Шипы

Джин закрыл глаза, всем своим существом пытаясь впитать в себя энергию жизни, поверить в нее, запомнить это ощущение. Первые лучи восходящего Солнца коснулись его лица. Галлахер вдруг подумал, что мог бы остаться здесь до конца жизни — он надеялся, что до скорого конца! — и обрести дом и близких. И Гордон, и...

Выстрел сбросил его с небес на землю, возвращая к реальности. В этой реальности Гордон уже никогда не будет. Джин едва не свалился с лошади, а рука автоматически дернулась к бедру, к несуществующей кобуре.

Скотт повесил ружье за спину. Перехватив вопросительный взгляд Джина, он пояснил:

— В последние года три койоты плодятся, что твои кролики. Житья не дают, вот и приходится их отстреливать.

Патруль неспешно двинулся дальше. Сэм Галлахер дал сыну свой карабин, и тому тоже довелось пристрелить мелкого падальщика. В первую секунду после выстрела возникло смутное ощущение того, что это совсем другое. Когда он убивал монстров, но это было совсем ПО-ДРУГОМУ. Как будто другой сорт сигарет.

К обеду выехали к реке и остановились у излучины. Вода была чистой и прозрачной, какой могла бы быть в те дни, когда цивилизация белого человека еще не добралась до континента. Однако, эта кажущаяся нетронутость была результатом основательной чистки и последующего неусыпного контроля. Штрафы за экологические нарушения были астрономическими.

Всадники спешились и отпустили лошадей на вольный выпас. Скотт взялся разводить костер, а остальные принялись за приготовление еды. Сэм осторожно подтолкнул Джина к реке.

— Иди, искупайся, если хочешь.

Ему доводилось видеть реки на некоторых из тех миров, где он побывал, но никому и в голову не приходило лезть в них. Это могло бы стать последним в их короткой жизни. Иногда им просто было некогда. Они торопились убивать.

Галлахер разделся и медленно вошел в воду. Река была полноводной и быстрой, и Солнце не успевало прогревать даже верхние слои. Холодная вода приятно облекла уставшее и пропитавшееся пылью тело, заставив подняться дыбом каждый волосок. Галлахер вдруг вспомнил ощущение дикой радости и свободы, когда после школы они купались каждый день, а уикэнд часто проводили на берегу Тихого океана. Тело и душа помнили то, что разум давно забыл: как волна накрывает с головой и на несколько секунд лишает тело веса. Галлахер оторвал ноги от грунта и нырнул.

Он оставался под водой до тех пор, пока в ушах и висках сердце не застучало в громкий гудящий набат. Вынырнув на поверхность, он захлебнулся воздухом и уже не боялся того, что может разучиться дышать, и воздух ускользнет от него. Он забыл, что может этого бояться. И было так здорово — забыть. Галлахер опрокинулся на спину, видя, как яркое небо завертелось над головой. А потом новый нырок... сердце-воздух-сердце-воздух... и снова волна забытого счастья. Холод исчез, ему было тепло и спокойно.

— Эй, Джин! — крикнул ему Сэм и помахал рукой, — Давай на берег!

Он вылез из реки, отфыркиваясь и отряхивая воду с мокрых волос. Истончившееся тело тут же охватил озноб, и Галлахер невольно обхватил себя руками за плечи. Отец смотрел на него каким-то странным взглядом, в котором смешались немой вопрос и боль, но не в лицо, а ниже. Джин опустил голову, прослеживая его взгляд, и тут же закрылся еще сильнее. Скрывая от чужих взглядом шрамы на груди.

Солнце, взошедшее в зенит, быстро высушило и согрело кожу. Галлахер оделся, окончательно скрывая отметины, и подсел к костру. Ему в руки тут же сунули кусок мяса, поджаренный до темно-золотистой корочки и источающий пьянящий аромат. Желудок мгновенно отреагировал голодным спазмом. Галлахер не смог бы вспомнить того, когда в последний раз испытывал ЖЕЛАНИЕ поесть. После отлета с Розы он заставлял себя питать, когда вспоминал об этом или когда чувствовал, что физические силы уже на исходе. А сейчас мясо манило его дурманящим запахом, и Галлахер с жадностью впился в его румяный бок.

