Оленьи тропы

Разве что отсутствия простого факта: всё это — жизнь реального человека. Меня. Ты часто говоришь, что если люди делятся на жанры, то я — "человек-роман"; но наблюдать за всем этим из-за стеклянной стенки, полностью отдавшись миссии искательницы пробирок, у меня всё равно не получается. А писатель всегда проигрывает, когда пытается быть героем. Мне давно пора это усвоить.

Не по-осеннему тепло; расстегнув пальто, я иду по кишащему толпой Невскому, потом по набережной канала Грибоедова сворачиваю в более тихие места. Мы с Матвеем назначили встречу в той же кальянной, где парой дней раньше были с тобой и Элей; а до этого — ещё два-три раза с тобой одним. Во-первых, по меркам центра Питера это недорогое место; во-вторых, более тихое и комфортное, чем рестораны и бары; а в-третьих — мне просто любопытно увидеть, как Матвей курит кальян — так же, как ты, или по-другому. Надеюсь, ты не сочтёшь это совсем уж кощунственным.

Пока стараюсь вообще не думать о том, как ты отреагируешь, когда узнаешь, что я пообщалась с ним без спроса. От одной мысли хочется виновато поёжиться; меня ждёт серьёзная выволочка. С семьёй тебя связывают сложные, страдальческие отношения, но она для тебя нечто неприкосновенное, по-своему святое — а теперь я вторглась туда без разрешения. Нарушила правила, которые всегда устанавливал ты.

Ты не любишь даже говорить со мной по телефону при Отто — неловко бормочешь извинения и прощаешься, как только тот приходит домой. Я давно заметила эту привычку, и она меня неимоверно бесит. В чём-то, возможно, и льстит — абсурдные чувства любовницы, разговор с которой прерывают при появлении жены. Но больше бесит.

Ты не любишь пересекать сюжетные линии. В твоём тщательно контролируемом мире — в управляемом поэтическом хаосе — я и Матвей ни при каких обстоятельствах не должны пересечься без твоего ведома; у каждого героя — своя глава. Но сейчас именно это и происходит. Смотрю в ясное лазурное небо над крыльями орла на куполе Дома Зингера — и улыбаюсь. Да, скоро мне придётся отвечать за последствия своего бунта, но пока всё это мне чертовски нравится.

Будет ли Матвей таким же агрессивно флиртующим и напористым, каким был ночью — или в жизни он мягче, чем в переписке? Будет ли он пытаться склонить меня к чему-то большему, чем приятельская болтовня?..

Мои размышления прерывает вибрация телефона — звонок. Я уже сижу в KFC, куда зашла перекусить; торопливо вытираю пальцы, ещё жирные от золотистой картошки фри. Телефон давно убран в сумку, потому что мне пишут то неловко шутящий историк Костя, то Сергей Витальевич, то прелестный Йосенька, подозревающий, что влюблён в своего соседа по квартире. Однако сегодня мне нет дела решительно ни до кого, кроме тебя и Матвея, — я не могу не вникнуть и промолчать, если читаю чьё-нибудь сообщение, но сейчас они только отвлекают меня.

Матвей; звонит во ВКонтакте. Точно — я же так и не дала ему вчера свой номер, хотя он просил. С лёгким трепетом взглянув на его свадебное фото с женой, жму "Ответить".

— Да?..

— Привет, Юль. Можешь говорить?

На секунду замираю, пробуя нотки на вкус. Похоже.

Очень похоже — но в то же время очень по-другому; странно, как это совмещается?.. Сама структура тембра похожа на твою, но другая тональность — пониже и поглуше, другие интонации — взвешенные, устало-уверенные. И он не картавит — вроде бы. Я бы никогда не спутала эти голоса, но и сходство слышно с первого звука. Будто вина одного сорта, но из разных стран.

— Привет. Да, могу. — (Волнуясь, зачем-то отодвигаю картошку — словно Матвей может увидеть, что я обедаю фастфудом, а не диетическим супом из бобов). — Я уже в пути из музея, минут через пятнадцать буду на месте.

