| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Мы можем процитировать на этот счет рассказ хрониста Руи де Пина, который пишет:
"Как только принц [дон Афонсу] умер, король обратился к Папе Иннокентию с просьбой передать управление и пожизненную власть над магистерствами Авис и Сантьяго сеньору дону Жоржи, его сыну; когда король был в Лиссабоне, пришли буллы, содержавшие соответствующее разрешение. А командоры и рыцари названных орденов присягнули ему в послушании в монастыре св. Доминика 12 апреля 1492 г., где в тот день была отслужена торжественная месса (Missa d'Estado). Король назначил его опекуном (ayo) и управляющим его домом дона Диогу д'Алмейду, который несколько дней спустя, после смерти приора дона Васко д'Атаиде, был сразу избран приором Крату" (31).
Намек на то, что дон Жоржи был новым фаворитом, был достаточно ясен, и с этого времени сторонники дона Мануэла (включая его сестру, донью Леонор, королеву) начали опасаться, что король будет манипулировать преемственностью. Таким образом, дворянство разделилось, грубо говоря, на группы сторонников того или иного кандидата на наследование престола, причем дона Жоржи поддерживал прежде всего клан Алмейда. На начальном этапе удача рода Алмейда была сосредоточена вокруг дона Лопо де Алмейды, первого графа Абрантеса, близкого союзника дона Жуана II, в доме которого воспитывался дон Жоржи. Как показал Жан Обен путем кропотливой реконструкции, у дона Лопо было по крайней мере шесть сыновей, один из которых, дон Диогу Фернандиш де Алмейда, был особенно близким компаньоном дона Жуана II. В 1490 г., когда дон Жоржи впервые появился при дворе, он был протеже второго графа Абрантеса, дона Жуана де Алмейды; два года спустя, в 1492 г., когда дон Жоржи был назначен магистром Сантьяго, его опекуном был, как мы видели, не кто иной, как Диогу Фернандиш де Алмейда. Опять же, в 1494 г., когда дон Жуан II отправил своих послов к Папе, чтобы попросить узаконить дона Жоржи, его эмиссарами были двое сыновей первого графа Абрантеса, а именно дон Педро да Силва (взявший фамилию своей матери) и дон Фернандо де Алмейда. Еще один сын, дон Жоржи де Алмейда, был в середине 1490-х гг. епископом Коимбры, что, по-видимому, является типичной стратегией смешения воинов, дипломатов и церковников в знатной семье. Но именно у младшего сына, дона Франсишку де Алмейда, была самая многообразная и интересная карьера: он был замешан в заговоре против дона Жуана II в 1484 г. (ставшем причиной казни герцога Браганса), но отделался легким испугом; немного позже он был связан с столь же злополучным герцогом Визеу, и ему пришлось бежать в Кастилию в поисках безопасности. Там он участвовал в успешной крестоносной кампании против Насридов в Гранаде, но вернулся в Португалию к 1492 г. Здесь, благодаря своим семейным связям, он вновь вернул королевскую милость и фактически был назначен в 1493 г. главой так и не состоявшейся португальской экспедиции, которая должна была выяснить, что за земли действительно открыл Колумб. Десять лет спустя, в 1505 г., он был назначен первым вице-королем Португальской Азии.
Но Алмейды и их расширенный клан (в который входили их племянники по браку, дон Алвару де Кастро и, что еще более важно, дон Диогу Лобо, барон Алвиту) не были просто решительными противниками дона Мануэла до его вступления на трон; они остались таковыми и впоследствии. Как утверждал Луис Филипе Томас, барон Алвиту был во втором десятилетии XVI в. главным противником в Португалии замыслов дона Мануэла и Афонсу де Албукерки (32). Оппозиция существовала не только на фракционном уровне; она также имела идеологическое измерение, как мы увидим ниже.
