Красное Солнышко

...Брячислав толкнул дверь старой дружинной землянки, и сразу заткнул нос от тяжёлого запаха. Но глаз различил страшную картину — сотни истощённых до крайнего предела тел, мужских и женских, лежащих на лежанках и разостланных на полу шкурах. Возле умирающих хлопотали люди. Поили их молоком, совали во рты жёваный хлеб, вливали по ложке похлёбку в беззубые рты. Словно из-под земли перед князем вырос жрец, и старший из братьев отвёл глаза в сторону — Путята был словно придавлен неимоверной ношей. Будто груз совести, самый страшный груз, который может быть только у человека, лёг на его широкие плечи. Но он знал, на что пошло племя славов. И согласился с нелёгким решением. Хотя, конечно, что сильные просто изгонят слабых на смерть, не ожидал никто... Хорошо, что именно он был в дозоре, следил за стойбищем, отгоняя дурную дичь, решившую заглянуть из любопытства, что делают в этом месте голокожие, носящие чужие шкуры. И именно жрец увидел страшное деяние воинов и скво, изгоняющих прочь детей и стариков. И трупы умерших позади смертной процессии... Он едва смог дождаться, пока уходящие не отойдут хотя бы на версту от лагеря, а потом взмолился к Богам с просьбой сниспослать метель, скрыть то, что придут сейчас воины славянские, спасут несчастных... Из под самого носа вытаскивали лежащих на льду людей. Поражались их худобе, рваным одеждам. Те не сопротивлялись. Покорно ждали смерти. Тащили прочь от прежнего стойбища ко временному лагерю. Там поили горячим отваром из мяса, грузили на сани, везли в Славгород, где относили снова в верные старые землянки, в которых первую зиму жили, вновь пригодившиеся. Выхаживали каждую душу, старались изо всех сил, с ног сбивались. Даже супруги князей наравне со всеми скорбную работу делали. Но умерли многие. Слишком поздно помощь пришла... Из тысячи изгнанных едва три сотни выживут. Остальные...

— Опять грех на душу берём... Отстоит ли нас Перун на Вышнем Суде, княже?

Ничего не ответил князь, лишь челюсти крепче сжал...

