Зверь лютый Книга 40 Нашествие

Не ханское это дело. Да любой подханок на такое предложение плюнет в глаза! Даже если есть нечего. Честь! Честь дороже! "Только сабля кыпчаку во степи подмога". Взять саблей, взять с боя — хорошо.

Но — Боняк... Требует мира.

Ханское занятие — думать. Одно их трёх. Два других: делать наследников и наказывать виновных. Всё остальное делают слуги.

Так живут ханы, так мечтают жить все подханки. А тащиться куда-то по жаре или по снегу... навьючил-развьючил... проситься на постой... Не, это не по-нашему. Но Алу богатеет, а мы нет. Вывод? Надо отобрать богатство у мальчишки. Он же молодой, глупый, что он понимает? Потратит, расфуфыркает всё.

Нельзя. Старый Боняк взыщет.

Забавно. Мы с ханом — враги. По жизни, по первоосновам. Сто лет назад именно его дед — Боняк Серый Волк — был самым последовательным, самым непримиримым врагом русских. Другие ханы, тот же Тугоркан, роднились с землеедами. Шарукан — договаривался. Серый Волк — бил. Быстро бил и быстро отскакивал. Никогда русские не могли одержать над ним победы. Тугоркана убили, Шарукана загнали за Кавказ. А Боняк оставался цел. Потому что был осторожен, как степной волк.

Старый Боняк, как и его великий дед, не верит русским. Его тошнит от церквей с золотыми куполами, от тесных и смрадных городов, от длинных и тяжёлых одежд. Для него главное — Степь, "жёлтый народ". Который я называю "серые степные тараканы". Потому что я "землеед", которых хан не любит и презирает.

Но есть ниточка, которая нас связывает: Алу.

Факеншит! Я же говорил: в речку свалятся! Ладно Алу — у него наверняка есть сухое, чтобы переодеться. А чем мне волка сушить? Фенов здесь...

Есть и вторая связь — Киев.

Я — зануда. ДДДД — долбодятел длительного действия. В который раз повторяю:

— Если Кончак берёт Киев — он берёт Степь. Он будет сношать её как киевлянку-полонянку. Всеми способами, по своему хотению. И никто ему и слова не скажет. Только восхвалять будут: О Великий царь! Как ты могуч! Как ты изощрён и продолжителен! Брось иноземку — возьми мою! Я специально растил дочерей для твоих забав! Ради твоей милости!

Картинки сексуального насилия оказываются более действенными, чем картинки насилия уголовного (убийство) или политического: Боняк расцепляет зубы.

— Чего ты хочешь? Чтобы я не ходил на Киев?

Ну вот. Намётки конструктива прорезаются.

Я вежливо улыбаюсь и отрицательно качаю головой.

— Нет. Не поможет. Поздно.

Хан внимательно меня рассматривает. Он, кажется, уже согласен со своим предложением. В смысле: если бы услышал от меня — согласился бы. Поторговался бы, но принял. Он сам не хочет идти под бунчуки Шаруканычей, понимает, что именно его людей будут посылать в самые кровавые и малодоходные места.

— Тогда... Чтобы я напал на Кончака? Ударил в спину его войску?

— Нет. Не поможет. Поздно. Он собрал слишком много воинов — тебе не справиться.

Морщится на моё неверие в его силы. Понимая, что я прав, и сил у него, в самом деле, маловато.

— И ещё. Я слишком ценю славу старого Боняка. Радетеля за старину, за волю, за весь жёлтый народ. Это условие жизни Алу. Если тебя представят изменником, продавшемся какому-то русскому князя и ударившего в спину своим братьям... это плохо. Не хочу.

Удивление. Двойное.

Забота о его репутации со стороны какого-то чужака-землееда. Лысый вообще из другой тусовки! Какое ему дело до моей славы? Хитрит? Но он прав: потеря Боняком славы — смертный приговор его сыну.

Другое — отказ от решения хоть и крайне неприятного, но напрашивающегося.

В истории кыпчаков бывало по-всякому. Воины одной орды резались с воинами другой. Коши орд, разгромленных русскими, грабили и вырезали воины других орд. Предавали своих русских союзников на поле боя: начав атаку, поворачивали и убегали "даже не вынув стрел из колчанов".

