Пламя крыльев

Зоэ поглядела на секретаря, рассеянно озирающегося и трущего в пальцах прядь волос рыжей. Постояв еще немного, пока было слышно, как Эспада стучал башмаками по лестнице и ругался вполголоса, Зоэ дернула плечом и зашаркала в сторону часовни. На ходу она шепотом сказала в никуда, стене, что провожатые ей не требуются. Рыжая хихикнула, завозилась, прибирая звякающие монетки и что-то многообещающе шепча секретарю.

Брести по полутемному коридору нижнего этажа было прохладно, тень казалась приятна взгляду, редкие косые конусы света от высоких узких окошек обозначали дорогу и выглядели столпами духовной Башни: бесплотными, но такими очевидными и яркими... Вот только увы, с каждым шагом наваливалась, сполна давая себя оценить, непосильная усталость. Ноги подкашивались, пот заливал глаза. Танец, оказавшийся слишком странным, запоздало мстил плясунье. Шаги делались все короче, и наконец Зоэ сдалась и сникла у стенки, на полу. Сперва села, а затем легла, прижимаясь лбом к холодному мрамору, ощущая себя той самой тряпкой, упомянутой Эспадой — затоптанной, ветхой.

— Прирежу всех, — без намека на стихи пообещал знакомый голос. Говорил Альба так встревожено и искренне, что сердце защемило. — Так, осторожно, обними за шею. Отнесу домой и запру, и никаких танцев. Я бываю строг, вот увидишь.

— Аль, — едва слышно выдохнула Зоэ, улыбнулась счастливой детской улыбкой и провалилась в сон.

Там было глухо и мрачно. Дворец во сне тоже имелся — но словно вымерший, и Зоэ бродила по пустым галереям, вслушиваясь в мертвую, опасную тишину. Из-за окон в залы затекал серый свет, какой-то мертвый, жидкий. Сами окна почему-то были высоко, не заглянуть в них, не понять: то ли солнышко вылиняло, то ли ночь побледнела... Зоэ шла и шла, упрямо закусив губу и поочередно заглядывая во все двери. Вслух звать людей она не решалась. Оборачиваться и оглядываться тоже казалось немыслимо.

За спиной — Зоэ не видела, но отчего-то точно знала — крался зверь. Чудище, повзрослевшее и вылинявшее из шкуры тех мелких страхов, что таятся в тенях и пугают детей, а поднатужившись, и взрослым внушают опаску. Этот зверь заматерел и отяжелел, откормился сочными кошмарами, напился спекшейся крови ночных сбывшихся бед и стал велик: бесшумнее мрака, сплошь сотканный из ужаса, готовый проглотить всякий крик и еще вырасти, питаясь плотью растерзанной отваги. Зверь подкрадывался ближе, спину щекотал ледяной пот, и хуже всего было то, что зверь даже не дышал... Зоэ шла быстрее и быстрее, срывалась в бег, ощущала себя мухой, все более вызнущей в липкой паутине неопределенности. Она двигала ногами, она всем телом налегала, рвалась вперед — и не ощущала свободы движения, словно стала куклой на нитках, покорной, обреченной исполнять чужую волю. Весь мир — он фальшивый, он чья-то игра. Или хуже, ловушка.

На полу в некоторых залах валялись безделушки — платки, веера, монетки, черные четки, похожие на связку высохших жуков... Некоторые вещи были почти цветными и еще имели тень, иные вросли в серость и стали едва различимы, пустота высосала из них суть, как мозг из вываренной кости.

Зоэ рвалась, продиралась сквозь бесконечный дворец, стены которого сделались так тонки, что пустота выгибала их, уродовала, сминала извне. Поверхность дверей лопалась под пальцами старой паутиной, она была на ощупь — тончайший иней, она стекала с горячих рук каплями нервной дрожи... Зоэ спешила, из последних сил надеялась уйти, покинуть дворец, вырваться... Но уперлась за очередной дверью... в ограду балкона.

Стало окончательно плохо: впереди пропасть, под рукой обжигающе-ледяной мрамор, в спину давит упругая пустота. Серый свет сочится отовсюду, как болотная жижа. Серый свет заливает глаза, он страшен, как и окружающее беззвучие.

