Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

А вот на третий день Эсмеральда явилась в условно-укромное местечко строго по свистку, и я хотел было сразу дать волю своим жадным до ласк рукам, но она резво отпрыгнула и непривычно серьезно нахмурилась:

— Погодите, не время сейчас. — Загадочно добавила: — Наша обоюдная счастливая будущность

в опасности! — Порывшись в ридикюле, протянула исќпиќсанные витиеватым почерком истрепанные листики желтоватой бумаги: — Прочтите!

— Н-но?.. — недоуменно кукарекнул я.

— Прочтите, — с нажимом без тени улыбки повторила Эсмеральда. — А поговорим после.

Развернул листики. Сердце забилось испуганно и тревожно: с т и х и...

Однако деваться некуда. Начал читать.

...Рыцарь влюбленный, от страсти без сил,

Деву прекрасную пылко спросил:

— О Королева! Скажите: когда

Вы полюбили б меня навсегда?

Дева красива, мила и нежна,

Только капризна немножко она.

— Мне подарите Цветок Золотой —

Но не обычный Цветок, не простой.

Что расцветает в высоких горах,

Солнечных ярких и жгучих лучах.

Лишь начинает светило восход,

Чудный Цветок, как виола, поет...

— Слушайте... — растерянно пробормотал я. — Что это за... В чем, извините, прикол?!

И третий раз после Клементины и зевания под книжку про мертвые души увидел свою лесную голубку (по-научному — горлинку) рассерженной:

— Читайте, велено вам!

Со вздохом снова уткнулся в листок.

Радостно рыцарь вскочил на коня:

— Ждите, красавица, ждите меня!..

Через неделю ступил на порог:

— Вот, дорогая, тот самый Цветок!

И вопросил, и моля, и кляня:

— Ну? Полюбили вы, пери, меня?

Дева кивнула:

— Конечно. Да-да.

Но как бледны вы! Случилась беда?

— Диво ль, что бледен: сто чёрных волков —

Стражи Долины Поющих Цветов.

Всех победил я во имя любви,

Но потопил их в своей я крови...

Милая, не опускайте ресницы —

Мрак наступает, и гаснут зарницы.

Скоро ли, скоро ли счастье случится?

С вами мы сможем когда обручиться?

— ...Господь-Абсолют!.. — снова забормотал было я, но, опасаясь девичьего гнева, продолжил.

— ...Рыцарь, в любви не пристало спешить.

Кольца — безделка, а нам вместе жить.

Вам протяну непременно десницу

За... говорящую Синюю Птицу.

Вряд ли ее злой грифон стережет.

Чем знаменита она? Что не лжет.

С радостью встречу я вас на пороге...

Рыцарь направил коня по дороге.

Месяц прошел. Он явился пред ней:

— Вот ваше чудо, о свет моих дней!

Было до Птицы непросто добраться,

Нынче же с вами хочу обвенчаться!

— Снова торопитесь, рыцарь мой. Брак —

Очень серьезный, ответственный шаг.

Стало б обидным разочарованье —

(...Люди добрые, да что за намеки? Неужто я жениться на ней собираюсь?!)

Вот же последнее, друг, испытанье.

Будет оно нам в любви как пароль.

Властвует в скалах Орлиный Король...

Клятвы и страсть — лишь слова, ни-че-го!

В клетке стальной принесите его.

В плен вы возьмете не только Орла:

Я — неприступная ваша скала!..

Верный мой рыцарь, ужель вы грустны?

Времени много еще до весны.

Рыцарь вздохнул:

— Я не зря опечален.

Дар Синей Птицы, он необычаен.

Вы не любили меня никогда,

Это проклятье, увы, навсегда!

Но я и холодность вашу стерплю...

— Синяя Птица! Ты лжешь! Я люблю!

Просто не знаешь ты, Птица, людей:

Кто любит в меру, а кто-то сильней.

(Намек?! Снова намек? Кто — "в меру"? Кто — "сильней"? Непонятно!)

Птицы — не люди. Возможно, у них

Не существует любви за двоих...

Думаешь, главная тайна — в ночи?

Есть еще день. Так что лучше молчи!

Рыцарь — в седло.

— Дорогая, прощайте!

Всенепременно вернусь, ожидайте.

