— Ну как знаешь. Я из тебя слова тянуть не стану. Я не вол, а ты не телега в грязи застрявшая. Мне говорить не желаешь, вот тебе, дорогой ты мой родич, наш господин управляющий. А уж Гаврила Силантьич спрашивать умеет не в пример мне. То, что ты еще не бит, так то моя перед ним заступа. Помню, что ты моей женке двоюродным брательником приходишься. Выходит, что я мог по-родственному, то сделал. Теперь не передо мною и миром ответ держать будешь, а перед своим законным барином в лице его управляющего, Гаврилы Селантьича. Так-то вот. — Тимоха встал, освобождая чурбачок для Гаврилы, и пошел вытаскивать из стены метательное железо.

Управляющий присел, вперив взгляд в хуторянина. Молча буровил того взглядом. Чарку не трогал. Бирюк сопел и молчал. Длилось это с полминуты.

Потом Гаврила ударил. Не сильно и как-то даже лениво. В горло.

Мужик чуть не вдвое крупнее моего управляющего рухнул на землю, хрипя и пытаясь втянуть в легкие хоть малую толику воздуха. Гаврила же, ухватив Бирюка за сальные патлы, потянул его к стене. Бедолага вынужден был на четвереньках двигаться за своим мучителем. Там управляющий, ловко накинув на шею мужика веревочную петлю, вздел его на ноги, второй же конец веревки перекинул через стропило и натянул. Хуторянин оказался в полу-повешенном состоянии прижатым к бревнам стены. Руками он попытался ослабить петлю на шее, но не тут-то было. Гаврила так же лениво ударил дважды в районе ключиц и руки мужика безвольно опустились вдоль туловища, а бородатое лицо перекосило гримасой боли.

Скомороший сын оставил страдальца у стены, а сам вернулся на свое место у козлов с наваленными на них железяками.

— Я тебя, Бирюк, увечить не буду.— Гаврила говорил тихим скучным голосом, покачивая в руке здоровенный нож-секатор, но хуторянина от этого голоса прошиб пот. — Ты сам себя изувечишь. А на мне греха не будет... Замри!

Вжик... Бум...

Между широко расставленных ног хуторянина в бревенчатую стену воткнулось полуметровое широкое лезвие. Как раз в непосредственной близости от... ну вы поняли. Железо конечно дрянное и заточка не ах, но дернуться теперь мужик просто не мог из опасения стать евнухом.

— Вот так и стой. А я тебя спрашивать буду... А ты мне отвечать... Будешь. — Гаврила говорил, разделяя слова, словно вколачивая их в голову допрашиваемого.

— Так скольким лошадям ты корму задавал? А? Быстро!

Вжик... Бум...

Нож вонзился в стену рядом с левой щекой Бирюка.

— Осьмнадцати...

— Во! А ты говорил, что их всего десяток народу было. Откуда тогда лишние кони? Врал, мил человек? А сие есть грех. Как тати своего атамана окликали!? Быстро!

Вжик... Бум...

Еще нож. У другой щеки.

— Щур, звали... Ой! Отпустите, все скажу как на духу!

— А ты не дергайся... Конечно скажешь, а как же... Раньше надо было думать. Пока тебя родич твой по добру спрашивал. — Голос у Гаврилы тягуч с неохотой так слова произносит.

Допрос с цирковым представлением. Легкая форма...

На месте Бирюка я бы не стал запираться. Когда Гаврила начинает вот так лениво тянуть слова — это опасно. Как-то пришлось поглядеть его методы допроса, до сих пор как вспомню — мурашки по коже.

Чего-то такое хуторянин уловил. Что значит, человек от земли, к природе близок, рос на биологически чистых продуктах... Звериную сущность, просыпающуюся в управляющем, разглядел на раз. И перепугался до мокрых порток. Впрочем, его можно понять.

От прямого физического воздействия Бирюка спасло только то, что он раскололся сразу, когда уяснил, что шутить тут с ним никто не будет и теперь буквально сыпал словами, описывая каждого визитера по отдельности их одежду, оружие и лошадей. Все что от них слышал случайно или подслушал тайком. Наблюдательный, однако, хуторянин. Да и железки, периодически вонзающиеся вокруг его тела, весьма стимулировали память.

