Урсула Ле Гуин "Четыре пути к прощению"

Я потревожила котенка, вынимая его из корзинки, и он прокусил мне большой палец до кости. Он был крошечным и хрупким, но у него были зубы. Я начала испытывать к нему некоторое уважение.

В ту ночь я уложила его спать в корзинке, но он забрался ко мне на кровать и сидел у меня на лице, пока я не уложила его под одеяло — там он проспал совершенно спокойно всю ночь. Утром он разбудил меня, танцуя на мне, гоняясь за пылинками в солнечном луче. Это заставило меня рассмеяться, проснувшись, и это приятная вещь. Я почувствовала, что никогда особенно много не смеялась, и мне захотелось это сделать.

Котенок был весь черный, его пятна были видны только при определенном освещении, черное на черном. Я назвала его Владельцем. Мне было приятно приходить по вечерам домой и встречать моего маленького владельца.

Теперь на следующие полгода мы планировали большую демонстрацию женщин. Было много встреч, на некоторых из них я снова встретилась с заместителем посланника, так что я начала следить за ним. Мне нравилось наблюдать, как он прислушивается к нашим спорам. Были те, кто утверждал, что демонстрация не должна ограничиваться несправедливостями и правами женщин, поскольку равенство должно быть для всех. Другие утверждали, что это никоим образом не должно зависеть от поддержки иностранцев, а должно быть чисто йеовитским движением. Мистер Йехедархед выслушал их, но я разозлилась. — Я иностранка, — сказала я. — Значит ли это, что я тебе бесполезна? Это разговор владельца — как будто ты лучше других людей! — И доктор Йерон сказала: — Я поверю, что равенство для всех, когда увижу, что это записано в Конституции Йеове. — Ибо в нашей Конституции, ратифицированной всеобщим голосованием во время моего пребывания в Хагайоте, говорилось о гражданах только как о мужчинах. Вот, наконец, во что превратилась демонстрация — в требование внести поправки в Конституцию, чтобы включить женщин в число граждан, предусмотреть тайное голосование и гарантировать право на свободу слова, свободу прессы и собраний, а также бесплатное образование для всех детей.

В тот жаркий день я легла на железнодорожные пути вместе с семьюдесятью тысячами женщин. Я пела вместе с ними.

Я слышала, как это звучит, так много женщин поют вместе, какой громкий, глубокий звук это издает.

Я снова начала выступать публично, когда мы собирали женщин на великую демонстрацию.

Это был мой дар, и мы им воспользовались. Иногда парни из банд или невежественные мужчины приходили, чтобы приставать и угрожать мне, крича: — Женщина-босс, женщина-владелица, черная шлюха, возвращайся туда, откуда пришла! — Однажды, когда они кричали: — Возвращайся, возвращайся назад, — я наклонилась к микрофону и сказала: — Я не могу вернуться. Мы обычно пели песню на плантации, где я была рабыней, — и я запела ее.

О, о, Йе-о-ве,

Никто никогда не вернется оттуда.

Пение заставило их на мгновение замереть.

Они услышали это, это ужасное горе, эту тоску.

После великой демонстрации волнения так и не утихли, но были моменты, когда энергия иссякала, Движение не двигалось с места, как сказала доктор Йерон. В один из таких моментов я подошла к ней и предложила открыть типографию и издавать книги. Это была моя мечта, выросшая с того дня в Хагайоте, когда Сеуги прикоснулась к своим словам и заплакала.

— Разговоры идут, — сказала я, — и все слова и изображения в сети проходят мимо, и любой может их изменить. Но книги остаются. Они долговечны. Мистер Йехедархед говорит, что они — основа истории.

— Инспекторы, — сказала доктор Йерон. — Пока мы не получим поправку о свободе прессы, вожди не позволят никому печатать то, что они не продиктовали сами.