А вот чтобы одна орда ударила в спину другой перед лицом противника... не помню.

— Тогда... чего ты хочешь?

— Смерти. Их. Шаруканычей. Вырвать у змеи жало. Оторвать гадюке голову. Все её головы. Истребить. Будущего царя. Его родню, подручных и прихлебателей. Сохранив народ жёлтых людей.

— Х-ха... Кончак осторожен. Он не ходит без охраны. Он не подпустит близко к себе столько воинов, чтобы те могли перебить его охрану и зарезать его самого.

— Ты, конечно, слышал русскую присказку про божью помощь. С которой один побьёт десяток, а двое сотню.

Сначала удивление, непонимание. Затем крайнее раздражение, разочарование, маскируемое демонстративном весельем:

— О! Ты предлагаешь креститься? Мне?! А там ваш распятый поможет? Я думал ты умнее. Зря время потерял.

Ярость. Злость на самого себя. За то что вдумался, вчувствовался в собеседника. "Преклонил слух".

Он начинает подниматься. Сейчас уйдёт. Я, старательно сдерживая торопливость, объясняю:

— Кроме божьей помощи по молитве бывает и другая. Тоже... убийственная. Сейчас покажу. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Недоверие к "землеедам" — особо мощная традиция в этой семье. Наглядная демонстрация — обязательна.

Боняк с сомнением осаживается на кошму, а я зову подрывника. Тот прибегает со своим мешком, достаёт безоболочное взрывное устройство.

— Голенище сапога? Это твоя "божья помощь"?

— Нет. Да. Помощь. Но не божья. Внутри — вроде "греческого огня".

— Ты знаешь секрет греков?!

— Нет. Тут другое. Похоже, но сильнее. (Подрывнику:) видишь дуб над обрывом? Катушки хватит? Заложи под корни с той стороны. Поглубже, а то щепками посечёт.

Столетний дуб над рекой я заприметил ещё подъезжая к месту встречи. Удобно стоит: на небольшой ступеньке обрыва, чуть ниже нашего уровня, от свит закрывает выступ берега.

Парень с катушкой провода и зарядом бежит к дубу, возится там, а мы разглядываем взрывмашинку на кошме. Как-то она странно выглядит рядом с полой походного халата половецкого хана. Как-то... из других эпох.

Парень возвращается довольный:

— Там нора глубокая! Лисья! Я туда прям на всю глубину!

Подсоединяет провода к клеммам машинки.

— Хан Боняк, будь добр, прикажи своим людям держать коней. Степные кони... непривычны к такому.

Боняк кивает, подрывник по моему кивку бежит к свитам. Кони моих людей тоже непривычны к взрывам, держать нужно всех.

— Вот такая... штучка. Снимаем первый стопор, делаем рукой двадцать раз вот так. Ж-ж-ж...

* * *

Когда-то давно в первой жизни у меня был фонарик-жучок. Чтобы лампочка светилась, нужно крутить динамо-машинку, для чего рукоять. Берёшь в ладошку и прижимаешь. Как эспандер. Рукоять прижимаешь, машинка жужжит, лампочка светит. Здесь лампочки нет — идёт заряд конденсатора.

* * *

— Это надо сделать незадолго до... до применения. За полчаса, не больше.

— Применение? Чего? Это твоё оружие? Какая-то... глупая мелочь. "Греческий огонь" — огромен, свет его подобен солнцу...

— Не спеши. Прежде, чем взойдёт подобие солнца, нужно двадцать раз сделать ж-ж. Вот я сделал. Теперь снимаем стопор со второй рукояти. Видишь? Сделай это. Ощути сам движение.

Ну, с богом помолясь...

— Резко хлопаем по ней.

Ба-бах!

Как-то... не сильно громко. Взрывная волна большей частью ушла от нас за речку. Вздрогнула земля, дёрнулись, качнулись туда-сюда травы, за рекой в леске поднялась, суматошно каркая, птичья стая. Занервничали, заплясали кони свиты. Припал к земле, прижав уши, Курт. И сразу поднялся в стойку, оглядывая окрестности. Он-то уже привычен, не раз слышал такое, бывая со мной на полигоне.