Вот что выяснилось.

Наемники Фролина, числом пятнадцать человек, все верховые при двух вьючных лошадях, поселились на хуторе Бирюка дней десять тому. Не местные тати, все или из Вильно или его пригородов. Проговорились как-то про это при хозяине хутора. Все, кроме атамана, тот, судя по речи не из Вильно, сыпал московским акающим говорком. Мужик-хуторянин оказался жадным и за пару золотых монет укрыл у себя отряд, не доложив, как это положено, старосте. Жили три дня, видимо готовились к наезду. Разведка там, подготовка.

Хм. Что-то долговато. Ну — день, ну — два... А три — много. Ведь обнаружить могут.

Ну ладно, слушаем дальше.

Потом, на четвертый денечек, братва уехала палить усадьбу и назад на хутор не возвращалась. После пожара же Бирюк струхнул здорово и решил помалкивать о визитерах. Авось пронесет...

Не получилось. Вышли по следам лошадей на его хутор местные браконьеры, но не трогали до поры, а сегодня вечером взяли за шкирку и притащили на правеж к старосте. Все ж его родич. Тимоха дурака пожалел и не стал барину выдавать, но вот с управляющим проблемой поделился. Гаврила сперва настучал в бубен браконьерам и старосте за нерасторопность, коль уж браконьерствуете, то в лесу все видеть должны, а теперь вплотную занялся и хуторянином.

Ну, это надолго. А я замерз, да и нехорошо подглядывать за занятыми делом людьми. Пойду спать. Гаврила утром результат доложит.

Утром и доложил. Разбойнички свое дело сделали и смылись. Видели их люди уже далеченько от Горок. А те не особо и скрывались. Вот слух про них до нас и дошел. Но не всех видели, оказывается. От трех до пяти человек осталось где-то поблизости. Люди углядели, как уезжало то ли десяток, то ли дюжина, по-разному говорили. А было сколько? Верно, пятнадцать.

И уходили без вьючных лошадок. Куда пропали? И что делали тут три дня, кроме как разглядывали усадьбу? А еще, среди тех, что уходили, не было атамана. Уж больно у него личность колоритная, не заметить трудно. Громадный то ли лысый, то ли с бритой головой детина в черном кафтане и с пегой бородой в любой толпе бы выделялся.

Вопросики...

Да! Кто-то еще им помогает из местных женок, подкармливал кроме хуторянина, это Бирюк уже подслушал у своих постояльцев. Так что вполне могли где-то затаиться буквально под боком.

Тимоха с утра всем мужикам, бабам и особливо мальцам, эти самые глазастые, наказал выглядывать чужих. Что ж, дело хорошее, а то у меня на душе неспокойно как-то. Словно кто-то в меня сквозь прицел глядит. Неприятное чувство.

Поскольку мне в Горках пожить не выходит, то поедем мы в Смоленск. Тем более, при мне письмо от Кутузова для графа Васильева. Эту задачу никто не отменял.

Решено! Едем. Завтра с утра и в дорогу. Затрофеенное добро, по крайней мере, большую его часть и коляску оставляем здесь в Горках, а сами верхами быстро доберемся. Сегодня же следовало пообщаться с народом, отдать кое-какие распоряжения по хозяйству, решить вопрос с домом. Дел хватало.

А вот для души еще хочется проведать свою рыжую драгунскую кобылку Морету, что недавно, всего неделю как ожеребилась. Все ж казенная лошадь, хоть и взятая мною на полное содержание на год, но пока еще не выкупленная у казны. Выкуплю, конечно, надо только до части своей добраться. Жеребенок же принадлежал мне уже по закону.

Как я предполагал, Грач был у конюшни в небольшом огороженном загоне, обхаживая Морету и осматривая смешного длинноногого жеребеночка.

Я оперся на жерди огорожи. Грач подошел с другой стороны жердей и встал рядом.