Я не хотела отказываться от этой идеи. Я знала, что в регионе Йотеббер мы не можем публиковать ничего политического, но утверждала, что мы могли бы печатать рассказы и стихи женщин региона. Другие считали это пустой тратой времени. Мы долго обсуждали это туда и сюда. Мистер Йехедархед вернулся из поездки в посольство, расположенное на севере в Старой столице. Он прислушивался к нашим разговорам, но ничего не сказал, что меня разочаровало. Я подумала, что он мог бы поддержать мой проект.

Однажды я шла домой из школы в свою квартиру, которая находилась в большом, старом, шумном доме недалеко от дамбы. Мне нравилось это место, потому что из моих окон виднелись ветви деревьев, и сквозь деревья я видела реку, шириной здесь в четыре мили, которая в сухое время года плавно течет среди песчаных отмелей, зарослей тростника и ивовых островков, а в сезон дождей, когда по ней проносятся ливни, переполняет дамбы. В тот день, когда я подходила к дому, появился мистер Йехедархед, а за ним, как обычно, следовали две женщины-телохранительницы с кислыми лицами. Он поздоровался со мной и спросил, можем ли мы поговорить. Я была в замешательстве и не знала, что делать, кроме как пригласить его подняться в мою комнату.

Его охранницы ждали в вестибюле. У меня была только одна большая комната на третьем этаже. Я села на кровать, а заместитель посла — на стул. Владелец ходил кругами вокруг его ног, приговаривая: ру? ру?

Я заметила, что заместителю посла доставляло удовольствие разочаровывать ожидания вождя и его окружения, которые были сторонниками пышности, парка автомобилей, тщательно продуманных значков и униформы. Он и его женщины-полицейские объехали весь город, весь Йотеббер, на его правительственной машине или пешком — люди любили его за это. Они знали, как теперь знал и я, что на него напала, избила и оставила умирать банда участников Всемирной партии в его первый день здесь, когда он вышел пешком в одиночку. Горожанам нравилась его смелость и то, как он разговаривал со всеми и везде. Они усыновили его. Мы, участники Освободительного движения, думали о нем как о "нашем посланнике", но он был их посланником, и вождя тоже — вождь, возможно, ненавидел его популярность, но он извлекал из нее выгоду.

— Вы хотите основать издательство, — сказал он, поглаживая Владельца, который развалился на спине, задрав лапы кверху.

— Доктор Йерон говорит, что это бесполезно, пока мы не получим поправки.

— На Йеове есть одно издательство, которое напрямую не контролируется правительством, — сказал мистер Йехедархед, поглаживая живот Владельца...

— Берегитесь, он укусит, — предупредила я. — Где это?

— В университете. Понятно, — сказал мистер Йехедархед, глядя на свой большой палец. Я извинилась. Он спросил меня, уверена ли я, что Владелец был котом. Я сказала, что мне так говорили, но мне и в голову не приходило посмотреть. — У меня сложилось впечатление, что ваш Владелец — леди, — сказал мистер Йехедархед таким тоном, что я начала беспомощно смеяться.

Он засмеялся вместе со мной, слизнул кровь со своего большого пальца и пошел дальше. — Университет никогда многого не стоил. Это была уловка корпорации — позволить активам притвориться, что они учатся высшему образованию. В последние годы войны он был закрыт. Со Дня освобождения он вновь открылся и полз своим чередом, но никто не обращал на это особого внимания. Преподаватели в основном прежние. Они вернулись туда после войны. Национальное правительство выделяет ему субсидию, потому что звучит заманчиво иметь университет Йеове, но они не обращают на это никакого внимания, потому что у него нет престижа. И потому что многие из них — непросветленные люди. — Он сказал это без презрения, описательно. — Там действительно есть типография.

— Знаю, — сказала я. Я потянулась за своей старой книгой и показала ее ему.

Он просматривал ее в течение нескольких минут. При этом его лицо было удивительно нежным. Я не могла не наблюдать за ним. Это было все равно что наблюдать за женщиной с ребенком — постоянная, меняющаяся игра внимания и реакции.

