Ксенос и фобос

Черт, он кусается!

Сидорчук махнул внезапно потяжелевшей рукой, чтобы сбить, раздавить вцепившегося клещом в шею огромного муравья. Но рука не поднялась выше плеча, а снова безвольно упала на стол. И за рукой на стол с деревянным стуком опустилась его голова.

Только этого стука он уже не слышал.

* * *

Темнота была лучше. В темноте не болела голова, и не слезились глаза. В зубы стукнул холодный край жестяной кружки, полилось в рот что-то кислое, проливаясь по щеке на грудь:

— Ну-ка… Вот так, вот и хорошо…

— Виктор, ты как?

Как же светло! Больно же глазам! Больно! Он шевельнул губами, тяжелыми, как после заморозки у стоматолога:

— Шторы…

— Шторы прикройте, свет слишком яркий!

— Ну, что? Как?

Медленно проявлялось окружающее. Это кабинет. На втором этаже, у командира. Вот Клюев. Сзади, похоже, врач — это его белый рукав мелькает. Вон Кудряшов сидит. Витька вернулся на днях. Это хорошо. Где ученый? Он тут про муравьев…

Тошнота подкатилась к горлу, но тут же подсунули кружку, и он уже сам отпил прохладного кислого питья. Лимонный сок, что ли?

Попытался поднять руки, взять кружку, но даже пошевелить ими не смог. Глянул искоса, наклонив голову. Знакомо. Скотч малярный. В несколько слоев — хрен кто порвет. Только если ножом. И ноги — тоже примотали. Вот ведь, спецы какие. И укололи так аккуратно, суки…

Сидорчук откинул голову на спинку высокого тяжелого стула и улыбнулся в обращенные к нему лица:

— Ну? Теперь что, дорогие мои бывшие друзья-товарищи?

Глаза уже привыкли к легкому сумраку, и он убедился, что даже связанного — они боятся. Или хотя бы побаиваются, осторожничают, стараются, чтобы между ними был стол. Дураки. Он же не ниндзя какой-нибудь. Взглядом пепельницами не кидается.

— Давайте уж поскорее, что ли. А то как-то мне сегодня неуютно. Не пойму с чего.

— Спасибо, вы можете идти, — кивнул Клюев врачу. — Пусть там ребята мои постоят, никого пока не пускают.

Когда дверь за врачом закрылась, он еще вдогонку щелкнул ключом в замке, и снова вернулся на свое место — напротив Кудряшова, в торце длинного стола.

Точно, боятся они. На самую дальнюю дистанцию. Даже не напротив. Ну-ну. Будем, значит, разговаривать? Разговаривать — это не драться и не стрелять. Это для здоровья не вредно.

— Ты тут придремал, похоже, Вить…

Они ждут реакции? Ну, подождем вместе.

— …И не слышал, к какой мысли мы тут пришли. Коллективно.

Пауза. Ну, театр просто.

— Понимаешь, вот муравьи все эти, бактерии и прочее. Они же не просто так сам по себе эксперимент. За ним же наблюдают. Вот Марк, например, банку с муравьями уволок, выпустил у себя где-то, а потом опять к муравейнику — и следит, контролирует, пытается зависимости вывести…

— Вы меня опять усыпить хотите своей наукой? Я же на голову еще слаб. Отравлен я, понимаете? Так что — короче, Склифосовский!

— Так я и объясняю же! Вот кто-то, предположим, опыт проводит. Ну, к этому все ближе получается. И кто-то должен следить, сидеть тут и следить, что и как!

— Ага. Допустим, значит, ты пришелец жукоглазый… И — что?

— А то, что вот ты и есть этот пришелец, — спокойно припечатал Клюев.

Сидорчук поднял брови повыше, сморщив лоб, посмотрел, не понимая, на скотч, удерживающий руки на подлокотниках. Пошевелил плечами, показывая, что — не шевелится ничего, хорошо приклеено. И он, мол, этим очень удивлен. Но он и правда был просто ошарашен:

— С ума сошли все, что ли? Перегрелись по зимнему времени?

— Может быть, может быть. Это и выясняем… Ты лучше скажи мне, что там, в городе?