— Через пятнадцать? Ох. Вот я как раз звоню тебе, чтобы сказать, что задержусь — тут с тендерами просто катастрофа какая-то. Весь день в работе. — (Вздох сожаления — но без смущённой мятущейся виноватости, которая бы уже слышалась у тебя). — Прости, что не отвечал — то документы, то звонки, руки просто не доходили. Тебе как, не критично подождать? Я могу поторопиться, и точно уже на такси поеду, но...

— Да нет, конечно, ничего страшного! Как раз успею поесть. И сегодня тепло — прогуляюсь, — безмятежно щебечу я. На самом деле голова у меня раскалывается от недосыпа, а ноги ноют от ходьбы по бесконечным залам Эрмитажа — но Матвею об этом знать необязательно. Томная хрипотца усталости, размеренный плавный тон, чёткая чистая дикция и полное отсутствие слов-паразитов; он явно любит подчеркнуть, что является деловым человеком — и это на самом деле так.

— Я постараюсь быть через полчаса, но это самое раннее, что могу обещать. Ещё раз прости.

...А ещё — любит подчеркнуть, что он галантный рыцарь и дама не должна терпеть неудобств. Знакомый типаж чуть затасканного казановы; улыбаюсь, допивая кофе.

— Ничего страшного, серьёзно. Я понимаю — работа есть работа.

— Да-да-да, вот именно, — произносит он — мягко, чуть снисходительно, будто отвечает ребёнку, успокаивая его: "Да-да-да, сиропчик невкусный, но надо немножко выпить, чтобы не болело горлышко, только ложку, смотри-ка — ам!" Или будто воркует, играя с кошкой. Почему-то мне очень нравится, как это звучит. — Но я не люблю опаздывать и заставлять кого-то ждать — тем более такую красавицу. Постараюсь сегодня загладить этот момент.

— Хорошо, договорились, — отвечаю я, специально не реагируя на "красавицу". Вчера он уже закидал меня вкрадчивыми двусмысленными комплиментами — неужели пока не хватит?.. — Звони, как будешь подъезжать.

...В ожидании Матвея я успеваю дойти до пункта назначения — и узнать у администратора, что свободных мест нет. Чуть растерянно открыв онлайн-карты, ищу что-нибудь рядом; на соседней улице обнаруживается кальянная с интригующим названием "13" — туда тоже можно со своим алкоголем; наугад звоню туда и бронирую столик. Несчастливое число нам сегодня точно пригодится.

Матвея всё нет и нет; уже морщась от боли в усталой спине и ногах, ковыляю к ближайшей винотеке.

— Что-нибудь терпкое, плотное?.. Вот, смотрите — есть прекрасный австралийский Шираз, очень рекомендую! — сияя улыбкой, пожилой сомелье выуживает бутылку из большой корзины у входа. Поколебавшись, беру две — но стоять и ходить с ними в сумке ещё тяжелее. Я уже писала Матвею новый адрес, но он не отвечает (придумывает легенду для жены?..), а звонки ему во ВКонтакте запрещены настройками приватности. Вздыхаю, начиная испытывать лёгкое раздражение.

Тик-так, тик-так, — монотонно отсчитывает что-то внутри. Почему-то чем ближе встреча, тем сложнее мне успокоиться.

Ближе к восьми он наконец приезжает; вздыхаю с облегчением, издали заметив серое такси. Вот уже сейчас, сейчас я увижу его. В груди что-то загнанно обрывается — будто я слетаю вниз в крутом вираже на аттракционе.

Он захлопывает дверь машины, поворачивается и идёт ко мне, держа руки в карманах длинной куртки. Можно было бы сказать: "Это почти как ты, только..." — но мне совсем не хочется так говорить.

Так же, как и с голосом, — я бы никогда вас не перепутала. Смуглый мужчина в чёрном — твоего роста, с твоими чертами лица, тоже чуть шаркает при ходьбе и слегка сутулится — совсем чуть-чуть, в целом держась прямо; но на этом сходство будто бы и заканчивается. Узкая бородка, немного другая стрижка, плечи шире и руки массивнее — дело в этом? Нет, скорее всё-таки в глазах. У него другие глаза, другой взгляд — цепкий, наблюдательный; а ещё — полный усталости и какой-то звериной тоски. Испитый, лихорадочный, больной взгляд; глаза кажутся чернее карего — как у голодной ночной птицы. Ты смотришь на меня как поэт и друг; он — с жадностью мыслителя и хищника. Только задиристо-провокационные нотки у вас общие. Я считываю всё это за несколько секунд — пока он идёт ко мне. Стою замерев, словно в ожидании выстрела.