— Полна пропаганды, ошибок и надежды, — сказал он наконец, и его голос тоже был нежным. — Ну, я думаю, это можно было бы улучшить. Не так ли? Все, что нужно, — это редактор. И некоторые авторы.

— Инспекторы, — предупредила я, подражая доктору Йерон.

— Академическая свобода — это вопрос, на который Экумене легко повлиять, — сказал он, — потому что мы приглашаем людей посещать экуменические школы на Хейне и Ве. Мы, конечно, хотим приглашать выпускников университета Йеове. Но, конечно, если их образование сильно испорчено из-за недостатка книг, информации...

Я сказала: — Мистер Йехедархед, предполагается, что вы должны подрывать политику правительства? — Вопрос вырвался у меня неожиданно.

Он не засмеялся. Он довольно долго молчал, прежде чем ответить. — Я не знаю, — сказал он.

— До сих пор посол поддерживал меня — мы оба можем получить выговор. Или увольнение. Что бы я хотел сделать... — Его странные глаза снова были устремлены прямо на меня. Он опустил взгляд на книгу, которую все еще держал в руках. — Чего бы я хотел, так это стать гражданином Йеове, — сказал он. — Но моя полезность для Йеове и Освободительного движения заключается в моем положении в Экумене. Так что я буду продолжать использовать это или злоупотреблять этим, пока они не скажут мне остановиться.

Когда он ушел, мне пришлось задуматься о том, что он просил меня сделать. Это означало пойти работать в университет и преподавать там историю, а оказавшись там, стать волонтером в редакции издательства. Все это казалось таким нелепым для женщины моего происхождения и моей небольшой учености, что я подумала, что, должно быть, неправильно его понимаю. Когда он убедил меня, что я его поняла как надо, то подумала, что он, должно быть, очень плохо понял, кто я такая и на что способна. После того, как мы немного поговорили об этом, он ушел, очевидно, чувствуя, что ставит меня в неловкое положение, и, возможно, сам чувствуя себя неловко, хотя на самом деле мы много смеялись, и я не чувствовала себя неловко, только немного, как будто сошла с ума.

Я попыталась подумать о том, о чем он просил меня сделать, шагнуть так далеко за свои пределы. Мне было трудно об этом думать. Это было так, как будто это нависало надо мной, этот огромный выбор, который я должна была сделать, это будущее, которое я не могла себе представить. Но о чем я думала, так это о нем, Йехедархеде Хавживе. Я все время видела, как он сидит там, в моем старом кресле, наклоняясь, чтобы погладить Владельца. Высасывает кровь из большого пальца. Смеется.

Смотрит на меня своими глазами с белыми уголками. Я увидела его красно-коричневое лицо и красно-коричневые руки цвета глиняной посуды. Его тихий голос звучал у меня в голове.

Я подняла котенка, уже наполовину взрослого, и посмотрела на его заднюю часть. Не было никаких признаков каких-либо мужских частей тела. Маленькое черное шелковистое тельце извивалось в моих руках. Я подумала о том, как он сказал: — Ваш Владелец — леди, — и мне снова захотелось смеяться и плакать. Я погладила кошечку и опустила ее на землю, и она степенно села рядом со мной, вылизывая лапу. — О, бедная маленькая леди, — сказала я. Я не знаю, кого я имела в виду. Котенка, или леди Тазеу, или себя.

Он сказал, чтобы я не торопилась обдумывать его предложение, столько времени, сколько захочу. Но на самом деле я совсем не думала об этом, когда через день он был там, пешком, поджидая меня, когда я выходила из школы. — Не хотели бы вы прогуляться по дамбе? — сказал он.

Я огляделась по сторонам.

— Вот они, — сказал он, указывая на своих телохранительниц с холодными глазами. — Где бы я ни был, они всегда рядом, в трех-пяти метрах от меня. Гулять со мной скучно, но безопасно. Моя добродетель гарантирована.

