде предмета своей страсти.
— Ну, насколько я понимаю, ваш старый знакомый — шляхтич, а потому "пан", — широко улыбнулся я.
— В Речи Посполитой много шляхтичей, — проворковала в ответ полячка и снова повернулась к Корбуту. — Спасибо, мой добрый Янек, я так рада увидеть хоть одно родное лицо, среди всех этих...
— Отвратительных рож, — любезно подсказал я замявшейся девушке. — Что же, я счастлив, прекрасная панна, что смог доставить вам хоть маленькую радость. Вашему бывшему слуге совершенно нечем заняться, а потому он поступает в ваше полное распоряжение. Насколько я понимаю, дело для него привычное. Также я поручаю вас попечениям господина Анциферова, он будет следить за тем, чтобы у вас всего было в достатке, и отвечать за вашу безопасность.
— Благодарю ваше высочество за заботу. — Агнешка манерно присела в книксене, выглядевшем довольно нелепо, принимая во внимание ее мужской наряд. — А что, пан Анциферов тоже шляхтич?
— Поверьте мне, дорогуша, — ухмыльнулся я на явный намек спесивой полячки, — с высоты его происхождения, разница между вами и королевичем Владиславом совершенно незаметна!
Услышав это, панна Карнковская вздрогнула, как от пощечины, и, поджав губы, стремительно вышла вон. Корбут, пожирая ее глазами, был готов двинуться следом, но Первак удержал его.
— Вот что, молодые люди, — внимательно посмотрел я них, — глядите, чтобы все ладно было. Ты, Янек, поди, и сам знаешь, чего делать, а ты, Акакий, — ну и имечко тебе родители подобрали, прости господи! — сходишь к немецким маркитанткам и прикупишь для девицы чего положено. Рубашек там, на смену, или еще чего. Да скажи им, чтобы цены не задирали, не то я сам с ними торговаться начну.
— Сделаю, государь.
— Ну, ступайте.
Дождавшись, когда приятели, отвесив церемонные поклоны, выйдут, я подошел к походному трону и, усевшись на него, спросил у Михальского:
— Как думаешь, Корнилий, слыхал твой пленник, как я Петьку Пронского крыл?
— Вы так кричали, ваше величество, что вас слышал весь лагерь!
— Хреново... — буркнул я, но что именно хреново, уточнять не стал.
Выйдя из шатра, Первушка с Янеком опять оказались рядом со стоящими на часах податнями. Служивые дружно скрестили на них взгляды, как будто недоумевая, дескать, чего это вас живыми выпустили? Но говорить ничего не стали, и приятели двинулись прочь, обсуждая свалившуюся на них службу.
— Для госпожи необходим отдельный шатер, — решительно начал Корбут, — совершенно невозможно, чтобы паненка жила под одной крышей с мужчинами!
— Оно так, — почесал голову Анциферов, давно сообразивший, в каком качестве путешествовала Агнешка, — кабы с королевичем или хоть с воеводой каким...
— Зачем ты так говоришь, — страдальчески поморщился литвин, — разве ты не видел, она ведь ангел!
— Ладно, — отмахнулся от жертвы амура Первак, — я побегу к немцам да приведу маркитантку, а ты подожди, пока воевода Корнилий выйдет. Пусть скажет, где для нее шатер брать.
— К какому воеводе? — непонятливо переспросил Янек. — А... ты, верно, про пана Михальского...
— Во-во, про него толкую. Он царев телохранитель, ему никто не откажет.
— Но ведь его величество приказал...
— Эх, Янка, — тяжело вздохнул его новый приятель, — ты вроде и латыни учен, и семь свободных искусств ведаешь, а простых вещей не понимаешь. Государь, конечно, приказал, да только нам. А мы с тобой царевым спальникам не указ, и если мы его передадим, то они и пальцем не пошевелят. Если же им об сем Корнилий поведает, то они исполнять ринутся так, что подковки с каблуков потеряют.
