— Хороший у тебя сын, государь.
Алексей Михайлович чуть усмехнулся.
— Жаль, что вы с ним не ладите.
— Не моя вина то, государь. Просто молод еще царевич.
— Ну, на то и будем надеяться. Государь, разумно ли турок тревожить? Самим льву в пасть лезть?
Алексей Михайлович пожал плечами под узорным кафтаном — чай, не тронный зал, можно и снять ризы с бармами.
— Не мы к ним, так они к нам. А ведь и то верно, что лучше нам войну начать, чем их готовности ждать. Пусть на чужой земле пожары горят, не на православной.
— Прав ты, государь. Только боязно мне.
— А ты молись поболее, авось и сладится дело.
Симеон соглашался, говорил что-то умное и серьезное — и смотрел во все глаза на царя.
Вот он — владыка земли Русской. Царь, правитель, и власть его здесь чуть ниже божьей. И — все. Он ведь и не знает, что его жизнь — в руках Симеона.
А вот Симеон знает.
Одно движение — и ниточка перетрется окончательно. Сам же он ее и оборвет.
Это — власть.
Это — наслаждение, которого еще поискать. Воля твоя в человеческой судьбе. Вот государь — и что?
Кто ты, червь, пред властью ордена иезуитов?
Пусть наша власть тайная, но от этого еще более страшная и неумолимая.
Ничтожество...
Хотя ты еще и царь — и ты пока не знаешь о своей судьбе.
* * *
Михаил Юрьевич Долгоруков чуть сдвинул камень в перстне. Еще одна частичка отравы заняла свое место.
Крохотная. Совсем незаметная...
Кому и легче отравить человека, как не доверенному стольнику? Подносишь вино — и пара белых крупинок падает в кувшин. Где без следа и растворяется.
Чем хорош этот яд — он медленный.
А еще — действует на сердечную жилу, сворачивает и сгущает кровь, заставляет сердце потухнуть...
Но есть у него и главное достоинство. Его надобно добавлять несколько недель, может, месяцев — и только тогда он возьмет свое. А ежели сам Михаил отпробует вина из царского кубка, ничего с ним не случится. Ну, сердце чуть быстрее зайдется — так это ж не страшно. Беда может случиться, только когда ежедневно принимаешь этот яд.
А царь, с легкой Михайлиной руки, так и поступает.
И поделом!
Нечего было моего отца... тварь худородная!
Кто такие Романовы рядом с нами? Выскочки, нищеброды, ничтожества...
Такого и убить не грех. Я ведь за отца...
* * *
Ян Собесский обходил лагерь.
Коронный гетман старался выматываться до такой степени, чтобы рухнуть в жесткую постель и забыться.
Думать не хотелось, но мысли злобно лезли в голову.
Любовь — это чудо?
Безусловно. Но когда ты понимаешь, что ты-то любишь, а вот тебя...? Вот тут и начинается мучение. Иногда Ян желал стать угольщиком и жить в хижине, в лесу, лишь бы знать, что любят его. Не титул, не блестящего воина, а просто — человека. Яна...
Вот Ежи Володыевскому в этом повезло... Ян вспомнил, как Ежи вошел в Каменец после победы, как Бася стремительно бросилась к нему... она б и стену прошла не заметив, встань та стена на пути! И такое сияло у нее в глазах... ей-ей, так и Мадонна на сына, наверное, не смотрела. Всем было ясно, что для этих двоих друг без друга и жизни не будет.
А ему?
Марыся, как ты могла?! Травить беременную женщину?
А что потом?
Ян чувствовал себя премерзко и даже предстоящая война этого не искупала. Хоть голову на ней сложи, право слово. Да вот и того нельзя. У него еще наследников нет, предки проклянут. А ведь его матери Марыся никогда не нравилась...
Он-то в нее влюбился, еще когда она семнадцатилетней выходила замуж за Замойского... по расчету, опять по расчету...
Да видел ли он когда истинное лицо своей жены?!
— О чем размышляете, пан?