Желание сдаться, признать пустоту — непобедимой, растёт в душе, понуждает сесть, обхватить колени руками, сжаться, окончательно стать маленькой беззащитной девочкой, не способной бороться с тем, что захватило дворец и справилось с иными людьми, взрослыми и многочисленными. Как же спастись ей — почти ребенку? Проще скукожиться, делаясь незаметнее, и остыть на ледяном мраморе, утратив даже тень, чтобы в какой-то момент исчезнуть. Чутье подсказывает: именно как сгинули иные обитатели жуткого места...

Зоэ прокусила губу до крови, упрямо вытянула руку и раскрыла ладонь так, как бабушка учила давным-давно, в полузабытом счастливом и простом детстве.

'Твоя рука — цветок, из тугого бутона сжатого кулака он распускается, почуяв рассвет, начало танца. А затем прячется вновь, чтобы еще и еще раз улыбнуться рассвету... бережно раскрывай лепестки пальцев, плавно, они — живые. И ладонь твоя не пуста, она чашечка с нектаром пьянящего танца, знай это, чувствуй вес танца и силу его роста, радугу радости-росы и аромат вдохновения, подобный пыльце. Соцветие ладони медоточиво и притягательно, только так! Иначе ни единая пчелка не почтит лепестки прикосновением'...

Удерживать руку делалось все сложнее, серость наваливалась со спины, сгибала. Позади тишина так разбухла, что Зоэ не сомневалась: нет уже и самого дворца, зверь пожрал его. Слизнул каждый след, заглотил все мелочи — веера, монетки, шейные платки, жучки четок. Теперь зверь притаился за спиной. Огромный, он безмолвно навис и острым клинком взгляда трогает кожу, примеряясь взрезать — и пронзить тело насквозь. Не решается нанести последний удар пока лишь потому, что след недавнего танца еще не остыл, он излучает надежду.

Зоэ снова раскрыла цветок руки, хотя пальцы свело судорогой... Хотя серость затуманила зрение. Глаза уже не смогли увидеть того, что коснулось ладони. Оно было слабым, невесомым, едва способным двигаться. Оно нуждалось в нектаре вдохновения. Зоэ заставила губы улыбнуться: самый последний цветок в пустом мире все же дождался посещения. Щекочущее ощущение оживило руку, неодиночество помогло спине выпрямиться. Зоэ слизнула корочку крови с прокушенной губы и медленно, преодолевая сопротивление давящей пустоты, стала оборачиваться к страху. Ну и пусть за спиной пропасть. И даже если мрамор перил исчез — пусть! Кем бы, чем бы ни был зверь, Зоэ теперь желала увидеть свой страх, глаза в глаза. Она отказалась убегать!

Серый туман сник у ног кудлатой шкурой чудища. Сделалось возможно поверх лохматых волокон увидеть море, гладкое, как атлас королевского платья. Складочки волн одна за другой сминались и расправлялись под дуновением любимого ветра. Солнце сияло безупречным алмазом... Ладонь по-прежнему щекотали крошечные лапки, Зоэ захотела перевести взгляд, рассмотреть то, что согрело руку — и проснулась.

— Аль, — улыбнулась Зоэ, крепче сжимая ладонь названого брата, сидящего на краю кровати. — Какой был сон гадкий, но я молодец. Правда. Я не испугалась. Почти, то есть сначала даже очень, а потом — ничуть.

Рядом раскатисто захохотал Кортэ, брякнул чем-то и придвинулся ближе: рыжий, крупный и такой довольный, что последние страхи растворились, сгинули. Сын тумана снова рассмеялся, щелкнул Зоэ по носу, перегнувшись через плечо Альбы... и пропал, ушел. Зоэ вцепилась в руку Альбы обеими ладонями, обняла её и устроила под щекой.

— Ты никого не боишься, это неправильно, — вроде бы отругал нэрриха. — Даже Рэй сказал, что ты непостижимо смелая. Он заходил, принес виноград и еще красную шаль. Сказал, ты поймешь.

— Он сам-то как?

— Вчера он мучительно бредил, сегодня вздохнул облегченно, — задумчиво сообщил Альба. Шевельнул бровью. — Свет мой, ведь ты не пустотопка. Утанцевала бедолагу в единый миг так, что он по сю пору от вина отказывается. Руки дрожат.

— Пройдет, — виновато понадеялась Зоэ.