После открытия мыса Доброй Надежды и морского пути к нему, мы можем увидеть в последние годы правления дона Жуана заметные колебания в отношении Азии. Некоторые из этих колебаний были связаны с информацией, и это объясняет отправку агентов по суше для выяснения политической, религиозной и коммерческой ситуации на берегах Индийского океана. Помимо нехватки информации, существовала также искренняя неуверенность в использовании маршрута вокруг мыса, отчасти из-за неуверенности в отношении его экономических преимуществ по сравнению с традиционными сухопутными маршрутами через Левант (опасности и неопределенность плавания по водному маршруту являлись стандартной темой того периода) и отчасти из-за проблем защиты маршрута перед лицом кастильской конкуренции. Взрывоопасный потенциал морского соперничества между Португалией и Кастилией уже был продемонстрирован в отношении торговли с Гвинеей, и как только новость об открытии Колумба была привезена в апреле 1493 г. одним из его спутников, Мартином Алонсо Пинсоном, напряженность между Католическими монархами и доном Жуаном II обострилась. Позже, в 1520-х гг., оправдались ожидания тех, кто предвидел трудности в защите португальской экспансии в Азии от Кастилии, после того как экспедиция Магеллана побудила Карла V предъявить претензии на Молуккские острова. В этом соперничестве Васко да Гама также должен был играть второстепенную роль как решительный противник кастильских притязаний.
Следует подчеркнуть, что достижение консенсуса в португальском обществе по вопросу о заморской экспансии было непростым делом, о чем свидетельствуют частые сдвиги географических акцентов в течение XV в. (33) Начало экспансии, с захватом Сеуты в Северной Африке (1415 г.), было продиктовано не столько коммерческими, сколько военными и религиозными мотивами. Однако достаточно скоро экспансия на атлантические острова выдвинула на первый план коммерческий аспект; на Мадейре и Азорских островах не было "мавров" (мусульман), и военную знать мало что могло там заинтересовать. Для аристократии, с ее преимущественно земельными ценностями, Кастилия представляла собой полюс притяжения, и священная война даже против слабых остатков ислама в Иберии была часто привлекательнее, чем воды Атлантики (34). Пока заморская экспансия на запад находилась в ведении инфанта дона Энрике, она происходила достаточно централизовано и в достаточно ограниченных масштабах, чтобы сдерживать недовольство. Во второй половине XV в., и особенно после смерти дона Энрике, пришлось прийти к своего рода компромиссу. Когда дон Фернанду был магистром Ордена Христа, основная ответственность за атлантические исследования Короны, которые вскоре распространились на западное побережье Африки, была передана лиссабонским купцам, будь то португальские христиане, евреи или итальянцы-резиденты. Часть знати интересовалась этими делами, в основном в той мере, в какой они совпадали с возможностями корсарских набегов (guerra do corso). Однако по большей части дворянство оставалось обремененным менталитетом, который был решительно иберийским по своим горизонтам, а Северная Африка вошла в круг их интересов лишь по той причине, что она рассматривалась как граница иберийской военной экспансии.
Структура их мышления отличалась простотой, чего не допускали реалии Азии; таким образом, Азия была просто слишком сложной, чтобы ее можно было приспособить к существующему режиму компромиссов. Многие представители португальской знати видели смысл в кампаниях в Северной Африке, которые, в конце концов, принесли славу, а иногда и богатство. Экспансия в Атлантику также выглядела оправданной как относительно недорогое, высокодоходное предприятие, поддерживаемое космополитическим коммерческим классом Лиссабона. Но Азия являлась одновременно и слишком обширной, и слишком далекой, и слишком рискованной затеей. Это противодействие, вместе с другими заботами дона Жуана II — в отношении Кастилии и остальной части его европейской политики, его собственного престолонаследия и в отношении открытия Колумба, — во многом объясняет, почему между 1487 и 1495 гг. к мысу Доброй Надежды не было отправлено никаких дальнейших экспедиций, не говоря уже о том, чтобы выйти за его пределы (35).
Мы слишком хорошо видим это в ретроспективных рассуждениях величайшего португальского идеолога заморской экспансии в XVI веке Жуана де Барруша, о решении послать экспедицию в Азию. Я процитирую обсуждение в его первой "Декаде" (опубликована в 1552 г.) довольно подробно, так как оно проливает бесценный свет на это дело.
"Поскольку король дон Жуан умер, не оставив законного сына, который мог бы унаследовать королевство, королем был провозглашен (в соответствии с завещанием покойного монарха) герцог Бежа, дон Мануэл, его двоюродный брат, как сын принца дона Фернанду, брата короля дона Афонсу, которому по закону принадлежало королевское наследие. Каковым он и завладел своим скипетром, переданным ему в Алкасер-ду-Сал 27 октября Года Нашего от Искупления 1495 года, в возрасте двадцати шести лет, четырех месяцев и двадцати пяти дней".