— Привет. — (Первым делом он забирает у меня тяжёлую сумку и приобнимает за плечи в знак приветствия — легко, едва касаясь. Улыбается — но одними губами; глаза остаются прежними, разбито-больными). — Прости, пожалуйста, за эти накладки. Давно ждёшь? В какую нам сторону?..

— Налево, — стараясь не вдумываться в слово, произношу я.

* * *

Наши дни. Санкт-Петербург

— ...Нет, с моей точки зрения, проблема тут в смещённых гендерных ролях. Если ребёнок растёт в семье с двумя папами или двумя мамами, откуда у него возьмётся идея о фигурах мужчины и женщины в их, грубо говоря, классическом понимании?

Заливисто щебечешь, пока мы идём через Александровский сад. Вязы и стройные дубки сплетают ветви над нашими головами, и порывистый ветер то и дело дерзко срывает с них золотисто-бурую листву, разбрасывая её по плавно изогнутым аллеям. Ни дождь, ни ветер не делают пауз. Дворцовая с её туристическим гвалтом осталась позади, здесь значительно тише — но ветер всё равно приходится перекрикивать. Я грею руки о стаканчик с кофе — купила его, пока ждала тебя возле дорогущего общественного туалета (туалет вполне можно было посетить и бесплатно, когда мы заходили перекусить в пекарню на Большой Морской — но практичность никогда не была твоим коньком). Листья лохматыми мокрыми комками разлетаются по траве, ложатся на белые доски скамеек. Ты уже оценил и хмурый анфас Исаакиевского собора, чей тёмно-золотой купол и грустные медные ангелы наблюдают за садом сверху вниз, и памятник Пржевальскому, рядом с которым уютно улёгся верблюд, до блеска затёртый жаждущими загадать желание туристами. ("Нет, я обязан сделать это, Юля! — с кокетливой непреклонностью заявил ты, потирая нос измученного верблюда. — Ты и так не дала мне попасть монеткой в кота Елисея, бессердечная тварь!")

Ты часто говоришь об однополых браках и детях в таких браках легко, почти шутливо, будто куражась над собственной судьбой — но всё это не скрывает горечи. Ты любишь детей и, наверное, был бы прекрасным отцом — по крайней мере, это можно предположить о человеке, который всю юность возился с младшим братом и сестрёнками — родной и сводной. Тебе нравится рассуждать о педагогике, взрослении, методах воспитания. Да, на месте учителя в чащинской школе ты выдержал всего полгода — но, мне кажется, только потому, что слишком неистово вкладывался в этот тяжёлый, унизительно дешёвый труд, стараясь каждый урок отшлифовать до совершенства, всё объяснить, во всё вникнуть; суровая конвейерно-поверхностная реальность школьного образования отторгала твой душевный искренний подход, как ткани тела отторгают занозу, сотня шумных разболтанных пятиклассников выпивала твои эмпатичные силы — ни в какую не хотела оценивать стихи, сказки и басни, которые ты писал для них, твои попытки выправить им орфографию и читать с ними былины. Если какой-нибудь троечник Серёжа вдруг писал диктант на пять или отличница Лера догадывалась, что под маской волка в басне "Волк на псарне" прячется Кутузов, ты был по-детски счастлив и мог часами рассказывать мне об этом, когда звонил. Но на всё это уходило слишком много сил и выдержки, слишком ничтожной была денежная отдача, слишком глубокими — моря конспектов и отчётной документации; поэтому ты ушёл. И до, и после того периода ты всегда переходил от разговоров о школьном образовании в разговоры о материнстве и отцовстве — и, каким бы бравурно-отстранённым ни был твой тон, за ним я слышала печаль. Тихую печаль смирившегося человека — у тебя никогда не будет своих детей.