Скоро он окончательно согрелся и перестал дрожать. Скотт отвлекся от жевания и спросил:

— Вкусно?

Галлахер только кивнул, продолжая энергично двигать челюстями. Скотт отцепил с пояса флягу и перебросил ему.

— Запей.

Он думал, что будет вода или кофе, но во фляге оказалось виски. Галлахер этого не ожидал и закашлялся от первого же глотка. Патрульные дружно расхохотались, и кто-то из молодых сострил насчет вредных привычек. Только Сэм сжалился над сыном и дал ему воды. Он был единственным, кто заметил, что на вечеринке в свою честь Джин старался не прикасаться к спиртному и что в его бокале чаще всего был сок.

К вечеру патруль сделал почти полный круг, проехав по обычному объездному маршруту. Ближе к закату они снова оказались недалеко от владений Галлахеров.

Как и предполагали оба старших патрульных, небо заложили густые свинцово-серые тучи, готовые вот-вот разродиться грозой. Было душно, воздух пропитался предчувствием стихии и стал липким и тяжелым. У Джулии Галлахер было устойчивое ощущение, что может пройти не просто гроза, а настоящая буря. Из тех, что могут унести близких далеко и безвозвратно.

Охранники вернулись вечером, впрочем, так было всегда. Джулия только руками всплеснула, глядя на сына, который, спешившись, едва устоял на ногах. Он был пьян, но не от нескольких глотков виски, а от свежего воздуха, ощущения свободы и легкости. Увидев мать, он улыбнулся, как в детстве когда-то, и спросил:

— Мама... Можно я завтра в школу не пойду?

Его тон был совершенно серьезен. Не зная, как реагировать на подобный вопрос, Джулия растерянно улыбнулась в ответ и сказала:

— Конечно, милый.

— Спасибо, мама.

Джин с трудом добрался до своей комнаты, рухнул на постель и отключился раньше, чем голова коснулась подушки.

Он не слышал, как первые капли ударили в окно и крышу над его головой. Он проснулся только тогда, когда молния ударила всего в трех километрах от дома. Комната осветилась белой вспышкой, отразившейся на сетчатке закрытых глаз Галлахера, и от этого он очнулся.

Несколько минут он лежал без движения, глядя на электрические всполохи в темном окне и прислушиваясь к разбушевавшейся стихии. Он всегда любил грозу, но сейчас гром отдавался где-то в области сердца тонкими уколами боли.

Может быть, боль станет его постоянной спутницей? Будет теперь его постоянно сопровождать?

Новая белая вспышка высветила одинокий силуэт в проеме окна. Серый абрис в потоках слепящего света. Галлахер знал, кто это. Он закричал ее имя, инстинктивно, как за минуту до Смерти инстинктивно зовут самого близкого человека, теряя голос. Закричал и проснулся.

Снова.

Гроза бушевала за окном. В щель приоткрытой рамы тянуло холодом и промозглой сыростью, которых не должно было быть в Техасе в это время года. Сердце в клетке ребер колотилось, как бешеное. Отдышавшись от крика и придя в себя, Галлахер поднялся и поплелся вниз.

Дом казался ему вымершим. Во время грозы Сэм обычно гасил все огни, и единственным источником освещения служили теперь отблески молний. В их неестественно-белом свете геометрия пространства нарушалась, искажая и реальность тоже. В камине гостиной теплились угли, и их алые искры делали картину еще более сюрреалистической. Галлахер смотрел на них, и ему чудились звезды, которые уже не звезды, а глаза тех, кто не вернется.

— Ли... — губы дрогнули в беззвучном шепоте, — Как вы там? Вы бережете ее?