Молоденький епископ Станислав, отправленный в этот поход Анджеем Краковским, смотрел сочувственно. Он-то знал причину — Ян исповедался ему, хотя и нельзя сказать, что почувствовал себя намного лучше.
Ответа не потребовалось, стоило только увидеть тоскливый взгляд. Епископ вздохнул, дружески положил руку на плечо пана, разгоняя зловещие тени прогоняя тоску.
— Верьте, пан, мы не знаем иногда что творим, но Господь наш, в неизъяснимой мудрости своей, ведает многое. Никогда он не сделает того, что будет чадам его во вред...
— И войны? И смерти?
— Нам не провидеть его мудрость, — улыбка епископа стала вдруг лукавой. — Но скажу я так, что потомки наши, обозрев, словно с высоты птичьего полета, деяния наши, и поймут, и не осудят. А пока взгляните — коли не напали б на нашу землю поганые нехристи — не было б и дружбы с русским царевичем. Бедой проверенной, ибо тогда и познается, кто друг тебе, а кто и простой приятель. И не пришли б мы на эту землю, чтобы освободить ее. А это дело весьма богоугодное...
— Так ведь многое оправдать можно, святой отец?
— Только Он никогда не ошибается, а мы грешны от рождения, — мужчина пожал плечами. — Но сказано — не суди и не судим будешь. Так лучше оправдывать, чем судить. И лучше вести такие душеспасительные беседы у веселого огня с чаркой доброго вина, чем бродить в холодной ночи, приманивая тех, кого лучше не поминать к ночи.
На лице епископа расцвела лукавая улыбка — и Ян невольно улыбнулся в ответ.
Да, рана болела, но если можно ненадолго забыть о ней... грех не послушать умного человека!
— Да неужто вы, епископ, верите в нечисть?
— Как мне и не верить, когда мы идем на земли, населенные нехристями?
Перебрасываясь шутками, мужчины направились к костру.
Ян не знал, что перед отъездом епископ имел серьезную беседу с королем — и полностью с ним соглашался.
Да, Ян Собесский — краса и гордость польского воинства и вообще польской земли. Но коли вот так жена его подставляет... может, она его и вовсе недостойна? И не следует ли заронить в разум мужчины сии мысли, дабы он не переживал так из-за современной Иезавели, которая собирается примерить на себя лавры то ли не тем помянутых Борджиа, то ли и вовсе — Медичи?
И епископ старался не за страх, а за совесть. Богоугодное же дело! Да и благодарность государя и государыни — не лишние, не так ли?
* * *
Темнота легла на землю. Ночь мягко скользила по степи, накрывая своим плащом и турок, и татар...
Ей хотелось успокоить всех живущих, убаюкать, нашептать что-нибудь хорошее...
В Азове ее намерения потерпели сокрушительный крах.
Около трех сотен человек двигались по подземному ходу. Предводительствовал им Воин Афанасьевич, которого царевич, несмотря ни на что, оставил в Азове. Шел под его предводительством и старший сын Григория — Михаил Ромодановский. А и то — уж двадцать лет парню, пора бы пороху понюхать.
Что планировалось в ночной вылазке?
Порадовать гостей.
Греческим огнем, который несли с собой. Острыми саблями. А еще...
Не просто так назначена была вылазка, ой, не просто.
Прилетел голубь, закурлыкал, а на голубе том было одно лишь слово.
Сегодня
Кораблям не так сложно было подняться по Дону.
Где будут располагать войско?
Да не так далеко от реки, иначе не набегаешься! Особенно при отравленных колодцах, при куче скота, при обозе...
Вот с воды их и накрыли.
Галиоты тем и хороши, что могут нести не только людей, но и пушки. Заряди их специальными картечными снарядами — и коси. К тому же часть пушек была заряжена специальными ядрами. Софья припомнила из прочитанного, что если на ядре выпилить рисунки и борозды, то оно будет лететь с воем.
Попробовали.
Оправдалось.
И четыре галиота в ночи накрыли весь татарско-турецкий лагерь огнем.
Зажигательные снаряды!
Картечь!
И на закуску — воющие ядра!
И на берегу Днепра воцарился АД.