Барруш продолжает, переходя к сути дела:
"И поскольку вместе с этими королевствами и сеньориями он также унаследовал продолжение столь возвышенного предприятия, какое предприняли его предшественники, а именно, открытие Востока со стороны нашего Океана-Моря, которое стоило такого усердия, таких трудов и расходов на протяжении более семьдесят пять лет; он пожелал сразу же, в первый год своего правления, показать, как сильно он хотел добавить к короне этого королевства новые титулы в дополнение к [титулу] сеньора Гвинеи, который принял его двоюродный брат король дон Жуан в связи с ее открытием, и в надежде на открытие этим путем других, более крупных государств. И по этой причине в следующем [14]96 году, находясь в Монтемор-о-Нево, он созвал несколько общих советов, на которых было озвучено много разных мнений, и большинство высказалось за то, что Индию не следует открывать (e os mais foram que a India nao se devia descubrir)..."
Ничто не могло бы выразить оппозицию более ясно, хотя Барруш изо всех сил старается, что вполне естественно, изложить причины оппозиции в несколько сдержанных выражениях.
"Помимо того, что это повлекло бы за собой множество затрат, поскольку [Индия] была слишком далеким государством для того, чтобы ее можно было завоевать и сохранить, это предприятие настолько ослабило бы силы [Португальского] королевства (о Reyno), что ему не хватило бы тех, которые необходимы для его сохранения. Более того, как только она будет открыта, это королевство столкнется с новыми соперниками, как это уже произошло между королем доном Жуаном и королем доном Фернандо Кастильским по поводу открытия Антильских островов: дело дошло до того, что они решили разделить мир на две равные части с целью будущих открытий и завоеваний".
Имеется в виду Тордесильясский договор (заключенный в июне 1494 г.); и подразумевается, что если народы дошли до такого противостояния из-за чего-то столь незначительного, то насколько серьезнее было бы дело, если бы награда была действительно богатой, как торговля с Индией!
Но теперь Барруш неискренне уклоняется от сути дела, приходя к своему заключению.
"Однако, в противовес этим причинам, были и другие, противоположные, которые, поскольку они соответствовали желанию короля, были более приемлемыми. И главная, которая повлияла на его решение, заключалась в том, что он унаследовал это обязательство вместе с наследованием королевства, и принц дон Фернанду, его отец, работал над этим открытием, когда по его приказу были открыты острова Кабо-Верде; и еще более из-за исключительной привязанности, которую он питал к памяти своего дяди, принца дона Энрике, который был создателем нового титула сеньора Гвинеи, который имело это королевство, поскольку это было весьма выгодное приобретение, сделанное без военных затрат и других расходов, которые понесли даже более мелкие государства. И, наконец, приводя в качестве довода тем, кто указывал на неудобства, могущие возникнуть в случае, если Индия будет открыта, что Бог, в руки Которого он передал дело, предоставит средства, необходимые для благополучия этого королевства [Португалии], король решил продолжить это открытие, а позже, в Эстремоше, назначил Васко да Гаму, фидалгу своего двора, капитан-майором кораблей, которые он намеревался отправить туда..." (36).
Выводы ясны: дон Мануэл столкнулся с сильным противодействием идее экспедиции в Азию (противодействие, которое явно уже существовало в последние годы правления дона Жуана II), которое он сам должен был несколько самодержавно подавить. Среди прочего новый король руководствовался одним фактором, о котором Барруш не упоминает, а именно, своей особой ближневосточной стратегией. У дона Мануэла, как мы теперь знаем, со временем появилась довольно сильная мессианская черта, которая сделала захват Иерусалима особенно важной целью в его политических решениях. Это было на одном уровне частным проявлением религиозного аспекта португальской экспансии, остаточного импульса, оставленного непростым сосуществованием с исламом в Иберии, и реконкисты, — аспекта, в отношении которого историки-материалисты, такие как Виторино Магальяэш Годиньо, выражали значительный скептицизм. Но такое огульное отрицание религиозного фактора неправомерно для источников того периода, и поддержку частично религиозной (и "идеалистической") интерпретации можно найти даже в трудах Жуана де Барруша, который, хотя двор и просил его написать "о деяниях, совершенных португальцами при открытии и завоевании морей и земель Востока", счел уместным начать свою великую хронику "Азия" с возвышения "в земле Аравии этого великого антихриста Мухаммада" (37).