Но ошибся жрец, даже странно. Почитай, все выжили! Лишь совсем дряхлые старики померли. А детишки, и те, что помладше умерших были, оклемалися! Явил чудо Маниту! Не захотел к себе безвинные души брать. А братьям князьям вновь забота — куда определить рты новые? К чему пристроить? Насчёт еды не беспокоятся — земля родит на диво, дичь, да и домашний скот на столе не переводятся. Ну, стали потихоньку распределять: детей, поначалу, в школу. Пускай речь славянскую изучают. Грамоту. Лодырничать не дают. Хоть жестоко это по отношению к тем, кто только после голода лютого выжил — порцию урезают. Быстро отроки и девицы сообразили, отчего так делают, со всем тщанием на учёбу накинулись. Стариков и старух тоже к делу пристроили — те шерсть турову прядут, нитки крутят, ткани ткут. И не тяжело, и польза великая. А те и рады. И не столько тому, что живы остались, сколько тому, что пользу приносят. Не считают их славяне бесполезными. Наоборот, ценят их труд. С почтением относятся. И жильё дали ничуть ни хуже, чем сами живут. Даже с уважением к обычаям четырёх племён — в длинных домах. Только не из веток и коры, а из стволов древесных цельных. Живут пленники, и вроде как не пленники. Присмотр, конечно, есть. Чего там отрицать. Да только такой. Ненавязчивый. К праздникам славянским уже и совсем в себя пришли. Дети вместе с ровесниками из славов веселились, лепили болванов снеговых, на санях с горок ледяных катались. Ну, так дети же. На них чего серчать? И так сколь грехов на душу взяли, истребив полностью сенека... Растёт град. Рождаются в семьях детишки. Прибавляется население. Трудятся мастера, корабли строя. Неслыханно то дело, чтобы в зиму лодьи делать. Но небывалое ранее всегда когда-нибудь случается. Машут топорами мастера, молотками деревянными, конопатками швы между досок забивают, радуется душа — для себя строят! Не на князей стараются, не на жадных жрецов. Не бессмысленный труд рабский. Вольный труд свободного человека! По первому месяцу лета пойдут корабли в Аркону в последний раз, привезут новых людей. И сколько — лишь от них, мастеров-корабелов зависит. И стараются вольные труженики, ибо первое, что в Законах Славов записано — не может один слав другого в рабстве держать... Летит время, словно птица в небе, близятся дни тёплые, скоро таять начнут снега, наступит самое голодное время... Сторожа вокруг лагеря четырёх племён страшные вести приносят — те совсем духом пали. Уже и на охоту не ходят. Не пытаются что либо добыть. Ослабели вовсе. А если так пойдёт далее — до греха людоедства дойдут. Лежат вповалку в своих домах, только дымки слабые от дыхания над крышами вьются. И с каждым днём всё слабее... Путята, выходив меднокожих, распрямился. Словно легче ему стало, будто уменьшился груз на плечах. Сутками колесит на лыжах вокруг стойбища, с ним — собачка малая меднокожих, беззубая вовсе. Подобрал жрец её в первом лагере сенека, славами уничтоженных, выходил. Прикипел пёс к своему спасителю. Ходит за ним всюду, слушается, ровно дитя малое. И жрец за ним ухаживает, ровно за родственником кровным. Кормит мясом рубленным мелко, потому как жевать не может собака. Поит водой родниковой. Даже спят вместе, в одной постели. Раскинется Путята на лежанке, а пёс у него в ногах, греет тело человечье... Заночевал жрец совсем близко, возле родника, в котором меднолобые воду брали. Ночью проснулся от того, что пёс его носом ткнул. Знак подал. Идёт кто-то. Подивился Путята — кто ж такой храбрый выискался, что в ночь по воду пошёл. Достал лук со стрелами, приготовился. Собака рядом лежит, ждёт. Скрип-скрип. Пищит свежая пороша под ногами лёгкими. Тяжело идти человеку. Слаб он. Пройдёт немного — отдыхает. Дышит тяжело. А что в пустом лесу, да в тихой ночи, его дыхание чуткому уху, что гром боевого барабана — не ведает меднокожий. А вот и фигура тёмная из кустов, густо снегом запорошённых появилась. Несёт в руке ведро кожаное. Шатается. Подошёл чужинец к дымящейся воде незамерзающей, зачерпнул ведром влагу драгоценную, а вытянуть не может. Сил вовсе не осталось. Присмотрелся жрец — не видать оружия у меднокожего. Да и покрой одежды не мужской. Видать, скво. Тронул пса своего, убрал лук со стрелами бесшумно, так же, беззвучно на лыжах подкрался вплотную. А меднокожий жреца и не видит — плечи у того вздрагивают. Рыдает женщина, что не может воды зачерпнуть... Только вдруг из-за спины её рука незнакомая протянулась, ухватила лямку квадратной сумки, без натуги из родника выдернула, перед ней поставила. Дёрнулась скво, поблагодарила машинально за помощь. Потом голову повернула, чтобы увидеть того, кто доброе дело совершил, и... Обмерла на месте. Бледнолицый перед ней стоит, улыбается. Сытый. Сильный. Могучий, словно дуб в лесу. На копьё опирается, ноги на цельных деревянных щитах длинных и узких стоят. Рядом — лайка, молчит, пасть разинула, язык алый высунула, а в той пасти и зубов нет. Гладкие дёсны. Хорошо их скво рассмотрела, благо луна на небе полная, облаков нет, а свет ночного солнца от снега белого отражается. Словно днём всё видно. Открыла рот, хотела закричать, да спохватилась — до стойбища далеко. И сил нет. Кричи, не кричи, не услышат. А услышат — так не побегут. Не станут из-за скво воины последние остатки сил тратить. Им на битву надо мощь свою беречь... Чужак между тем со своих деревяшек сошёл на тропу, ей пробитую. Присел на корточки, смотрит в глаза своими очами светлыми, цвета древесной золы. И — молчит. Ни слова не произносит. Да и лайка его тоже. Такая же безмолвная. Задрожала скво — уж не призрак ли это? Но переменил позу бледнокожий, и едва слышно скрипнул снег, а собака сразу ушами острыми прянула. Чуть отлегло на душе у женщины — живые. Не мертвецы. Набралась храбрости — терять то ей нечего. Убьёт, так хоть не голодать больше. Желудок уже постоянно острые ножи голода режут...

— Убьёшь меня?