Животные сходили с ума и носились в ночи, затаптывая всех, кто попал им под копыта. Людям приходилось не лучше. Обожженные, раненые, деморализованные...
Под огонь чудом не попал Селим Гирей. Повезло, что его шатер стоял подальше от берега...
И тут с тыла ударили осажденные.
Сначала выстрелили из пищалей, потом пошли врукопашную — они-то и знали, и ждали, и все видели на фоне разгоравшихся пожаров, и сами поджигали, что на пути попалось...
Рубили, резали, кололи...
Воин Афанасьевич внимательно следил за схваткой, оставаясь чуть в отдалении — и подавал команды трубачу. А как еще?
Как можно донести до всех приказ командира?
Только сигналом трубы. И громко, и турки с татарами не поймут.
Он отлично видел, как бежали деморализованные татары, как пытался собрать хоть какой-то ударный кулак Селим Гирей, как опомнились турки...
Довольно!
— Труби!
В ночи разнесся сигнал отхода.
Опять-таки, не просто бежать обратно к подземному ходу. Каждый десяток знал, когда ему уходить. Кто после первого сигнала, кто после второго — еще не хватало давку устроить или врагов за собой привести! Нет уж, у них до последнего должно создаваться мнение, что их тут сейчас всех перережут. А потому отходить надо медленно и организованно.
— Второй сигнал!
Еще три десятка скрываются в темноте, добивая всех, кто по пути попадется.
Они ведь шли по четкому маршруту, чтобы не сосредоточиться в одной части лагеря. Ни к чему.
— Третий...
У каждой сотни был свой противник, свое вооружение, своя задача, благо, со стен Азова вражеский лагерь был отлично виден. И если планировалось шестую сотню отправить к обозу — им были выданы зажигательные материалы. Смола в больших количествах, факелы...
А если кто-то нападал с той стороны, где стояла конница — тут больше к душе бомбы, сабли... там жечь ничего не надо. Распугать скотину и убивать противника...
Сам Ордин-Нащокин отходил с последней сотней. И едва успел скрыться. Помогло то, что корабли прошли сначала одним бортом мимо лагеря и как следует его обстреляли, а потом стали уходить обратно верх по течению — и обстреляли противника второй раз. Ну и какие тут преследования?
Спастись бы!
У подземного хода их встречал Ромодановский.
— Ну, молодцы! Такой красоты! Такой прелести...!
Найдя взглядом своего потрепанного сына, он вообще расцвел улыбкой и стиснул Воина Афанасьевича в объятиях.
— Спасибо!
— Одно дело делаем. А что там у поганых?
А у поганых было плохо. Боевой дух у них был потерян раз и навсегда, тем более, что его и изначально-то немного было...
Селим Гирей пока еще удерживал своих людей от бегства, но... надолго ли?
Ромодановский готов был поспособствовать. И даже пинка для скорости добавить.
* * *
Любава встревоженно смотрела на мужа.
Что-то как-то он последнее время начал на сердце жаловаться, одышка мучила...
Сонюшке, что ли, отписать?
Лекаря хорошего нужно, Блюментрост вряд ли справится. Или срок пришел?
Не дай Боже!
Мужа Любава искренне любила. Скорее, правда, как отца, чем как супруга, но уж как есть. А разве нет?
Добрый, внимательный, заботливый, ласковый, на нее смотрит — аж светится, ну и она к нему привязалась. Странная, конечно, любовь, да уж какая есть.
У других, эвон, и того не бывает.
— Давит мне как-то, Любавушка, — пожаловался муж. Потер грудь напротив сердца.
Женщина захлопотала вокруг...
— Окошко распахнуть? Или лучше лампадку возжечь?
Но Алексей Михайлович молчал. И женщина с ужасом увидела, как бледнеет любимое лицо, как закатываются глаза...
— Лекаря!!!
Благо, за дверью их покоев всегда были и слуги, и пара сенных девушек...
Слуга опрометью помчался к Блюментросту. Девушки же рванулись внутрь, осторожно оттеснили царицу, склонились к оседающему на кровать царю и захлопотали, как могли. Расстегнули кафтан, уложили поудобнее, открыли окно, впуская в душноватую атмосферу сырой воздух...