— Трудятся в городе, все как положено.

— А кем — положено? Скажи мне, Виктор, кем это положено? Что это за чрезвычайная ситуация такая, когда народ ходит на смену, самостоятельно поддерживает режим дня, выходит в патрули, дружинит тут, за порядком следит? Что за идиотизм повседневности чрезвычайной?

— Не понял…

— Да ладно! Не понял. А, скажем, собак ты в городе давно видел? И не удивлялся, поди, что собак нет?

— Собак? Так я даже жил с собаками! Все же знают!

— Вот что брали мы тебя от собачьей стаи — точно знаю. А еще знаю, что собак в городе теперь нет. Ни тех, кто вокруг заводов кормился, ни в переходах подземных, ни на свалках — нет собак. И кошек, кстати, тоже.

— Так, кошки, известное дело — умницы, — усмехнулся Сидорчук.

У него кошек не было никогда, потому что все время в разъездах, в командировках. Но у друзей общался с мягкими пушистыми урчащими когтистыми. Бывало. Тепло с ними.

— Сбежали, да? Поняли, что тут страшно, и сбежали. Из всех квартир тоже. Так?

— А что, думаете, пропали? Как люди, что ли? И у них, выходит, ксенофобия? На это намекаете?

— Ну, термин этот ведь не только людской. У всех животных ксенофобия наблюдается. И поярче, чем у людей. У них же не воспитание, а эти, рефлексы. Но мне думается, что не только в этом деле. Просто их, кошек этих и собак, нет в твоих мозгах. Не нужны они тебе лично, понимаешь?

— Нет. Не понимаю. Бред несете, — уверенно ответил Сидорчук, одновременно раздумывая, как жить, если рядом столько сумасшедших.

— Тут мне аналитики истории разные расписывали. Сказки сочиняли. Ты вместе со мной смеялся над сказками, помнишь? Так вот, это мы, похоже, в сказке сидим, в альтернативе в этой по уши, а не те, кто пропал. Это ведь на нас эксперименты проводят. И мир весь — взятый из твоей головы, Витюша.

— Да вы же меня все знаете!

— Не совсем. Вот, например, Дашка…

— А что сразу — Дашка?

— Ты даже не подумал, что при такой разнице в возрасте, при твоем характере, при ее молодости — да нафиг ты ей вообще сдался? И не выдумывай мне только о любви великой с первого взгляда. Откуда ей было возникнуть, когда она тебя просто боялась, как убийцу холодного? Но щелкнуло у тебя в голове что-то, и пришла она к тебе сама и любит по полной программе. Так ты же ни собак не заметил, разведчик, ни кошек… Ни вот любовь внезапную… Никаких будто странностей.

— Я ее тоже люблю! — дернулся Сидорчук.

— Ну, еще бы ты ее не любил. Молодых-то все любят. А те вот случаи, когда приводил ты народ в зону. Сколько раз, кстати?

— Побольше десяти, что ли.

— То есть, человек двести на круг. Первая странность, что только тебе удавалось туда ходить. Тоже, наверное, из-за любви… А вторая. Хоть кто-то из них потом обратился к тебе? Искал тебя через патрули, через телефонную связь? На блокпосты приходил за помощью? Или ты, сам ты, подполковник — интересовался, может, куда и как они ушли? Что? Вот так вот и ни разу? Тех, кого привел, сохранил, довел до моста, развлекая страшилками нашими — даже и не поинтересовался? Ну, ты точно не человек, Сидорчук. Просто монстр какой-то.

— И погода хорошая все время, теплая, — поддакнул с другой стороны стола Кудряшов. — Еще напомню — аварий больших не было. Пожары, которые случались — все в самом начале. А сейчас и пожарных у нас уже нет, и пожаров — тоже. И с ГЭС, подумай. Работает она и работает… Дает городу и стране электричество.

— А чего ей не работать? Вода — она сама турбины крутит.

— А обслуживание? А контроль? Что ты! Не бывает, чтобы техника без человека — и без аварий! Она так просто не может, понимаешь? Но ты посмотри вокруг, посмотри, как мы живем, что происходит… Ну? Неужели не видишь? Это же все не-нас-то-я-ще-е! Это же идиотизм полный — так жить и ничего не видеть странного. И никто ведь не возражает, не вякает. Никто, понял?