Спросила, не надеясь на ответ. Чужак усмехнулся вновь. Невиданные волосы над верхней губой шевельнулись. Молчит. Не понимает белый человек языка людей четырёх племён. Хотя... Кажется, понимает. Отрицательно качнул головой в белой, невиданного покроя шапке. Полез в сумку свою, на боку висящую, достал оттуда большой кусок не пойми чего. По виду — на маисовую лепёшку похожую. Отцепил от бока деревянный сосуд необычной формы. Открыл крышку. Пахнуло незнакомым и знакомым одновременно запахом. Произнёс негромко:

— Это еда. Ешь и пей.

Еда? Не веря свои ушам посмотрела на то, что даёт он ей... Отравит? Ну и пусть! Главное, не мучиться больше... Несмело сделала глоток. Откусила крохотный кусочек лепёшки... Вкусно... А ведь это не вода... И хлеб сытный, но совершенно незнакомый... Жадно ела, запивая из фляги, а Путята молча сидел на корточках, и смотрел, как давится скво хлебом и молоком. И оживает на глазах... Уже щёки впали почти до дёсен, блеск в голодных глазах... Проглотила всё в мгновение ока. Вернула флягу с сожалением, долго перед тем пытаясь вытряхнуть остатки из неё себе в рот. Вновь повесил жрец сосуд себе на бок, выпрямился, встал на лыжи, собираясь уходить, да ухватила его скво за штанину из белого меха полуночного медведя, привезённую иннуитами на торг, взмолилась:

— Убей меня, белый человек! Нет больше у меня сил голод терпеть! Или забери с собой. Буду тебе послушной, стану делать всё, что прикажешь! Но не хочу я возвращаться назад, потому что там только смерть!

Разрыдалась женщина, молит белоликого о пощаде, о великой милости. А тот замер в раздумьях, взглянул на тело её. В снегу распростёртое, на собаку свою, смотрящую на него в свой черёд. Растерялся даже жрец от неожиданности. Смертей людских на его совести достаточно... Даже слишком много...

— Что решишь, Беззубый?

Тот носом ткнул хозяина. Тявкнул чуть слышно.

— С собой взять?

Опять пёсик гавкнул. Снова ткнул в бок.

— Встань скво. Сегодня Маниту добр к тебе.

Лежит та, не шевелится. Делать нечего. Вздохнул Путята, нагнулся, подхватил тело лёгкое, словно пушинка, да и пропал в лесу... Отойдя от родника, руки женщине полосой меховой стянул, подхватил её под коленки, за спину забросил. Руки перевязанные на своей груди скрестил. Теперь до лагеря военного добраться, да отправить её в Славгород. Пусть ведёт хозяйство его. Надоело одиночество хуже горькой редьки...

Глава 23.

Добрался до стана воинского жрец к утру раннему. Когда уже озарил Ярило снега бескрайние. Встретили его воины, обрадовались, что вернулся Путята. Потом разглядели, что не один он, повеселились. Но по доброму. Шутя. Внесли добычу в шатёр тёплый, где уложили на лежанку, меха её сдёрнули, своими накрыли. Не смотрели на неё, как на женщину. Скорее, как на калеку несчастного. Жалость в их взорах так и струилась: рёбра все наружу, кожу того и гляди, прорвут. Дыхание слабое, хотя и ровное. Тело в язвах. Страшная то болезнь, от недостатка живой силы появляется. Или пищи однобокой. Без свежего, без овоща или фрукта сушёного. Волосы спутаны, жидки, сама — скелет ходячий. А может уже и не ходячий. Зря что ли Путята её на себе притащил за спиной. Подбросили дров в очаг, чтобы теплее стало, поставили похлёбку вариться. Запах вкусный пополз из котелка, затрепетали ноздри у меднокожей, дрогнули веки, открылись. Вздрогнула она, увидев, что находится в лагере бледнокожих. Посерела лицом от страха, да, видно, вспомнила, что своей волей на то пошла. Умолила белого забрать её с собой, на всё, что тот пожелает с ней делать, согласилась... Жрец увидел, что скво очнулась, пересел от очага на край постели её. Внимательно лицо посмотрел, губы пальцами осторожно разжал, успокоился — зубы целы. Значит, только началась у неё дурная болезнь. Поднялся, вышел на улицу, срубил с ели несколько веток, кинул во второй котелок, пускай заваривается хвоя. При этой болезни настой еловых иголок — первое дело. А как в Славгород её доставит — там и яблоки сушёные-мочёные, и взвары разные — откормит, на ноги поставит, пусть за его избой холостяцкой ухаживает. Всё не один. Вроде симпатичная. Будет. Но не сейчас, когда кожа да кости лишь от скво остались... Откинулся полог, шагнул через порог Храбр, увидел, как жрец возле ложа своего возится, и глаза блестящие, слова лишнего или дурного не сказал, поздоровался, присел к огню:

— Что поведаешь?