Для Барруша и ряда его современников и предшественников, таких как Дуарте Гальван, возникновение и распространение ислама послужило логической отправной точкой для понимания того, как португальцы оказались в Азии; несмотря на то, что исторически христианство предшествовало исламу, иберийская версия христианства, которую они понимали, была реакцией на мусульманскую экспансию, даже если в средневековой иберийской версии Святого Иакова-апостола могли изображать как убийцу мавров. Примечательно, что Барруш начинает первую "Decada da Asia" с рассмотрения мусульманского завоевания Иберии, христианской реконкисты, и только затем переходит к исследованию Атлантики и нанесению на карту западного побережья Африки, в конечном итоге приступая к описанию экспедиции Васко да Гамы в Индийский океан в четвертой книге этой работы. Если мессианская черта более очевидна в трудах некоторых других придворных дона Мануэла, чем у Барруша, который писал, в конце концов, во времена правления преемника дона Мануэла, дона Жуана III, тем не менее, мы можем уловить ее отголосок в его произведениях.
Вполне естественно, что современные историки рассматривают португальское мессианство как феномен, ассоциируемый более или менее исключительно с правнуком дона Мануэла, доном Себастьяном, средоточием знаменитого мессианского культа после его смерти в Северной Африке в 1578 г. в сражении с "маврами" (38). Культ себастианцев нашел гораздо более поздние отголоски даже в Бразилии девятнадцатого века (например, восстание Канудос) и Португалии ХХ в., оказав влияние на таких писателей и идеологов, как Фернандо Пессоа. В качестве альтернативы, некоторые недавние авторы подчеркивали мессианство, присущее заявлениям прадеда дона Мануэла, дона Жуана I, о его восшествии на престол, и особенно более поздним хроникам Фернана Гомиша, которые оправдывают его утверждения (39). Но это не должно скрывать от нас существование мессианизма несколько иного рода при дворе дона Мануэла, находившегося прямо между этими двумя более известными случаями. Непосредственной психологической причиной этого мессианства было довольно маловероятное вступление монарха на престол после череды смертей большого числа лиц, предшествовавших ему в порядке престолонаследия; не последнюю роль сыграла и мысль о предстоящем контакте с "заблудшими христианами" на другом конце света. Кроме того, в молодости наставники-францисканцы дома Мануэла почти наверняка передали ему самые влиятельные религиозные идеи, восходящие к знаменитому Иоахиму Флорскому, чьи работы были очень популярны в конце пятнадцатого века. Как известно, философские и эсхатологические рассуждения Иоахима были сосредоточены вокруг некоторых ключевых идей, таких как буквальная вера в то, что нужно отбросить букву Священного Писания, чтобы постичь его дух, тринитарный подход к истории и апокалиптическое видение, опирающееся на такие центральные тексты, как Книга Даниила (40). Португальский королевский милленаризм шестнадцатого века имел некоторые общие черты и темы с другими милленаристскими движениями того же периода, как в христианском, так и в исламском мире, от Стамбула до Индии. Книга Даниила, толкование сна Навуходоносора и представление о четырех империях (кульминацией которых стала Римская) с ожидаемой пятой тысячелетней империей, безусловно, были основным продуктом определенной группы иберийских теологов конца пятнадцатого века, особенно тех, кто был сильно обеспокоен падением Константинополя перед войсками османского правителя султана Мехмеда в 1453 году. В совокупности с ожиданиями евреев-милленаристов в той же области, они объединились, чтобы произвести то, что временами было сильнодействующей и пьянящей смесью, как мы видим из трудов испанского францисканца XV в. Алонсо де Эспина (самого считавшегося converso), который утверждал, что евреи ждали в Карпатах, между дворцами Гога и Магога, появления Антихриста. Здесь усматриваются ссылки не столько на книгу Иезекииля, 38-39, где Гог был правителем царства Магога на "крайнем севере", сколько в большей степени на Апокалипсис, 20, 8, где Гог и Магог — беспокойные народы в конце времен. Таким образом, милленаризм и антисемитизм могли быть объединены для формирования политической программы; иберийско-иудейская эсхатология, со своей стороны, совершенно по-иному восприняла падение Константинополя, видя в нем обнадеживающий знак (41).
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