Мы спустились по улицам к дамбе и поднялись на нее в долгом свете раннего вечера, теплом и розовато-золотистом, пахнущем рекой, тиной и камышом. Две женщины с пистолетами шли всего в четырех метрах позади нас.

— Если вы поступите в университет, — сказал он после долгого молчания, — я буду там постоянно.

— Я еще не... — пробормотала я, запинаясь.

— Если вы останетесь здесь, я буду здесь постоянно, — сказал он. — Это так, если вы не против.

Я ничего не сказала. Он посмотрел на меня, не поворачивая головы. Я сказала, сама того не желая: — Мне нравится, что я вижу, куда вы смотрите.

— Мне нравится, что я не вижу, куда вы смотрите, — сказал он, глядя прямо на меня.

Мы пошли дальше. С тростникового островка поднялась цапля, и ее огромные крылья взметнулись над водой вдалеке. Мы шли на юг, вниз по реке. Все западное небо было залито светом, когда солнце скрылось за городом в дыму и дымке.

— Ракам, я хотел бы знать, откуда вы взялись, какой была ваша жизнь на Вереле, — сказал он очень тихо.

Я глубоко вздохнула. — Все пропало, — сказала я. — Прошло.

— Мы — это наше прошлое. Хотя не только это. Я хочу узнать вас получше. Простите меня. Я очень хочу познакомиться с вами поближе.

Через некоторое время я сказала: — Я хочу вам рассказать. Но это так плохо. Это так уродливо. Здесь, сейчас, прекрасно. Я не хочу это потерять.

— Все, что вы мне скажете, я буду считать ценным, — сказал он своим тихим голосом, который тронул мое сердце. Итак, я рассказала ему все, что могла, о поместье Шомеке, а затем поспешила рассказать остальную часть своей истории. Иногда он задавал какой-нибудь вопрос. В основном он слушал. В какой-то момент моего рассказа он взял меня за руку, но тогда я этого почти не заметила. Когда он отпустил меня, думая, что какое-то мое движение означало, что я хочу освободиться, я пропустила это легкое прикосновение. Его рука была прохладной. Я почувствовала это на своем предплечье после того, как она исчезла.

— Мистер Йехедархед, — произнес позади нас голос одной из телохранительниц. Солнце село, небо окрасилось золотым и красным. — Не лучше ли вернуться?

— Да, — сказал он, — спасибо. — Когда мы повернулись, я взяла его за руку. Я почувствовала, как у него перехватило дыхание.

Я не желала ни мужчину, ни женщину — это правда — со времен Шомеке. Я любила людей и прикасалась к ним с любовью, но никогда с желанием, Мои врата были заперты.

Теперь они были открыты. Теперь я была так слаба, что от прикосновения его руки едва могла идти дальше.

Я сказала: — Хорошо, что гулять с вами так безопасно.

Я с трудом понимала, что это значит. Мне было тридцать лет, но я была похожа на юную девушку. Я никогда не была такой девушкой.

Он ничего не сказал. Мы молча шли между рекой и городом в великолепии угасающего света.

— Ты пойдешь ко мне домой, Ракам? — спросил он.

Теперь я ничего не сказала.

— Они не пойдут с нами, — сказал он очень тихо мне на ухо, так что я почувствовала его дыхание.

— Не смеши меня! — сказала я и заплакала. Я проплакала всю обратную дорогу вдоль дамбы. Я всхлипнула и подумала, что рыдания прекращаются, а потом всхлипнула снова. Я оплакивала все свои печали, весь свой позор. Я плакала, потому что они были со мной сейчас и всегда будут. Я плакала, потому что ворота были открыты и я наконец-то могла пройти через них, попасть в деревню с другой стороны, но я боялась это сделать.

Когда мы сели в машину возле моей школы, он взял меня за руки и просто держал, молча.