"Птицы — не люди..." Любви же моей

Хватит двоим до скончания дней!

...Месяц за месяцем. Вот и весна.

Травы, деревья очнулись от сна.

Ждет дева рыцаря, ждет на пороге,

Но никого на пустынной дороге.

И вопрошает красавица звезды:

— Где же мой рыцарь?

А те:

— Уже поздно.

Лучше ложись, постарайся уснуть —

Видно, нелегок к тебе его путь...

Дева уснула. Вдруг в полночь — шаги.

Сердце забилось: друзья иль враги?

Встала тихонько, дошла до порога.

Горе ли, радость подарит дорога?..

Слышит:

— Прекрасная! На полминутки

Дверь отворите. На миг...

— Что за шутки —

Миг, полминутки... Навек! Навсегда!

Он покачал головой:

— Никогда

Нам не бывать, дорогая, вдвоем,

И сообщить я явился о том.

Конунг орлов, он сильнее меня...

— Где же ваш конь?

— Нету больше коня.

— Да проходите, я так вас ждала!

Нет, погодите... Любовь... умерла?

Думала я, всё у нас впереди...

Боже! Дыра у вас, рыцарь, в груди?!

(Да что ж за жуть-то, а!)

— Там было сердце. Теперь — ничего.

Выклевал мой победитель его.

Жалко — весна, распускаются ветки...

Может, другой принесет его в клетке.

Не умерла, не погибла любовь —

Умер лишь я. Вместо сердца — лишь кровь.

— Я вас... люблю!

— Что ж, печальный конец,

Коль нареченный — покойник, мертвец.

"Птицы — не люди"?.. А кстати, у них

Тоже бывает любовь за двоих.

С вами ж прощаюсь теперь навсегда.

Мужем с женой нам не быть никогда.

— Но я люблю!..

Призрак скрылся во тьме.

Грустный финал.

Он не нравится мне.

— Бр-р-р! — передернул я плечами. — Мне тоже! Что это, Господь-Абсолют, за ужас, Эсмеральда, — что?! Или какое-то странновеселое лукавство, простите, изощренно-девичьего ума? И зачем, зачем вы заставили меня читать этот бред? Не понимаю! Право слово, милая, не понимаю!

Она же была бледна, как никогда. Сперва долго молчала, а потом тихо произнесла:

— Это не ужас, не бред и не лукавство девичьего ума. Когда была маленькой, мама читала мне сказки. И самой любимой стала древняя-древняя сказка "Выќклеванное сердце". Даже повзрослев, каждый вечер, перед сном я уже сама читала ее, истрепав обложку до лохмотьев. И представляла себя то капризной девушкой, то (не считайте только, пожалуйста, меня дурочкой, просто я удивительная фантазерка) бедным рыцарем либо даже Синею Птицей или Королевой Орлов... И между прочим, вы так сильно понравились мне еще и потому, что у вашего друга Мартина синие перья, хотя... хотя и не только поэтому.

— Н-но... — вякнул я, однако Эсмеральда замахала руками:

— Нет-нет, дайте договорить! Я настолько любила "Выклеванное сердце", что постоянно видела его во сне и рассказывала эту чудесную сказку каждому встречному-поперечному. Правда, таких встречных-поперечных в моей коротенькой еще жизни случалось немного, и, увы, все они почему-то, выслушав сказку, больше в ней, жизни, не появлялись. Совершенно не понимаю — почему?

Почти отчаянно прижала руки к груди и чуть ли не простонала:

— Все! Вы слышите — все! Но...

Но кроме одного!

И — я возликовала. Ура! Ура, нашлась наконец-то на этом черством и прагматичном свете пускай единственная и, не стану скрывать, внешне довольно спорная, но внутренне страшно родственная моей душа! Такой душой оказался пациент из третьего корпуса. Невинный и простонравный, ну совсем, как я, юноша прибыл в "Блэквуд" с Большой Земли к ланистам на графофильский пленэр и уже тут чуток прихворнул головой. Прямо с пленэра его поместили для профилактики в шестую палату с правом свободного выхода за Лимес, в Ойкумену, где мы познакомились и поќдружились. Я рассказала ему про "Выклеванное сердќце", и он... И он опять просто занемог от восторга, а опамятовавшись, однажды принес эти вот самые листочки. Понимаете?! Из моих прозаических и наивќных детски-девиченских грёз тот миленький пациентик сотворил истинную п о э з и ю... Я тогда сама просто почти сошла с ума от неимоверного удивления вперемешку со счастьем, что не одна на целом белом свете такая!