— Ага. Никто. Кроме тебя, товарищ майор. Уж который раз об одном и том же…

— Между прочим, тоже подполковник, как и ты.

— Поздравляю.

— Спасибо. Но… Постой, не перебивай. Просто… Верни все назад, а? Вот же — мы тебя расшифровали. Мы все поняли в этом эксперименте или в игре этой. Сделай, как было! Эксперимент не вышел! Понимаешь? Конец эксперименту! Ты видишь, мы уже все знаем!

Столько веры в свои слова было у Кудряшова, так он смотрел, что Сидорчуку стало жарко и жутко. А ведь они убить могут…

— Но что я должен видеть? Это у вас, отцы-командиры, просто мозги поехали с ненормально теплой погодой. А я тут приказ выполняю, службу несу.

— Сидорчук! Виктор! Ты — службу… Не-ет. Это не ты. С настоящим-то я знаком. Не такой он. Точно.

— Ну, как же — не я. Вспомни, мы вместе на Кавказе были. Помнишь? И я помню все хорошо.

Кудряшов и Клюев смотрели на него одинаково и как-то плохо. Жалеючи, что ли. Это они, выходит, что-то решили уже?

— Скажи мне, пришелец, — свежеиспеченный генерал медленно и нехотя выталкивал слова. — А как ты объяснишь, что на квартире Сидорчука Виктора Сергеевича найдено его тело? Он застрелился из своего наградного пистолета. Молчишь? Ну, молчи, молчи. Кудряшов, у нас дела — пошли.

* * *

— Это правда, Иван Иваныч? С трупом? Ну, про Сидорчука… Я не знал.

— Чего? А-а-а… Нет, конечно. Шутка. А вот пусть теперь мозги поломает.

— Командир, ты жесток!

— Я справедлив. Не нам одним головой мучиться. Пусть и он подумает. Пусть.

* * *

А Кудряшов с Верой без отдыха, день за днем, час за часом, водил хороводы с детьми и учителями по темно-зеленому лесу. Он спешил, чтобы успеть до снега. Тропа выбилась до твердости утоптанной глины. Полянка потеряла почти всю траву, и оставшиеся еще в школах мужики срубили из нескольких стволов осин длинные лавки. Клюев выделил ГАЗ-66 под брезентовым тестом, в нем подвозили к Мостовой старшеклассников. А автобус, с боем полученный на заводе Дзержинского, возил через весь город самых младших. Всех размещали по вскрытым избам. На въезде и выезде стояли посты. Как только из леса показывались Кудряшов и Вера, к ним вели еще двадцать-тридцать детей. Он брал за руку переднего, она — заднего. И снова все ныряли под еловые лапы, цепочкой, медленно двигаясь по тропе.

Кудряшов не понимал механизма. Ну, вот поехал народ сам на машинах — и нет их. И никто, говорят, пешком или как еще из зоны не выходил. Такая статистика была бы, а ее нет. А вот они с Верой, выходит, держа детей за руки — могут выводить. Ну, а если разорвать цепь? Нет, лучше не экспериментировать. Пусть будет так. Сказочно, непонятно — но ведь действует!

— Устали? Еще немного осталось! Вон до того дерева дойдем, а там справа будет просто волшебная полянка!

Сзади Вера тоже что-то оживленно рассказывала. Слышался детский смех. Вера — молодец. Педагогический талант. И народ к ней тянется. Дети рассказывают взахлеб свою историю. У каждого — история.

Один сам пришел в свою школу, утром обнаружив, что дома просто никого нет. Другой успел побродяжничать, и его прихватил патруль, и он даже прокатился на БМП и ему давали потрогать автомат и посидеть на кресле пулеметчика в башенке. Двух братьев привела в школу мать, и сама осталась работать с детьми. Они рассказывали, рассказывали, рассказывали. Детям тоже бывает страшно. Это только с высоты своих годов кажется, что в детстве все было солнечно и воздушно, а вокруг одни друзья и любящие родственники.