Кортэ вымерил шагами комнату, бесцеремонно отпихнул Альбу и рухнул возле изголовья, в обычной своей грубоватой манере чертыхнулся, велел не притворяться больной и садиться. Сам бережно поддел под шею и поднял, сунул в руки чашку с крепким бараньим бульоном. Это кушанье сын тумана перенял у Эспады и находил, после доработки рецепта, наилучшим. Сегодня он наверняка сам готовил для поправки здоровья: кто бы еще накрошил столько зелени и намешал столько южных пряностей?

— Это не еда, а духи, — заподозрила Зоэ, принюхиваясь и чихая.

— Как же! Ты пей, а не нюхай, — в тон отозвался Кортэ. — Я залил в Рэя две миски, он сперва булькал и вякал, но потом вспомнил, что в мире есть женщины. Так и сказал. Мы славно обсудили, что можно и нужно делать пьяному нэрриха с моим воспитанием в порту, ночью...

— Прекрати портить ребенка, — тоном заправского папаши Альба отчитал учителя.

— Ага, испортишь её, как же, — снова заржал Кортэ. — Немалый мешок золотишка отдал бы, чтоб глянуть, какую забористую ересь они выплясывали с Рэем под лестницей, если секретарь Изабеллы до сих пор не найден. Загулял, последний раз его видели утром в порту, с тремя девками в обнимку, во как проникся мыслями о нормальной жизни... Допила?

Зоэ кое-как проглотила последнюю порцию чудовищно жирного бульона, похожего на сплошное топленое сало. Кивнула, едва сдержав рвотный позыв. Отдышалась и жалобно глянула на Кортэ, веселого и безжалостного. Рыжий уже приготовил новую чашку, заметил интерес во взгляде больной и кивнул: да, это присланные от посла Алькема вкусности. С чего бы послу грузить сладкое в емкости, похожие на бочки, а не на чашечки, Зоэ даже и не пыталась сообразить. Она жевала, облизывалась и чувствовала себя счастливой. Ярким золотым днем набивать брюхо впрок, да при двух нэрриха, да в знакомой комнате — это так надежно, так обычно и основательно-мирно, что хотелось продлить удовольствие. Тем более — оно освмещено с бесконтрольным пожиранием любимых лакомств.

Чувствуя себя липкой и сладкой с головы до пят, облизывая пальцы, капая медом на одеяло, Зоэ жевала, давилась, хватала новые куски, кивала смешному в своей суетливости Альбе, предлагала тащить шербет и мороженое, того и другого побольше.

— Лопнешь, — робко упрекнул безотказный 'папаша'.

— Ло-опну, — блаженно прижмурилась Зоэ, вспоминая иной и не менее прекрасный день, когда сидела она, спасенная Ноттэ утопленица, в каюте 'Гарды', лучшего люгера всей Эндэры. Когда первый раз за свою жизнь была сыта. — Мне еще Ноттэ так говорил, а я не лопнула! Я вместительная, — Зоэ похлопала себя по животу и рассмеялась, ощущая жар сытости и головокружение счастья. — Аль, как там дело с лошадкой?

— Три синяка, ссадина и вот, след от хлыста, — вздохнул нэрриха. — Это меня маэстранте, назвал уродом и проклятием для коней.

— Ты угощал лепешкой?

— Ах, да, еще укус, — криво усмехнулся Альба, отдернул манжет и показал руку.

— По носу бей, — привычно предложил Кортэ, покосившись на крупный синюшный след зубов. — Как ты допустил? Ты нэрриха, значит, ты быстрее. Пусть боится.

— Лошадь бить хлыстом хвостатым из-за собственной ошибки? — виновато вздохнул Альба и спрятал укус под тканью.

В комнату без шума скользнул дон Вико, словно отозвавшийся на мысль о люгере. В необычной для этого громогласного и непререкаемого моряка манере огляделся и плотно прикрыл дверь, кивнув спутнику, которого оставил в коридоре стеречь покой. От порога Вико прошел к кровати и бросил на столик у изголовья связку сушеной рыбы.

— Для безделья, — пояснил он Зоэ, пристраиваясь на стуле. — Самое то, жевать да облизываться. И вкусно, и опять же — вроде занятие, хотя бы и для зубов... Альба, не сочтите за труд, постойте у оконца, дует, штора вон как ходит.