— И где же он сейчас? — ревниво надулся я. Даже ревнивее, чем когда впервые услышал про "самого большого друга", оказавшегося в итоге всего лишь симпатичным драконом.

Эсмеральда опустила реснички.

— Пожалуйста, не волнуйтесь. Его... Его здесь давно нет.

— Вылечился? — хмуро уточнил я.

Она вяло повела плечиком:

— Пожалуй, можно сказать и так... — И вдруг резко выдернула из моих пальцев листки, засунула в ридикюль и отшатнулась, точно от гадюки: — Простите, но мне пора!

И знаете, почему-то я не стал, как обычно, хватать ее за руки, пытаться ласково лобзать, жарко шепча: "Ну не уходи... побудь со мною..." Это чёртово "Выклеванное сердце" здорово испортило настроение и отбило, по крайней мере на сегодня, весь стартовый любовный романтизм. Поэтому я только согласно кивнул:

— А и мне, кстати, пора. — Помолчал. — Так значит, завтра на том же месте в тот же час?

Эсмеральда тихо и медленно повторила:

— В т о т ж е ч а с...

— Ну, в общем, тогда свистну! — максимально бодро, хотя на душе и противно скребли кошки, сказал я.

— Свистите... — Ее небесно-синие глаза, не мигая, уставились в мои карие. — Конечно же, свистите...

На том и разошлись.

Глаголь девятнадцатая

Однако...

Однако на другой день с Эсмеральдою мы не встретились.

Уж я, заявившись в условное местечко, дул-дул в подаренную ею серебряную свистульку — результата ноль. Только краснорылые редкозубые попугаи наперебой издевательски передразнивали мой жалобно-пронзительный свист и еще более жалобно-пронзительные вопли:

— Эсмеральда-а!.. Эсмеральда-а-а!.. Эсмеральда-а-а-а!..

Увы: даже невзирая на вполне объяснимый к ним негатив, должен признать: эти негодяи свистели и вопили лучше меня.

До самой глубины души огорченный, разобиженный на попугаев и Эсмеральду, да обуреваемый вдобавок дурными предчувствиями, связанными с давешней читкой зловещего "Выклеванного сердца", я уныло поплелся назад. И почти уже выплелся из лесу на лужок, как вдруг от куста рогульника прямо под ноги подкатился забавный-забавный, пушистый-пушистый дымчато-серый шар, который, задрав симпатичную тупую мордочку, радостно завилял хвостиком-бубликом.

Творец-Демиург! Это существо было настолько обаятельным, что я бы, ей-ей, тоже радостно завилял хвостиком-бубликом, кабы он у меня имелся. К тому же внезапное появление щеночка в момент глубокой душевной драмы стало точно каким-то позитивным сигналом, знамением свыше: мол, крепись, держись, парень, всё уходит, уйдет (глубоко надеюсь) и эта горестная невзгода!

Естественно, я вмиг преисполнился теплых, благостных чувств к маленькому трогательному комочку пушка и плоти. Умильно вздохнул и наклонился, дабы пощекотать, почесать брюшко, приласкать такое невесть откуда взявшееся чудо, но...

Но тотчас же, как в наверняка памятном еще вам, друзья, казусе с келпи, пролетев вверх тормашками пару метров, гулко шмякнулся в духмяные будылья рогульника. Шмякнулся и малость стукнулся затылком об пенёк, оторопело пробормотав: "Где-то рогульник кудряво цветет..."

Добормотать далее, однако, не успел — испуганно заткнулся, потому что надо мной (опять как тогда, с келпи) склонилась сердитая, с дико перекошенным от этой сердитости лицом, головка главного егеря двенадцатизвездочного образцово-показательного санатория-профилактория "Блэквуд" Ганса. Склонилась и хрипло заорала:

— Вы совсем уже рехнулись или только наполовину?! Какого... какого... гиппогрифа вам от этой твари нужно? Жить надоело?!