У меня, вероятно, тоже. Но я либо слишком эгоистична, чтобы переживать из-за этого так же, как ты; либо — как ты, вероятно, подумал бы — просто не доросла.

— Любишь ты везде лепить "грубо говоря", даже если не говоришь ничего грубого, — вздохнув, бормочу я. Вдали уже виднеется решительный тёмный штришок — силуэт Медного всадника. — Не знаю, если честно. Я тоже думала об этом — как ни крути, а однополая семья для формирования ребёнка создаёт определённую опасность. Первые проекции папы и мамы действительно очень важны, они формируют психику. Если они изначально искажены — непонятно, что из этого получится. Но...

— Вот именно! — с жаром перебиваешь ты; замедлив шаг, закуриваешь. — Я не считаю это болезнью или психическим отклонением, но, тем не менее, это не норма — это я вполне осознаю. А если у ребёнка изначально не будет представления о норме, пусть она и условна — ну, хрен знает!

— Если бы решала я — я бы, наверное, разрешила браки, но запретила усыновлять детей.

— Так а это уже, извини, нарушение человеческого достоинства! — выпуская в мою сторону горькую паутину дыма, укоризненно произносишь ты. — Как так — разрешить двум людям быть вместе, но отобрать у них право иметь ребёнка? В чём тогда смысл этого "вместе"?

— Ну, как это "в чём"? Юридическое закрепление союза. Возможность не прятаться.

— А зачем это всё, если не ради ребёнка? Семья создаётся ради детей!

Удивлённо смотрю на тебя. На фоне голых мокрых веток облетевшей черёмухи твой смуглый профиль смотрится почти воинственно.

— Не только. Брак — это официально подтверждённый союз двух людей. Дети — следствие, а не необходимое условие.

— Дети в основном и создают нужду в этом официальном подтверждении. Иначе институт брака давно бы себя изжил. Что ты представляешь, когда говоришь "семья"? Папу, маму и одного-двух детей, разве нет?

— Необязательно.

— Обязательно. Институт брака вообще возник ради чего? Ради наследования. — (Решительно выбрасываешь окурок в урну). — Чтобы отец передал землю сыну, а тот своему сыну, вот это вот всё. Без детей в этом нет особого смысла — живите себе вместе да живите! Часто люди и вместе остаются только ради детей.

— В этом мало хорошего.

— Где как. Мама и папа — с какой-то точки зрения, с какого-то момента — были вместе ради детей. Хотя это тоже как посмотреть. — (Морщась, сплёвываешь. Отвожу глаза; ты очень редко вот так с ходу начинаешь говорить о семье, особенно упоминая маму. Особенно без алкоголя. Нервничаешь?). — Ну, тип... Папа и Вероника, конечно, поступили весьма мразотно... — (Ты не так давно — только год или полтора назад — стал в разговорах со мной называть Веронику по имени, не ограничиваясь чуть брезгливым "та женщина" или "батина любовница". До этого я даже не знала, как её зовут). — ...но и мама, справедливости ради, изменяла папе постоянно. Просто у нас как бы считалось, что ей можно, а папе нельзя — потому что она-то ни к кому, кроме папы, ничего не чувствовала. А он чувствовал, ещё и ребёнка вон завёл... Ну да ладно, не суть.

Поёжившись, замолкаешь. В тени дубовой аллеи вспоминаю твои мутные, обрывчатые рассказы — как ты нашёл мамин дневник и сжёг его, как ты и Матвей заставали её с другими мужчинами. Сияние и мрак перемешаны каждый раз, когда ты о ней говоришь, — и я по-прежнему не осмеливаюсь касаться этого солнечного затмения.

Теперь ты изменяешь Отто, а Матвей — своей жене. Прикусываю губу. Надо бы сменить тему.

— Отто Бронин — звучит неплохо. Как думаешь, он взял бы твою фамилию?

— Ещё чего! Это я взял бы его, — смешливо фыркнув, отвечаешь ты. В твоих беспокойно бегающих по деревьям и скамейкам тёмных глазах мерцает облегчение — рад, что я не стала ничего уточнять.