Галлахер хотел разворошить угли, заставить их гореть ярче и разогнать грозовую тьму, но не посмел. Вместо этого он вышел на террасу, которая тянулась вдоль фронтальной стороны дома.

Воздух был фиолетово-черным. Под ужасными порывами ветра деревья гнулись и шумели листвой, как будто протестуя против стихии. Темное небо исторгало молнии, похожие на протуберанцы адского огня, ранящие землю, и раскаты грома были оглушающими. На земле струи дождя собирались в живые змеящиеся потоки. Галлахер вдруг подумал, что уже несколько лет не видел грозы в ее первозданном виде. В городе метеорологи нивелировали ее мощь, чтобы случайно не были повреждены энергетические сети, опутавшие мегаполисы подобно гигантским паутинам. Космос же всегда был черен и безмолвен...

Галлахер обхватил руками поддерживающий крышу столб и прижался щекой к гладкому дереву. Ему могло бы показаться, что под звуки грозы рушится его жизнь, но не показалось, потому что его жизнь уже была разрушена. Он ощущал себя гальванизированным трупом, который продолжает двигаться только потому, что по его нервам текут импульсы искусственной энергии. Он двигался, но он больше не жил и хотел бы перестать чувствовать. Холод внезапного одиночества, боль от потери, чувство вины выжившего выжигали его изнутри. Если бы он только мог... Иногда шрамы на шее и на груди горели огнем, напоминая ему, что он все еще здесь — по другую сторону от Гордон.

— Джин...

Он вздрогнул от голоса за спиной и повернулся. Мать стояла, кутаясь в шаль, обнимая себя за плечи точно так же, как это делал он. Она была совсем не похожа на Ору, которая уже никогда не снимет траурное платье.

— Что с тобой случилось, Джин?

Они ведь не знали, его родители. Их сын просто вернулся домой. В его темных волосах светлели седые пряди. Его глаза затянуло корочкой льда. На его теле были страшные шрамы, а еще более страшными были раны в его душе. Но до сих пор он ни слова не сказал о том, что привело его к таким последствиям. Джулия смотрела на него, и ее сердце обливалось кровью. И она решилась на вопрос напрямую. Ответ ее ужаснул. Джин, чья кожа в свете молний казалась мертвенно-бледной, а глазницы чудились пустыми провалами, ответил:

— Я умер, мама.

В этот момент его душа как будто открылась для нее, и он начал говорить. Джулия слушала его сбивчивые фразы и неверно подобранные слова и чувствовала, как по спине стекает холодная струйка пота.

Он умер. Он действительно умер там вместе со всеми остальными. Вместе с ней.

— Если бы я мог, я отдал бы жизнь за то, чтобы снова увидеть ее. Только увидеть. Всего лишь на несколько секунд, — взгляд Джина обратился в никуда, а по губам скользнула безумная полуулыбка, — Чтобы коснуться ее. Всего лишь один раз. И сказать, как я люблю ее. И умереть.

Он коснулся своего лица и потом вытянул руку вперед, как будто мог коснуться той, о ком говорил. Но пальцы нашли только пустоту.

Слушая его, глядя на него, Джулия ощутила его боль. Должно быть, он и правда готов был на все ради той женщины, которой уже не было.

Галлахер все еще пребывал во власти своих галлюцинаций. Один взгляд. В глаза. Одно прикосновение. К губам. Одно слово. Люблю.

Ничего не ответив, Джулия обняла его за плечи, как будто хотела завернуть в свою шаль и укрыть от всех невзгод. Она была маленькой и хрупкой, такой, что даже рядом со своим астеничным сыном казалась дюймовочкой. Он сгорбился и уткнулся лбом ей в висок. Ее волосы были влажными и едва уловимо пахли мятой и розами. Он хотел закричать, но не смог. Только вздрагивал каждый раз, когда рука матери касалась выступающих острых лопаток.

В ту грозовую ночь Галлахер окончательно осознал то, с чем не мог смириться. Гордон умерла тогда, на Розе, проколотая шипами.