На полянке их ждали костры, скамейки, горячая еда. Детей немного подкармливали, давали отдохнуть с полчаса. Или даже с час, если сильно уставшие. А потом снова в длинную цепочку с двумя уставшими взрослыми в начале и в конце, строго-настрого говоря, что осталось идти еще час, что руки ни в коем случае не размыкать, что это как в сказке. Вера говорила, что это такая игра. Что разомкнуть руки — проиграть. И детям было не страшно.

На пашню были положены мостки с перилами. Кинуты обрезки бревен, на них — мостки с перилами. На всякий случай, на дождь и снег. А за мостками их принимали уже местные, тащили на руках, за руки, по двое-трое в рощицу, в большой автобус, и скоро он выезжал, отвозя детей куда-то ближе к цивилизации. К врачам, к белым простыням, к душу и ванной.

Кудряшов стоял, смотрел вслед. Вера сидела у его ног. Дети оглядывались и махали руками. Кричали:

— Приезжайте к нам!

С большими, старшими, было труднее. Они угрюмо спрыгивали через борт грузовика, выслушивали инструктаж, хмыкали недовольно. Но им можно было объяснить, что и как.

— Верить вам не обязательно, ребята. Я просто рассказываю, что и как. По-другому не выйдет. Вопросы?

— А остаться можно? Мы можем пригодиться. Мы уже взрослые.

— Остаться? Зачем? Город эвакуируется. Принято такое решение нашим правительством. Просто вас — раньше всех. Как положено.

Осень. Глава 20

Он только твердил про себя с отчаянием, как молитву: «Я животное, ты же видишь, я животное. У меня нет слов, меня не научили словам, я не умею думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты на самом деле такой... всемогущий, всесильный, всепонимающий... разберись! Загляни в мою душу, я знаю, там есть все, что тебе надо. Должно быть. Душу-то ведь я никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая!»

А. и Б.Стругацкие. Пикник на обочине

Сидорчук неспешно допил свой кофе и выглянул второй раз в окно. Он соблюдал привычный режим дня: подъем в шесть утра, обязательная зарядка и душ, пока еще поступала откуда-то горячая вода в трубы, обязательный утренний кофе. Размеренное привычное передвижение по квартире не отвлекало от мыслей. Откуда горячая вода? Вот, например, интересная мысль. Действительно, откуда? Если все ушли. Все, кто оставался — они же ушли? Вот это уже не вопрос. Это можно утверждать.

Все ушли.

Или все пропали.

Для него это было, как шутили на сборах, «монопенисуально», потому что он все равно остался. Из принципа и данной когда-то в другой жизни присяги.

Уходя, бывшие соратники резанули по скотчу, и еще через час примерно Виктор сумел вырвать одну руку, а потом уже проблем с освобождением не было.

Кино такое было в детстве. Идешь по городу — а вокруг тишина. Кроме ветра и шума его в кронах давно облетевших тополей, кроме стука приоткрытых дверей, кроме скрипа ржавых качелей посреди двора — ничего. Летает какой-то мусор. Откуда-то издалека слышно, как сыпется стекло. Звонко сыпется, свысока, вдребезги. Наверное, створка оконная болталась — вот и стукнуло ветром.

Нет, что ни говори, «Сталкер» — фильм, конечно, был гениальный. Вот такой же ветер там, и свист этот в ушах постоянный. Хотя Виктору страшно не было на просмотре. Было страшно увлекательно. Хотелось скорее листнуть дальше, увидеть, что там еще придумал режиссер. Он и книгу-то прочитал только после фильма. Книга оказалась совсем о другом.

Кстати, о «Сталкере». Так может, Кудряшов был прав, только не до конца? И все эти пропажи людей — действительно по месту. Но не город опасностью является, а именно эти места, где они пропадали. Как ямы такие сквозь пространство. Наступает человек — и нет его. Туда как раз и надо было гайки бросать, как в кино.

Сидорчук приоткрыл форточку и закрепил ее специальным упором. Когда он ложился спать, форточки обязаны были быть закрыты. Сквозняки он не любил, потому что после жестокой простуды одной весной такие сквозняки стали вызывать жестокие невралгии, приходилось даже анальгетики колоть, блокаду делать.