Весна. Только-только начало отступать половодье. Все рощи набиты свежей зеленью молодой листвы. Вот только что выстрелившими, распустившимися листиками. Степь цветёт всем своим необозримым разнотравьем, пахнет волшебным коктейлем ароматов начинающихся жизней, юностью трав, их жаждой любви. Южное солнце ещё не придавило растения, не высушило кончики, листики, стебельки. Не заставило их одеревенеть. Каждый порыв ветерка — как из колониальной лавки. Густая, хоть пей, хоть режь, хоть на хлеб намазывай, смесь ярких, пьянящих запахов.

И тут мы. Со своим "голенищем сапога".

Дуб резко встрепенулся, показывая изнанку листьев. Затрещал. И развалился. Сначала дальняя его половина рухнула с обрыва в реку. Потом, постояв мгновение, и вторая половина завалилась в нашу сторону, шумя кроной и показывая бесстыдно белую поверхность свежего ращепа.

— Пойдём, хан, посмотрим поближе.

Я иду к бывшему дубу, Боняк... где вы видели идущего хана? Только в юрте или в отхожем месте. Боняк подымается на ноги, машет своим. Алу с нукером прыгают на коней, подхватывают узду ханского жеребца, скачут в обход — с той стороны приречной полянки склон не такой крутой. Следом Охрим гонит вестового и одного из мечников охраны. Как было уговорено: вооружённых людей возле предводителей должно быть поровну. Такая у нас... "очень дружеская беседа".

— Ата, что это было?

Фыркают, не хотят идти к дубу, кони, фыркает прибежавший Курт.

Запах. Резкий.

Сам тринитротолуол человеческий нос не отличает, хотя собаки находят без проблем. А вот сгоревший... Чувствуется какая-то химия. Бензол? В смеси с тухлыми яйцами? Что-то совершенно неуместное, чуждое здесь, в "Святой Руси", в Великой Степи, в 12 в.

Боняк молчит. Что он может ответить сыну? Боняк — мудрый, ребёнок прибегал к нему с вопросами и всегда получал доброжелательные, полные, обоснованные ответы.

"Папа может, папа может, всё, что угодно".

"Ата — знает всё!".

Нет, Алу, даже твой отец не знает чем в этот раз вспзд... да, именно это слово, "Зверь Лютый". Чем-то... дубо-повальным и дерево-кольным.

Пауза длится. Не надо разрушать авторитет хана-отца в глазах его сына.

— Штучка такая. Называется тол. На стройках применяем.

Боняк слез с коня. Обошёл место, потрогал места расщепления ствола. Поискал следы горения. Подобрал отлетевшую щепку, понюхал, покрутил в руках. Молча влез в седло.

Вот он сейчас скомандует "алга!" (вперёд), и они все ускачут.

Так это не самый худший вариант! Есть ещё "оларды кесз!" (руби их!).

Молча доехал до кошмы, молча, только покряхтывая, слез с коня. Подал сыну чашку: ещё налей. Глаза прикрыл, сам неподвижен. Идол, факеншит. Баба каменная. Бабай.

Сидим-молчим.

Я этот, факеншит, квас возненавижу! Сколько можно в нём губы мочить!

— Оторвать голову. Каменной гадюке. Вот этим. Так?

Когда каменный бабай начинает разговаривать — это... впечатляет.

* * *

Про "сад камней" слышали? Во-от. Подчиняется нормам дзэн-буддизма, подчеркивает тягу к любованию природой, размышлению, уединению.

У меня — никакого дзена, любования и уединения. Да и сам "камень"... не пятнадцать, а один. Но какой! Большой, древний, говорящий...

При разговоре с камнями важно не суетится. Многословие и поспешность — особенно глупы и неуместны.

* * *

— Да.

Помолчали. Посмотрели долго и внимательно в стаканы.

При таком тщательном разглядывании можно, пожалуй, и микробов на донышке разглядеть.

Спокойно, Ваня, не суетись под топором. Ты индустриальник, он — кочевник. Уважай собеседника, итить тебя, притормаживать.