Путята вздохнул:

— Немного осталось. Думаю, через седьмицу начнут друг друга жрать.

— И что предлагаешь?

Показал жрец глазами в сторону скво, неподвижно лежащей, произнёс негромко:

— А как с ней. Показал кусок хлеба, и сломалась. На всё согласна, лишь бы выжить. Так и с теми, кто ещё в стойбище живой есть. Поманить мясом, подразнить хлебом — сами прибегут. Слабы они духом. Это наши могут сами себя уморить, либо в последнем бою смертном сгинуть до единого, а эти — нет... Гуроны куда как крепче духом...

— Значит...

— Посылай к князьям, старший. Пора. И заодно пускай готовят место для...

Обернулся к скво, спросил на её языке:

— Сколько вас там? В стойбище?

Она хотела промолчать было, да взглянула на котелок, из которого запах непереносимый доносился, тихо ответила:

— Восемь сотен воинов. Да женщин двести было.

— Спасибо. И не волнуйся. Ты им сейчас жизни спасла. А не предала племена. Сейчас своё дело закончу — есть будешь...

Вновь к Храбру повернулся:

— Тысяча их. Восемь сотен воинов. Две сотни женщин. Разместим?

Тот кивнул:

— Хватит всего. И еды и крыши над головой. Стройка в Славграде ни на день не останавливается, сам знаешь. А нам их руки сейчас вот как нужны.

Жестом шеи коснулся. Показал. На ноги встал.

— Пойду к князю. Пора — значит, пора...

Вышел, на прощание головой кивнув. Скво от удивления даже на слабой руке приподнялась, да скользнула шкура по голому телу, выставила высохшую грудь напоказ. Вскрикнула слабо, стыдясь, вновь в шкуры зарылась. Один глаза блестят. Забулькало варево. Протянул руку Путята, с огня котелок снял, ложку достал. Поставил всё перед скво. Сверху ломоть хлеба белого отрезал. Накрыл.

— Ешь.