Осознание обрушилось на него внезапно. Галлахер вдруг вспомнил: вот откроется дверь, и войдет она, вот он проснется и услышит ее голос. Но теперь он знал, что ничего этого не будет. Никогда. И какая-то часть его сердца умерла вместе с той, кому она принадлежала.

Навсегда.

— Мама, а что стало с Ричардсонами?

Ночью мать и сын сидели на полу перед камином в гостиной. Она что-то читала со своего личного наладонника, он смотрел на огонь. Оба они находили в таком молчаливом времяпровождении свое собственное очарование.

Вопрос прозвучал неожиданно и застал Джулию врасплох. По молчаливому соглашению они с мужем никогда не обсуждали события, после которых Джин сбежал из дома. Ни они сами и никто из их друзей и знакомых. Его внезапное возвращение ничего не изменило. Джин наотрез отказался навестить могилу Рози и при этом так странно разволновался, что Джулия больше не рискнула упоминать о Ричардсонах. И вдруг этот неожиданный вопрос.

— Они уехали, сынок. Никто не знает куда.

Больше он не спрашивал.

В Доме на холмах он провел шесть недель. Встречался с друзьями детства и юности. Иногда вместе с Охраной прерий ездил в патруль. Несколько раз отец предлагал ему съездить в Даллас, но он отказывался. Чем дальше, тем большее отвращение вызывали у него люди. Ночные молчаливые посиделки с матерью позволяли Галлахеру удерживать психику в шатком равновесии. Он был благодарен Джулии за то, что после грозовой ночи она не задала больше ни одного вопроса. Он не смог бы на них ответить.

В Доме на холмах он встретил полгода с того дня, когда "Ричард Плантагенет" отправился в свой первый и последний рейд, полгода с того, как один за другим погибли все, кого он любил. Корабль был продан, а вырученные деньги поделены между Галлахером и Тодгардом. У Галлахера больше не было финансовых проблем, но то, каким образом он обрел достаток, вызывало у него чувство вины и отвращение к самому себе.

В одну из бессонных ночей перед камином, когда он лежал на полу, прислонившись затылком к бедру матери, она тихо произнесла, перебирая его волосы:

— Разреши себе снова жить, сынок.

Он долго молчал, глядя на то, как огонь танцует за витой решеткой, и вспоминая кошмар, приснившийся ему накануне... кошмар, снова закончившийся слезами.

Гордон улыбалась внутри стереокуба, с которым Галлахер не расставался.

Он ответил, когда Джулия решила, что ответа уже не дождется.

— Я не хочу, мама.

Трифибия медленно карабкалась в гору, но густой снег Аляски, валивший крупными хлопьями, заметал ее и не давал двигаться. Нет, она, конечно, двигалась, но своей скоростью могла поспорить разве что с черепахой. С очень старой и насквозь больной черепахой. Снежная завеса была настолько плотной, что даже свет хид-фар не мог ее пробить. В такой вечер, готовый в любой момент превратиться в ночь, нечего было даже и думать об автопилоте. Именно поэтому капрал Джордан, вынужденный сесть за ручное управление, уже не один раз проклял тот день, когда родился на свет, тот день, когда "сел за руль этого пепелаца", и погодников, устроивший локальный армаггедон. В основном его проклятия состояли из десятиэтажной ругани, пять этажей которой приходились на мат.

— Моя жена скоро с ума сойдет, — жаловался Джордан в перерывах между ругательствами, — И меня сведет. Я уже четвертую неделю обещаю повезти ее на пляж к Тихому океану. А уж если она что заладила, то не отвяжется, пока ты ей это не сделаешь. Будь проклят тот день, когда я женился!

Второй человек, сидевший в трифибии, ответил ему молчанием. Его руки, лежавшие на подлокотниках кресла, казались расслабленными, но самые кончики длинных чувствительных пальцев мелко вздрагивали. Это было единственное, что выдавало его. Что он все слышит и реагирует, и хотел бы вести трифибию сам.