— Ну, как он тебе? — Мой вопрос касался малыша. — Не попортили цыгане породу? Они к кобыле жеребца подводили. Конь тот чалой масти, добрых кровей, полковнику одному принадлежал, ныне уж покойному, Царство ему небесное.

— Не... — Покачал головой. — Ромэлы с лошадьми умеют. Добрый будет строевик. Сильный выйдет жеребчик, спокойный и храбрый. Самое дело для строя. Хоть под кирасира ставь, хоть в гвардию. Пока только это могу сказать. Вот гриву остригу, тогда больше скажу. — Грач блаженно улыбался, глядя на неуклюжие прыжки жеребеночка. Лицо его светилось полным счастьем. Редко я его таким видел.

Годовалых жеребят, которым в честь их первого юбилея по многовековой традиции остригают гривы, зовут стригунками. Тогда, как правило, и определяется дальнейшая судьба коня по уже видным признакам стати. Но этому крохе еще надо расти и расти.

Морета вдруг вскинула голову и тревожно затанцевала на месте, загораживая собой жеребеночка. Морда ее, повернутая в сторону близких кустов лещины и уши вставшие 'стрелочкой' выражали такую лошадиную тревогу, что даже я понял. Грач же понял много больше и чуть быстрее, уж он-то в лошадиных повадках знался лучше моего.

Я уже потом сообразил.

Коли боевая лошадь так волнуется, значит, где-то рядом щелкнул взведенный кремневый замок и сейчас грянет грохот ружья. Человек щелчок не услышит, а вот лошадь...

— Бойся! — Драгун пихнул меня, сбивая с ног, и в этот же момент громко щелкнул выстрел.

Звук штуцера специфичный, ни с чем не перепутаешь. Грач зашатался и рухнул навзничь, головою в сторону кустистых зарослей, над которыми вспухло пороховое облачко. Я откатился за лежащую в паре метров от меня выдолбленную колоду, которую, видимо, использовали когда-то как поилку, но сейчас она мне послужила защитой. И тот час грохнул еще выстрел, из колоды брызнули щепки. Рука уже рвала пуговицы на мундире, пытаясь пролезть в потайной карман, где хранился тотошка.

Третий выстрел.

Вжикнуло у уха. Промазали, гады.

Три штуцера. Как минимум — три человека, а у меня восемь патронов. Первый — в ствол.

— К стрельбе готов! — Ору, подбадривая себя голосом. Повоюем, я цель кусачая...

Броском к следующему укрытию. Вкопанному в землю толстенному столбу метра два с половиной в высоту. За ним пули не достанут.

И зачем тут этот столб врыли? Все-таки я в сельском хозяйстве ни ухом, ни рылом... Блин, оно тебе сейчас надо?

Еще выстрел. Не штуцер. Из ружья бахнуло. И тотчас следом, почти слившись, еще один, несколько потише. Вроде как пистолет.

Мазилы. Даже звука пули не услышал.

— Гойда!!! Бей!

Из кустов вывалились люди. Четверо. В руках сабли. У двоих еще и пистоли. Впереди всех лысый здоровяк с пегой бородой. Атаман Щур.

И действительно есть в близко посаженных глазах этого типа что-то крысиное. Здоровенный лысый крыс...

Им до меня метров тридцать пять.

— Упражнение — ростовая мишень! — Ствол вверх. Готов?

А-то!

Ближе, мальчики... Еще ближе...

Двадцать метров, и до кустов столько же. Теперь не уйдут. Годиться...

— Огонь!

Выскакиваю из-за столба. ТТ зажат в двух руках, как в кино про гангстеров и полицейских. Удобно...

Два выстрела в секунду.

Три секунды.

Шесть пуль.

На четверых татей вполне...

Я не Клинт Иствуд, но на такой дистанции бью без промаха. Детская же, как в тире... В голове — пусто, внутри — холодная ярость, руки и глаза сами делают работу. Словно автомат бездушный.

Первую пулю посылаю в лысый атаманский лоб. Не попал, пуля вошла в левый глаз. Девятка... Тоже неплохо...

Вторая в мужика с пистолем, и следом еще одна для верности.

Еще, в другого парня с пистолем. С дублем, на всякий случай.