Сам поднялся, Беззубого позвал, наружу вышел, чтобы не смущать женщину. Пусть спокойно поест... Кликнул одно из воинов, попросил коня запрячь — дорога то пробита до града. Тот не отказал в просьбе, уважил. Привёл вскоре гнедого жеребца, подержал, пока жрец в палатку не вернулся, да не вынес оттуда свёрток, плотно в меха укутанный, перед собой в седло не посадил. Тронулся. Тихо вокруг. Лошадь время от времени всхрапывает. Значит, застоялся жеребец. Рад пути. Идёт конь ровно, гривой потряхивает. Беззубый рядом бежит. То вперёд умчится, то шутливо пугает наездника. Обвыкся пёс совсем. Один такой породы в граде. Ни у кого больше нет. Баловень детворы. Уж больно ласковый... Вскоре гонец догнал, выкрикнул приветствие, умчался вперёд. А жрец не спеша, чтобы не растрясти свою ношу с непривычки. Шагом, шагом, неспешно. Но вскоре хода добавил, когда уснула скво на ходу от сытости забытой, да от тепла шкур мягких. И сам воин тёплый, даже через мех чувствуется, что горяч слав, будто огонь в костре... Ночевали на заставе промежуточной. Специально для таких вот дел построенных. Ещё три по пути будет. Жрец женщину снял с седла, внутрь шатра натопленного внёс. Уложил на лежанку бережно, осмотрелся — уже заранее приготовили похлёбку для неё славяне, не забыли и жреца: здоровенный кусище мяса свиного, жареного, ароматного, да хлеб ещё тёплый, полотенцем шитым укрытый, чтобы не остывал. Все воины, кроме дозорных, своими делами занимаются. На него и скво внимания не обращают. Ну, добыл себе мужчина женщину. Что такого? В порядке вещей это. Мало ли меднокожих дев в избы славянские хозяйками вошли? А Путята что, не мужчина, что ли? Коли выбрал себе такую, не им пенять. Благодарен в душе жрец друзьям-товарищам, побратимам воинским. Смотрит, чем те заняты. А воины ладят костры будущие, ветками еловыми прикрывают горки дров уложенные, с берестой сухой внутри. Ясно почему — передал гонец, спешащий в Славгород, распоряжение князево. И то — на одном очаге на тысячу голодных ртов еды не наготовишься... Поели, жрец свою добычу на улицу вынес. В отхожем месте пристроил. Дождался, когда та дела свои сделала, забрал, в шатёр отнёс. Им угол выделили, шкурами отгороженный. Положил бережно женщину на лежанку, сам рядом лёг. Коня дружинники обиходили, накормили, напоили. Отдыхай, Путята. Не скоро ещё придётся так спокойно путь держать... Утром поднялись — еда уже готова. Повар ночной пострался. Накормил скво, даже крошечный кусочек мяса ей дал. Съела, и опять уснула. Проспала до следующей заставы, а там — как на предыдущей. Встретили, накормили, напоили, коня обиходили, даже Беззубому мяса нарезали мелко-мелко, поскольку псина его всем известна, ешь, пёс, радуйся жизни... А там и Славгород раскинулся привольно, широко, свободно! Улочки прямые, ровные, ведут все к Детинцу, на холме стоящему, стенами высокими опоясанному. Там у Путяты дом. В самом сердце города. Выделили ему князья место для избы, да общиной и построили. И амбар есть на дворе, и скотный двор, все постройки, славянскому хозяйству крепкому положенные. Только вот пустые. Один-одинёшенек Путята-жрец живёт, кроме лайки беззубой нет у него никого, и ничего. Правда, когда дома хозяин, то всегда полна изба гостей: и воины заходят, и женщины забегают. Кому травы нужны лечебные, кто хочет узнать, что дальше будет. Кому надо помочь скотину подлечить, кому что. Дети вечерами собираются, читает жрец им сказки да былины про богатырей великих. Рассказывает, откуда пошла и есть Земля Славянская. Обычаи растолковывает общинные, словом, учит, как достойным родовичем быть. Всегда найдётся у него для каждого доброе слово, да вкусный кусочек. Откуда только что берётся... Впрочем, откуда — ясно. С общинной поварни. Путята себе ничего лишнего никогда не возьмёт. Требу не попросит. Что народ принесёт — всё детишкам раздаст, да угостит. Знают это женщины градские, потому и заносят ему каждый день и шанежки сладкие, и пирожки с заедками, а как княгиня делать твёрдый сок сладкий научила, так и по куску застывшего лакомства. Добры женщины славян. Любят они детей, и особой разницы между своими и чужими не видят... Въехал во двор жрец, коня к столбу привязал. Свистнул громко — по тому зову отрок явился. Попросил жеребца в конюшню отвести, в стойло поставить. Тот кивнул, убежал, счастливый. Сам Путята попросил за конём боевым присмотреть! А жрец скво на руки принял, да в дом и внёс, словно жену законную. Положил на ложе большое, уже раскрытое. Ну, тут понятно. Гонец приехал, кроме приказов Брячислава и Гостомыслу поведал, что жрец себе наконец то женщину в дом взял. Тот и распорядился... Открыл печь — точно, стоят горшки рядком, ароматом пышут. Внизу — хлеб на блюде деревянном резном, полотенцами по обычаю укрытый. Глянул в угол красный, что на восход Ярила смотрит — укладка новая появилась. Открыл — платье лежит славянское. Рубаха нижняя, да верхняя понева. На колышке — шубка висит беличья, тонко сшитая. Узорами меднокожих изукрашенная, как в граде в моду вошло. Внизу — валенки из шерсти тура дикого. Небольшие. Женские. Гребень деревянный, да заколки резные. Словом, приданное. Усмехнулся про себя горько — ой, вы же братья мои и сёстры! Не жена она мне, и вряд ли будет ей... Просто много я зла её племени принёс, вот желаю теперь хотя бы одну душу спасти, чтобы толику крохотную содеянного уменьшить... Искупление она моё. Не супруга водимая... Стукнули в дверь, спросились тонким голосом разрешения войти. Разве же откажешь? То любимица его, Иси, что значит Олениха, девочка из племени гуронов по крови, явилась. Вошла, веником снег с валенок узорчатых обмахнула, поклонилась низко по славянскому обычаю. Живёт она в семье Крута, второго дружинника старшего, дочка приёмная. Обучилась уже многому, и речь знает.