У хана — вековые традиции, народные обычаи, мудрость поколений. Не надо навязывать ему свой темп жизни, свою цену времени. Степняк привык жить неторопливо. Ждать — основной труд всякого кочевника. Ждать окота и приплода, оттепели и снега, восхода или заката, похода или набега.

— Как?

Во-от! Конкретика крепчает. И от этого становится ещё тревожнее: а вдруг он в последний момент, уже узнав мой сценарий, скажет: не, фигня всё это. И уйдёт.

— Гадюка. Она не одна. Кончак — самая главная гадина, но убивать надо с выползками.

* * *

В былине Добрыня убивает Змея Горыныча, отшибая ему не одну, а все двенадцать голов. А затем топчет конём змеёнышей. Фольк вполне понимает необходимость уничтожения не только врага, но его детёнышей.

"Да насыпан тот колпак да земли греческой,

По весу тот колпак да в целых три пуда.

Как ухватил он колпак да земли греческой,

Он шибнет во Змею да во проклятую -

Он отшиб Змеи двенадцать да всех хоботов".

Есть отличия. "Колпак" получил у нас название "голенище", не "греческая земля", а ТНТ, по весу меньше. "Хоботов"... как считать.

Короче: нынче русским былинным богатырём Добрыней Никитичем будешь работать ты, хан Боняк из рода Элдари.

Роли расписаны? -За работу, товарищи.

* * *

Глава 809

Ваня, не переигрывай! Боняк не будет тебя подгонять, выспрашивать — "ну! а дальше?". Ему такое не по чину. Изволь сам, без суеты и дёрганий, внятно изложить.

— Нужно, чтобы всё кубло сползлось в одно место. Шаруканычи, прихвостни, их друзья-товарищи. Ядовитая плесень, опора седалища будущего царя Степи. На что они соберутся? На приманку. На хана Боняка. На его позор. На признание им Кончака главным в Степи. Унижение другого, особенно такого как ты, славного, мудрого, свободолюбивого, защитника вольностей... как запах дерьма для навозных мух — все слетятся.

Боняк кривится. Он куда лучше меня представляет физиономии почти всех "важных людей" Степи. Как они будут злорадно ухмыляться, узнав что старый Боняк пошёл под руку внука Шарукана, грузинского выползка, сопляка Кончи-хана.

— Кончак нынче у Переяславля. Ты сейчас идёшь туда с воинами, с ханом Беру. Обгони своих, поторопись поклониться Кончаку. Принять его длань на выю свою. Для публичного унижения Боняка Шаруканычи соберутся вместе. Самые доброжелательные к Кончаку и враждебные тебе. Эту общую голову каменной гадюки ты и оторвёшь. Как разорвался тот дуб.

Взмахом руки указываю на сегодняшнюю "жертву лесоповала". Хан поворачивается корпусом и долго внимательно разглядывает.

Слова, слова... "Верить нельзя никому". Но не — "ничему". А "что" — вон лежит, белеет разорванной сердцевиной.

Вытаскиваю из оставленного подрывником у кошмы мешка "разгрузку". Прикинул на руке. Как полное ведро. Древнерусское ведро — 12 литров. Впрочем, на плечах... груз распределяется по телу...

— Здесь — восемь. Таких же... "голенищ сапога", как то, что дуб разорвало. Ещё в каждом пара горстей вот таких... крылышек.

Нарубленные из стального листа "поражающие элементы" в форме треугольника с острыми гранями.

Как всё просто! Построил прокатный стан, выучился варить однородную сталь, сообразил паровой молот и вот — шахид повышенной убойной силы с поражающими элементами.

— Это работает так...

Объясняю, повторяю, показываю. Вот так надеть, вот так пожужжать, снять стопор, хлопнуть по рукояти...

* * *

"Триада педагогики": расскажи что к чему и зачем; покажи сам, своими руками, называя и объясняя каждый шаг; пройди руками ученика под твоим присмотром, с его проговором. Так загружаются видео-, аудио— и мышечная память.

* * *

— Сейчас хлопать не будем. А то тут на три сотни шагов ничего живого не останется, крылышки разлетевшиеся всё посекут-порубят.

Отсоединил машинку, покрутил безрукавку.