И еще одна в затылок самого умного, что рванул к кустам. Вот тут вышло в точечку, куда и хотел.

Мишени кончились.

Ох-ти ж...!? Я же в суматохе целиться забыл, просто наводил и стрелял. И ни разу не смазал... Во как!

В кустах качнулась ветка, и я отпрыгиваю обратно за столб.

— Сергей Саныч, не стрельни! То я, Гаврила! Тут еще один был. Спеленаю сейчас. А боле нет... Только ружья. Я выхожу, не стрельни часом...!

Тяжело опускаюсь на землю, прижавшись спиною к столбу. Разряжаю пистолет, патрон из патронника обратно в магазин, магазин на место. Руки ходят ходуном после адреналинового шторма. И действительно могу стрельнуть. В обойме теперь только два патрона.

Не забыть бы гильзы собрать...

Выжил...

А вот Грач — нет.

Я видел, как падают мертвые. Когда пуля в сердце. Там, на Дунае, насмотрелся до одури. Все. Нет больше нашего Айболита. Потерял Иван Михалыч побратима, а я — подчиненного и, ...да чего там — друга. Первая моя настоящая потеря в этом мире. Грустно.

И кто говорил, что кони понимают меньше людей? Вот и у меня слезы и у Мореты. Плачет... И есть по ком, лошадка, есть. Хороший человек умер... Другой гриву твоему жеребеночку стричь будет. Другой...

Надо встать. Я тут старший, мне и распоряжаться.

Заррраза...

Что ж ноги-то не держат. Так...

Вдохнул... Выдохнул...

Пошли, Серега. Тебя и мертвые и живые ждут.

Всё...

Ивана Федоровича хоронили на другой день. Домовину ему сбили дубовую, бабы полотном отбеленным выложили. По чести все сделали. Сельский батюшка отпевал. Старенький, седенький, а голос звонкий как у юноши.

Всем селом и хоронили.

Несли гроб мы вчетвером, я, наплевав, что барин и офицер, Гаврила, Иван Михайлович и Тимоха.

В головах могильного холмика, рядом с крестом посадил Перебыйнис куст калиновый. Осенняя посадка вышла, думаю, по весне примется хорошо. Старый обычай. Казачий...

И в домовину саблю не забыл побратиму положить. Трубку да табак, да кресало. Тоже по обычаю. Лицо вышитым ручником прикрыл, на глаза по золотому положил, чтобы было чем с перевозчиком расплатиться.

В дальний путь снаряжал не драгуна, а своего земляка с Украинской Подолии и побратима гайдаматского, крестьянского сына и внука казачьего полу-сотника, убитого в одном из бунтов. Стало быть — казака, хоть и в мундире драгунском.

После поминали, как водится.

Фельдфебель, тяжело поднявшись из-за стола, взял в руки чарку. Голос у него был глухой, он словно выталкивал слова из себя.

— Люди у Бога просят легкой да спокойной жизни, а вот друг мой того не просил. Просил лишь смерти достойной. И услышал его Господь. Погиб как воин, от горячей пули. Не больно приветлив был Иван, но сердце имел золотое. Пусть Господь ему дарует Царство Небесное, да пусть во всеблагой милости своей примет его, как душу праведную. Теперь он нам всем заступа перед Господом станет, потому как через много крови и грязи прошел мой друг и побратим, да так они к нему и не пристали. Чистым он перед Всевышним предстал. И дай нам Боже смерть не менее достойную, чем у него... — Перебыйнос выпил свою чарку и опустился на лавку, подперев голову рукой.

Я сидел подавленный. Не думал, что так привяжусь к этому мрачноватому и немногословному человеку. По-моему, я больше всех переживал его смерть. Хотя...

Ведь мы солдаты. И фельдфебель-ветеран это понимал как никто. Сегодня погиб Грач, а завтра можем и мы. Работа такая...

Так мне и сказал. Не именно такими словами, но где-то примерно так. Уже здорово выпивший но так и не захмелевший Перебыйнис старался в меру сил утешить, видя мое состояние. А может он себя утешал? Кто знает?