После столь душераздирающей тирады Ганс, схватив длинную сухую ветку, грозно намахнулся на предмет моего умиления:

— А ну пшёл отсюда, падла! Пшёл, кому говорят!

Предмет умиления жалобно-жалобно заверещал, заплакал, заскулил и, поджав свой бублик, засеменил в чащу.

Я же тем временем поднялся на ноги, отряхнулся и хмуро уставился на лесника:

— Что?! Что снова не так? Или, по-вашему, сие бедненькое существо тоже оборотень? — Саркастически подбоченился: — Не смешите, уважаемый, и да не смешимы будете!

Гном сердито скрипнул сухими губами:

— Ох-х-х, доиграетеся, умник!.. "Бедненькое существо", "оборотень"... Да эта гадость во сто крат хуже любого оборотня! Щенок Чёрного пса Дандо! Понятно, еще малыш, пока не опасный, но коль объявился детеныш, знать, и сука где-то поблизости. А может, и кобели...

Нет, ну сколь раз я начальство пытал, на кой кляп "Блэквуду" эти Адские псы, — ни ответа, ни привета! — всплеснул ручонками гном. — Только Ганс из Мусейона умничает, гнида: "Для атмосфэ-э-эры... для антуражу... Скажи, деревенщина, еще спасибо, что гарпий с мантикобрами не завели..." Тьфу, крыса конторская! Расселся царьком в своей книжной лавке, а тута носись по лесам с болотами да выхлябями как бешеный! У меня ж за сутки только рядовых тревог штук двадцать и не мене пяти ЧП. Я вот щас вас вразумляю, а у первого Полого холма крыша в кладовке обвалилась, бабке-хоггмэнше ноги банками с соленьями придавило, да в Странствующем лесу фавн с наядой в ручье сцепились... Не-не, в хорошем смысле, не подрались — но всё равно ж проблема, которую решать надобно! — И уже без пафоса, спокойнее, деловитее, хотя и со вздохом, добавил: — Ладно, пошел.

Но я-то, друзья, перепугался всерьез! И, разумеется, не из-за бабки-хоггмэнши или сцепившихся "по-хорошему" фавна с наядой. "Адские псы"... Господь-Абсолют! Только этого не хватало!

— Ганс! Ганс! — жалобно взмолился я. — Да Ганс же! Что за Адские псы? Что за Дандо?

Но он взмолился тоже:

— Некогда, сударь, некогда!.. Ну, вроде бы какой-то непутевый Дандо накликал, зараза, в стародавние времена на землю жутких Чёрных собак с обратного свету, и те давай по ночам куролесить. Вот и за нашими, блэквудскими, хоть на смертоубийство они, кажись, не запрограммированы, всё равно глаз да глаз нужен, а вы с ихним отродьем сюсюкаться... Так что бегите, сударь, пока целы, домой, а я опосля вернусь и чёртову свору эту к Стене отгоню, где ихнее логово. Эх-х-х, моя б воля — всю стаю перестрелял бы вместе с выводком! Бегите, сударь, бегите!..

И — в традиционном Гансовском ключе испарился.

А я потоптался-потоптался, да и впрямь побежал от греха подальше домой, в Мусейон. Аж запыхался. Остановился только, когда защелкнул за собой калитку Лимеса.

Присел на лавочку возле Орфея с Эвридикой, отдышался и призадумался.

Ох-х-х, глубоко-глубоко призадумался...

Глаголь двадцатая

И на другой, и на третий, и на четвертый день я всё же храбро и самоотверженно (искренне надеясь, что Ганс разогнал проклятых Чёрных псов) ходил в лес. А там дул, дул, дул в заветный свисток — но без результата. Эсмеральда не появлялась.

И я, друзья, действительно затосковал. Затосковал, закручинился, захандрил, хотя некоторые обитатели Мусейона, в первую очередь, верный Рудольф, пытались как-то приободрить, разворошить, по-хорошему меня взбудоражить. Увы и ах: в душевной своей мелодраме я, к сожалению, был по-солдатски стоек и почти непоколебим. Ну вот представьте только: проявивший неожиданное сочувствие Ганс-экскурсовод однажды, не принимая никаких возражений, всучил мне корзинку и, повелев сходить по грибы, передал с рук на руки Гансу-егерю.