Антонина пощупала пульс на шее государя.
— Неладно, Поля... ой, неладно...
Вторая девушка (тоже из Софьиных, состоящих при молодой царице неотлучно, в три смены), посмотрела встревоженными глазами.
— Ты у Ибрагима лучшей была... что неладно?
— Сердце, оно словно сдаться надумало.
Девушка без стеснения прижалась ухом к царской груди.
— Полька, беги! Со всех ног к нашим беги!!!
— Что говорить?
— Дура ты, что ли?! — рыкнула Антонина. — Я при государыне останусь, она ведь в тягости! А ты скажи девочкам, что с государем неладно, как бы к утру Алексей Алексеевич царем не стал.
— Он же... ой!
— Сообразила?
Дур у Софьи отродясь не водилось. А потому Полька подхватила подол — и рванулась что есть мочи из горницы. Срочно! Гонцов!
К царевне-матушке, пусть знает, пусть приезжает!
К наставнице Лейле, а точнее, к ее супругу — Патрику Гордону. Мало ли что...
К Ордину-Нащокину...
К Феодосии Морозовой...
Пару переходов девушка одолела с лету, да наткнулась на парня.
— Далеко ли торопишься, красавица?
Михаил Юрьевич, а это был именно он, держал девушку на вытянутых руках.
— Пусти, боярин! — Поля сверкнула глазами, но куда там. И ведь не бить же его, бессмысленного! Не ведает он, что на кону стоит!
— За поцелуй выпущу...
— Пусти, боярин! Государю совсем плохо, лекарь нужен!
Выпустил. В лице изменился.
— Го-осударю плохо? Ну, беги...
И такая интонация у него была... как ни в раздрызге чувств была сейчас Поля, а все ж тон его запомнила, но не оглянулась. Она потом все расскажет. А сейчас — важнее дела есть!
А пока добежала — и паниковать перестала.
Надо работать...
* * *
Патрик Гордон внимательно выслушал жену. И кивнул.
— Поеду я в полк. К тебе людей пришлю, человек десяток, ежели что — они знают...
Лейла прикусила губу... неужели опять начнется?
Бунт, кровь, люди обезумевшие?
Но мужа поцеловала крепко.
— Береги себя, любимый...
Дети тоже подошли обнять отца. Старший, Иан, которого здесь звали Яшкой, посмотрел на отца.
— Пап, а можно мне с тобой?
— Сейчас пока нет. Но ты останешься защищать маму и младших, — обстоятельно разъяснил Патрик. — Вот, возьми...
В маленькие ручки лег совсем большой и настоящий кинжал. Яша вытянулся, сверкнул глазами.
— Клянусь!
А Патрик уже спешил в полк.
* * *
Афанасий Ордин-Нащокин выслушал девушку внимательно. И тут же закричал дворне.
Собираться, закладывать карету... он обязан быть в Кремле. Мало ли что...
Маша схватила боярина за рукав.
— Можно мне с вами, обратно?
— Там опасно может быть.
Афанасий и не думал отмахиваться от девчонки, понял уже, на что способны Софьины воспитанницы. И верно, из рукава Маши скользнула змеей тонкая шелковая удавка.
— Сейчас везде опасно. Я ведь все равно обратно.
Ну да. Ночью, по улице... как и сюда добежала, и ведь не убоялась? И обратно не испугается. Пусть ее тати боятся.
— Со мной поедешь. Где карета!?
* * *
Симеон не был бы до конца Симеоном, ежели бы не придумал, как дело повернуть. Война — это ведь завсегда хорошо, вернется Алексей Алексеевич, али нет — никому не известно. А потому и у трона должен быть настоящий князь!
А кто?
А Иван Андреевич Хованский. Древний род, еще от Гедимина ведет свою родословную... да и сам князь — что надо. В Литве отличился, со стрельцам и общий язык нашел, полки за него в огонь и в воду, зато с государем общего языка не нашел, за что и был частенько руган.