Нэрриха молча исполнил нелепую просьбу, выглянул в окно, прикрыл створки и остался стоять у неподвижной шторы, посматривая в парк. Кортэ без всякий указаний прошел к камину, сел на коврик и принялся щуриться и посвистывать. Зоэ настороженно повела плечами: она знала как причину раздражения рыжего нэрриха, так и смысл свиста. За звуком Кортэ прятал большую работу, едва посильную и при его опыте: следил, чтобы ни в чье ухо шальной ветерок не донес отголоски разговора.

— Что случилось? — шепнула Зоэ, не надеясь на честный ответ.

— Ничего страшного, — немедленно соврал Альба.

— Ты бы стих сплел, будь все ладно!

— Девку, что видела танец, я поискал, уж всяко я знаю людей в любом порту, пусть даже и речном, — негромко сообщил Вико, не поднимая взгляда и излишне усердно выбирая из миски мелкие кусочки сладкого. — Как Эспада и сказал: рыжая, кличут Тэто, ошивалась близ гостерии 'Рыбий хвост'. Одета была в черную юбку и светлую кофту, новую. На шее медальон с буковкой 'Т', и второй — серебряный образок святого Аввы. Вроде, нет ошибки.

— Нашел? — уточнил Альба.

Вико кивнул, ссыпал с ладони сладкое... и принялся придирчиво выбирать более крупные куски, косясь на Зоэ и хмурясь. Молчание затянулось, Кортэ выругался и велел 'вываливать кучей, как есть и со всей вонью', потому что присутствующие, хотят они того или нет, в этом самом увязли — аж по уши.

— Если бы её просто зарезали, я бы и не обратил внимания, ремесло гнилое, да и Эспада — тот еще спутник, ему полгорода тайком нагадить непрочь, — поморщился Вико и снова ссыпал сладкое с лаони, и отряхнул руку. — Вчера её уже никто не видел. Я дал родне денег и велел поднять шум, потребовать разбирательства. Искали, все было зря... Пока тело не подбросили, словно в насмешку, к самой гостерии. Кто и когда в точности, после заката или уже к утру ближе — не ведаю. Дальше и того чуднее дело закрутилось: девку спешно схоронили, и не абы кто, расстарались чернорясники. Объявили, что руки на себя наложила, что грех несмываемый и надо упокоить тело вдали от столицы.

— Скорбящие Души? — быстро предположил Кортэ.

— Если бы. Десница Света, и не спрашивай, откуда они в столице взялись немалым числом, почему вдруг полезли в дело прежде всех. Тело я видел мельком, но хоть так, все ж успел. Что скажу? Очень редко люди кончают с жизнью, перерезав себе горло от уха до уха.

Зоэ охнула, припомнив девку. Та щелкала старыми деревянными пластинками, была веселая, льнула к ноге секретаря... и деловито убрала золотой в кошель и была днем. От мысли, что рыжей больше нет, сделалось зябко, отпустившая было ночная пустота вновь навалилась, потянула — и нехотя отступила в тень.

Капитан Вико хмуровато улыбнулся.

— Видишь, как все непросто выходит... Пока ты бредила, Кортэ едва душу из Эспады не вытряс. Тот поднатужился и припомнил, что плясать с тобой вроде и не собирался. Выпил лишку, об заклад побился, а иногда азартный спор ему — что нашему Кортэ самородного золота мешок. Первейшая, значит, приманка.

— Как это — вытряс? Разве что чуток его подушил, — повествовательно сообщил Кортэ, — он сперва хрипел, а после забулькал о дельном. Припомнил, что вино ему подливала рыжая, и спорщика за стол она же кликнула. Я поверил. Рэй хоть и говнюк, но умней своего вида: пьет не до беспамятства, а трезвый не спорит по глупостям. Выходит, подпоили королевского пса, и весьма ловко. А после спохватились, вовремя нашли девку и помешали нам спросить о деле, с перезанным-то горлом не разговаривают.

Стало тихо, и надолго. Кортэ заглянул в камин, словно там мог сидеть злодей и подслушивать. Не найдя простого и глупого врага, сын тумана огорчился, нахохлился и снова засвистел, досадливо хмурясь. Из всех суеверий — Зоэ знала — рыжий нэрриха всерьез опасался именно пустого свиста, якобы приводящего к растрате денег. Но все же без перерыва свистел... То есть дело зашло далеко, и оно — не денежное, а жизненное.